- Братья, нам не на что жаловаться. Если мы тут скитаемся и бедствуем, то нашим бедным братьям в Болгарии в тысячу раз хуже. Там турки угнетают, раздевают, убивают, позорят людей, и народ в отчаянии стонет под игом рабства, не зная, что делать. Мы хотя бы свободны. А если мы свободны, мы имеем все. Не надо отчаиваться. Пока у нас есть руки и ноги, есть кровь в жилах и огонь в сердцах, мы нужны своему отечеству. Не сегодня, так завтра снова пробьет час. Нам опять надо готовиться, и я, старик, опять возьму знамя и хоть раз да подниму его на Балканах, а тогда уж и умру! Может, нам еще долго суждено страдать, может, долго еще придется ждать, долго придется гнить и умирать на румынской земле. Но ничего. Народ, который не приносит жертв, - не народ. В Болгарии весь народ в рабстве, так пусть и у нас здесь будет несколько мучеников, а быть хэшем - это значит голодать, бороться - словом, быть мучеником. Если мы и впрямь мученики, пускай. Чем больше таких, тем лучше для Болгарии. Но кончаю. Сдается мне, что времена изменятся: скоро начнется восстание, и руки наши тогда не останутся праздными, а наши сердца забьются, и мы воскликнем: "Смерть или свобода!" И мы не издохнем, как собаки, на этих улицах, а умрем со славой, в борьбе. Мы еще поборемся, дорогие братья! Мы будем биться за свободу Болгарии! Да здравствует Болгария!..
Раздались громкие восторженные возгласы - все как один повторили последние слова знаменосца. Корчма задрожала от этих кликов. У людей горели глаза, а в глазах этих светилось пламя бескорыстного патриотизма, иначе говоря - самоотвержения. Снова наполнились чарки. И сразу стало заметно, как воспрянули души и сердца. Все эти лица, еще недавно грубые и свирепые, сразу же приобрели выражение какого-то благородства и решимости. Прохожие, услышав громкие крики "Да здравствует Болгария!", останавливались, теснились у двери и впивались любопытными взглядами в темную корчму. Брычков весь дрожал от умиления и восторга. Ему хотелось обнять этих странных людей, которые так сильно привлекали его и своей самобытностью и своей гордостью. Он видел в них воплощение высокой мысли. Ему казалось, что они не похожи на других смертных, что они высшие существа, рожденные для страдания, для борьбы и славы. Даже Македонский, на которого он сердился с утра, показался ему сейчас благородным, большим человеком. А слова Странджи, сильные и трогательные, еще звенели у него в ушах. Он взял чарку и, как только на минуту водворилась тишина, крикнул ясным и звонким голосом:
- Юнаки! Да здравствует храбрый Странджа!
- Да здравствует! - закричали все. - Поднимем знаменосца, поднимем!
И несколько пар жилистых рук высоко подняли взволнованного и растроганного старого знаменосца. Глаза у Брычкова горели, щеки пылали, все тело его трепетало от восторга. Здравица, провозглашенная им под влиянием внезапного побуждения, обратила на него всеобщее внимание. Все смотрели на него с удивлением. Он понравился хэшам. Странджа окинул его несколько раз проникновенным взглядом.
Вдруг Македонский поднял чарку и сказал с пафосом:
- Господа, Брычков вчера приехал из Турции, так как его благородное сердце больше не могло терпеть деспотизм наших врагов, угнетающих нас вот уже пять столетий. Он пришел к нам, чтобы делить с нами кусок хлеба, голод и страдания. Он поступил, как мы. Он наш брат и достойный сын матери-Болгарии. Итак, я пью за нашего младшего товарища Брычкова: да здравствует Брычков!
- Да здравствует! - громко отозвались все.
- Да здравствует болгарская молодежь! Качать его, качать!
И десять рук подняли смущенного и взволнованного Брычкова до потолка.
Это было как бы посвящением Брычкова в хэши.
Большие чувства и воспоминания пробудились сейчас в душах сподвижников Хаджи Димитра, Тотю, Панайота. Сильному волнению нужен был исход, оно должно было вылиться из стесненных, стучащих юнацких сердец.
И грянула песня:
"Труба гремит, Балканы стонут".
Мужественные звуки этой народной песни (как тогда называли все патриотические песни, которые тайно распространялись в рукописном виде и звучали по всей Болгарии) наполнили всю корчму, вылились на улицу, полетели дальше. Казалось, что узкий вход в этот подвал - отверстие таинственной пещеры и оттуда слышатся демонические голоса каких-то "медногласых бойцов" из "Илиады" Гомера. У порога корчмы собралась большая толпа, которая непрерывно увеличивалась. А дружина хэшей вдохновенно продолжала петь. Сам Странджа присоединился к хору, а когда запели: "Ах, любезное отечество, за тебя я буду биться!" - он совсем разволновался и с налитыми кровью глазами схватился за револьвер, торчавший у него за кушаком. Когда допели последнюю строфу, дружина снова села за стол. Лица у всех стали более спокойными. Словно какая-то отрада и утешение покрыли целительным бальзамом душевные раны скитальцев.
Толпа разошлась, и до подпала донеслись слова кого-то из зрителей-румын:
- Булгари беци!
Это означало "Пьяные болгары!"
Но вот на верхней ступеньке лестницы появился бледный молодой человек, одетый довольно изящно, в цилиндре и с тростью в руке.
- А! Владиков! - закричали хэши.
Владиков одно время был добровольцем болгарской легии Раковского в Белграде, потом хэшем в чете Панайота, которая бродила по Стара-планине, потом долго скитался по румынским городам и весям, а теперь преподавал в болгарском училище в Браиле.
- Доброго вам веселья, ребята, - весело и непринужденно проговорил Владиков, ставя свой блестящий цилиндр на залитый вином стол. - Слушай, Странджа, я вижу, мой головной убор опять потерпит урон в твоей корчме. Ну, как, балуешь ребят, а? Кстати, вы знаете, зачем я пришел?
- Затем, чтобы мы угостили тебя чаркой, - сказал Македонский, наливая ему вина.
- Ну, за ваше здоровье! Но я пришел не для этого. Я собираюсь на будущей неделе устроить спектакль в училище. Кто из вас хочет участвовать в нем?
- А что, спектакль дается с народной целью? Если так, я приму участие, - ответил Хаджия.
- Конечно, с народной целью, еще бы! Дело в том… что нам надо собрать достаточную сумму денег на расходы одному человеку… - Владиков опасливо, но с важным видом оглянулся кругом. - Человеку, которого мы пошлем убить султана, - закончил он совсем тихо. Потом шепотом объяснил, какое огромное значение может иметь это убийство для болгарской революции.
- Принято! Все будем играть.
- Я буду играть, но только царя, - сказал Македонский, который однажды исполнял роль царя, не помню уж в какой драме Войникова. Ему снова захотелось почувствовать трепетное очарование царского величия.
- А я буду играть воеводу, - скромно проговорил Мравка, - ведь в спектакле, наверное, будет воевода?
- Не будет ни царя, ни воеводы; ставить будем драму "Похищенная Станка".
- А ну их к черту - и похищенную Станку и пропащую Лалку! Я в таких бабских игрищах участия не принимаю! - раскричался Македонский, впервые слышавший об этой драме.
- Ты можешь играть гайдука Желю.
- А что, разве там будет гайдук?
- Будет и кровопролитие, и бой, и стрельба…
- Вот это я люблю, - заметил Македонский, крутя левый ус с кровожадным видом.
- Ты, Хаджия, будешь играть татарина.
- Ладно, - согласился Хаджия. - В "Стояне-воеводе" я был арапом, а теперь буду татарином. Это как-никак приятней.
- А ты, Мравка… тебе я дам… какую роль хочешь играть?
- Какую-нибудь, чтобы командовать, - скромно проговорил Мравка.
- Дадим тебе роль старухи, потому что ты сутуловат и маленького роста. Да и голос у тебя подходящий… Ну что ты на меня уставился? Роль старухи одна из главных. Я буду играть старца. Ты, Димитро, возьми роль Йовы, а ты, Недов, - Василия, а вы, остальные, разберете второстепенные, маленькие роли…
- А Станку кто будет играть? - внезапно спросил Странджа, который был знаком с болгарской драматургической литературой.
- Станку?
- Да, Станку, девушку…
- Как? В драме есть и девушка? - спросил свирепый Македонский.
- Да-а, - задумчиво протянул Владиков, - о главном-то я и позабыл.
Потом обежал взглядом всю дружину и добавил:
- Пусть ее играет какой-нибудь мужчина, только помоложе, который…
Тут учитель оборвал свою речь, так как взгляд его упал на Брычкова. С этим юношей он не был знаком.
Брычков вспыхнул.
- Ах, что ж это я не догадался… познакомить вас, - быстро проговорил Македонский. - Брычков, Владиков.
- Как, да вы, кажется, поэт? - с удивлением спросил Владиков, протягивая и пожимая руку Брычкову. - Я читал наши поэмы… Ведь это ваши поэмы, да?
Брычков покраснел еще гуще и в смущении пролепетал:
- Мои… но это пустяки…
- Очень, очень рад, что мы познакомились. Когда пожаловали сюда?
- Он вчера приехал, - объяснил Македонский, - и хоть пришел не из балканских ущелий, как мы, а из отцовского магазина, но он славный хэш. Он уже наш приятель, подружился со всеми нами… Так он поэт, а? Матушки, а я этого и не знал нынче утром, когда так ощипал его… - пробормотал он еле слышно. - Но все равно, мы его не покинем.
- Итак, господин Брычков, вы будете играть роль Станки? - спросил Владиков. - Тут у нас женщины не соглашаются играть в любительских спектаклях.
- Принимаю ваше предложение с благодарностью, хоть я и не девушка, - ответил Брычков,
- Ничего. Когда мы тебя переоденем да принарядим, никто тебя не узнает. Немножко замажем белилами черные волосы у тебя под носом, и дело с концом.
- Ну, конечно, - сказал Македонский, - какие у него усы? Один пух. Совсем незаметные. А помнишь в прошлом году? Наш Гица играл княгиню Райну, и хоть усища у него, как у полевого сторожа, а отлично сошел за Райну. В театре на такие вещи не обращают внимания.
Брычков, который ненадолго задумался, рассмеялся.
- Чему вы смеетесь?
- Знаете, - ответил юноша, почесывая затылок и щурясь, - я думаю о цели этого спектакля. Цель поистине грандиозная.
- Именно такая, поверь, - отозвался Владиков.
- И если все удастся, - продолжал Брычков, - и если сбор с нашего спектакля поможет достичь этой цели, история когда-нибудь расскажет о том, как похищенная Станка убила султана Азиза. Не так ли?
- Почем знать? Может, история об этом и расскажет… ведь она рассказывает нам о таких необычайных делах, что всему приходится верить. Иные большие события происходят по ничтожным причинам… даже вот этот подвал может расшатать целую империю; но я, по правде сказать, думаю, как все это у нас выйдет?
Странджа подошел к учителю.
- А обо мне ты и позабыл, - сказал он: знаменосец тоже хотел стать участником великого события.
- Ты? И ты хочешь участвовать? Тогда стой за буфетом… только и тебе понадобится другой костюм… в этом грязном кожухе нельзя… Да и эти шрамы на щеках от сабельных ударов… Чего доброго, какая-нибудь нервная дама в обморок от них упадет… Эх, бедный мой Странджа, лучше бы мне увидеть тебя со знаменем на Стара-планине - вот где твоя сцена…
В тот же вечер всем роздали роли, и через неделю начались репетиции, причем репетировали каждый вечер. Еще через неделю труппа была уже готова к спектаклю и по улицам расклеили афиши.
А султан Абдул-Азиз еще ничего не знал об этом.
IV
Вскоре настал вечер спектакля. Зрительный зал, или точнее просторный вестибюль, задешево снятый в частном доме, был уже освещен - по стенам развесили и зажгли дюжину фонариков; перед сценой, там, где предстояло сидеть оркестру, состоящему из румынских цыган-скрипачей, поставили в качестве предметов роскоши пять ламп (из них две с надтреснутыми стеклами), вероятно, принесенных из школы. Над входом в вестибюль висело четыре бумажных фонаря, освещавших место, где продавали билеты и был устроен буфет, у которого благопристойно стоял Странджа. Зрительный зал не был украшен ничем. Большую часть его площади занимали стоявшие длинными рядами стулья с наклеенными пленники номерами. Посередине оставили узкий проход для зрителей. В задней части зала осталось пустое пространство, где, как на галерее настоящего театра, зрителям предоставлялась возможность смотреть спектакль стоя. Огромный занавес, сшитый из красной прозрачной ткани, поднимался при помощи самого нехитрого приспособления: к двум его нижним углам были привязаны две веревки, перекинутые через перекладину, находившуюся над сценой, и когда за эти веревки тянули, занавес поднимался; когда же его надо было опустить, с двух сторон таинственным образом появлялись чьи-то руки и опускали ткань до полу. Ее прозрачность позволяла зрителям видеть не один спектакль, но два, ибо, когда занавес поднимался, публика смотрела на игру актеров, когда же он опускался, она любовалась новым зрелищем - игрой теней на ткани: откуда ни возьмись, возникало и перемещалось пламя свечей, мелькали машущие вверх-вниз руки каких-то невидимых великанов и другие бесчисленные фантастические фигуры и силуэты.
Но перейдем за занавес.
С обеих сторон сцены были оставлены узкие проходы, где актеры переодевались и складывали свои костюмы. Эти проходы служили гримерными. Здесь, кроме того, были как попало свалены всевозможные принадлежности театрального реквизита: стулья, скамеечки, зеленые ветки, долженствовавшие изображать лес, большой глиняный кувшин, каравай хлеба, лук и брынза (обед старца) и целый арсенал ружей, пистолетов, револьверов, сабель, ножей, потребных для боя. Все это смертоносное оружие принадлежало самим актерам, горевшим желанием разить врага. Следует заметить, что Македонский зарядил свое арнаутское ружье огромным зарядом (правда, состоявшим только из пороха и тряпок), чтобы ружье стреляло как можно громче. Этого ему хотелось больше всего. Сам он уже был в полном гайдуцком параде: к поясу его была пристегнута та самая знаменитая сабля, которой он (по преданию) рассек надвое и турка и турчанку, на голове - баранья шапка с кокардой в виде льва, на спине арнаутский красный минтан, за кушаком четыре патронташа, два ножа и два пистолета; белые шопские шаровары, царвули, сума, свисающая на бедро, и огниво, - все это ветхое, изношенное, - дополняли его разбойничий наряд. Хаджия, игравший роль татарина, раздобыл где-то старый колпак, какие носили румынские помещики в прошлом веке, и, обмотав его белым платком, надвинул себе на лоб, усердно вымазанный сажей, как, впрочем, и все лицо, а над верхней губой приклеил пышные черные усы. Все это придавало ему вид какого-то древнего страшилища. Мравка, превратившись в старуху, сунул себе за спину под платье подушку, дабы придать побольше трагичности своему сценическому облику. Нечего и говорить, что сам Владиков "отпустил" себе длинную белую бороду из козьей шерсти, которая держалась при помощи двух веревочек, завязанных на его темени; но борода сразу же стала съезжать на сторону и неприятно лезла в рот актеру, поэтому он другой бечевкой притянул ее нижний конец к шее. Брычков, игравший роль Станки, нарумянился и набелился. Прочие действующие лица нацепили на себя побольше всяких лохмотьев, полагая, что, чем оборваннее и безобразнее будут выглядеть исполнители трагедийных ролей, тем больший интерес они возбудят. Поэтому все они не преминули познакомиться со старьевщиками и взять у них напрокат всевозможные отрепья. Впрочем, необходимость экономить повлияла как на подбор костюмов, так и на выбор зрительного зала и декораций, которые, как уж известно читателям, отличались совершенно спартанской скромностью. По тем же соображениям была выбрана и пьеса. Наконец, поскольку по ходу действия за сценой должен был реветь осел, эту обязанность возложили на Хаджию, голос которого для этого вполне подходил.
И вот зрительный зал стал постепенно наполняться. Все богатые торговцы болгары спешили занять свои места, за которые уплатили два дня назад. Холостые приходили в одиночку, семейные со всеми своими домочадцами. Пришли и небогатые люди, и бедняки, и даже нищие. Словом, здесь сошлись все болгары, которые жили в этом чужом городе; у кого в сердце зияла рана, кто тосковал по своей утраченной родине; все, кто тайно хранил в глубине души вечно живой и вечно сладостный образ Болгарии. Ведь среди забот и непрестанной борьбы за существование, среди людей чужих, равнодушных, а подчас и враждебных, душа болгарина изголодалась по какой-то неземной пище, по какому-то новому освежающему волнению, которое некогда пробуждалось в нем, когда, поднявшись на вершину дикой горы, он, бывало, смотрел вниз, на цветущую долину, в которой родился. Вот почему в те времена любительские спектакли болгар в румынских городах были для их соотечественников большими событиями.