Наконец, ряды стульев заполнились, и в зале стало шумно от разноголосого говора зрителей, нетерпеливо ожидавших, чтобы поднялся занавес. Многие говорили о пьесе: ведь это была инсценировка популярной повести, уже вызвавшей немало слез и вздохов. Громче всех звучал голос болгарина, который вместе с семьей сидел в первом ряду. Это был известный патриот, господин Дочкович. Он неустанно поддерживал освободительное движение, и это уже привело в расстройство его торговые дела. Но он не раскаивался, и все болгары уважали его.
- Матильда, - сказал он своей миловидной белокурой дочке, гладя ее по головке, - сейчас ты увидишь, как татары похищают девушку. Ты не испугаешься?
Матильда промолчала. Она пристально смотрела на красный занавес, по которому мелькали странные бесформенные тени. Это зрелище очень занимало ее; она вынула пальчик изо рта, подняла хорошенькую головку и, показав на занавес, сказала отцу:
- Упырь!
Мать ее усмехнулась и поцеловала дочурку в лоб.
- Цыпленочек мой, - проговорила она, с любовью глядя на дочку. Потом повернулась к мужу и спросила: - Никола, а что, этот проклятый Македонский опять будет играть?
- Македонский играть будет, но Македонский не проклятый, - ответил ей муж и нахмурился, - не знаю, как можешь ты называть проклятыми народолюбцев, которые жертвуют собой для родины.
- Я хотела сказать - не проклятый, а страшный… ишь какие у него усищи, ну прямо разбойник, - смущенно поправилась жена.
- В теперешние времена бывшие разбойники стали честными людьми. Чорбаджии - вот кто истинные разбойники.
Он нервно поморщился. Должно быть, в уме его возникла какая-то горькая мысль. Может быть, он подумал, что и его, человека разоряющегося, жертву нерасчетливого патриотизма, теперь где-нибудь честят, как кому в голову взбредет, и смеются над его положением.
В это время заиграл оркестр. Края занавеса отдернулись с обеих сторон, а из-за них украдкой выглянули две головы и обратили взоры на публику. Одна голова была украшена высокой бараньей шапкой и длинной белой бородой из козьей шерсти. Другая - длинными закрученными усами и лукавыми, проницательными глазами. Многие зрители, всмотревшись повнимательней, узнали актеров, а те любезно улыбнулись им. Даже Владиков кивком поздоровался с господином Дочковичем, и тот ласково ответил ему на приветствие.
Македонский, жаждавший выйти на сцену как можно скорее, махнул рукой, и скрипачи умолкли.
Воцарилась полная тишина.
Занавес сморщился и стал подниматься. Спектакль начался.
Первым вышел на сцену Владиков, игравший роль старца. Он двигался смело и непринужденно. Ведь он уже не раз участвовал в подобных любительских представлениях. Но говорить ему было трудновато. Он произносил слова нечисто и в нос, так как бечевки, которыми была подвязана его фальшивая борода, мешали ему открывать рот. Особенно туго ему пришлось во втором акте, во время обеда в лесу. Он так жутко кривил рот, что вызывал и смех и жалость. Большое впечатление произвел Хаджия в своем старинном колпаке и с лицом, вымазанным сажей. Несколько дам при виде его даже зажмурились, а дочурка господина Дочковича прижалась к отцу и прошептала: "Страшно!" Но когда заревел осел, в театре разразилась целая буря рукоплесканий. Поистине настало торжество Хаджии (это он ревел за кулисами). Брычков в роли Станки был ни жив ни мертв; первый раз в жизни представ перед публикой, он растерялся и забыл слова своей роли. К счастью, она была немногословной, так что он просто стоял как истукан, немой, застывший, весь дрожа. Старуха (иначе говоря, Мравка) тоже забыла свою роль, но приход татар оказался для нее якорем спасения. Она пала мертвой раньше, чем враги успели замахнуться, чтобы ее зарубить. Тем не менее зрители восторженно аплодировали и топали ногами. Все были довольны. Наибольшее впечатление произвел Македонский. Появление его встретили новыми рукоплесканиями. Эпизоды быстро сменяли друг друга. Мелькали и исчезали нелепые костюмы. Интерес публики все возрастал. На сцене давно уже воцарилась путаница и актеры говорили что в голову взбредет. Но разгоревшийся бой затмил все, что было раньше. Началось со стрельбы. Татары сражались с болгарами. Македонский, косматый, свирепый, кровожадный, метался по сцене и с молниеносной быстротой стрелял изо всех своих ружей, пистолетов и револьверов; его примеру следовали остальные. Пальба и крики, раздававшиеся на сцене и в зале, были слышны на улице. Пороховой дым заполнил весь театр, и зрители задыхались от запаха серы. Многие деликатные дамы приложили платки к губам, некоторые побледнели и выбежали вон. Дочурка господина Дочковича громко плакала. Всю сцену заволокло густыми клубами дыма. Испуганные адским грохотом, в зал ворвались полицейские. Но они были бессильны прекратить бой. Македонский, пыхтя, носился, как безумный, по сцене, прицеливался, прятался в засаде, выскакивал из нее, вопил, стрелял. В нем ожил гайдуцкий дух. Он забыл, что играет роль. Ему казалось, что он на Стара-планине с товарищами. В пылу боя он сбил с ног нескольких человек, в том числе Мравку, который снова вышел на сцену неизвестно зачем. Сам Странджа бросил свой буфет, вышел на середину зала и, бледный, взволнованный, но все глаза смотрел на бой, восторженно и завистливо. В разгаре суматохи он не утерпел и громко крикнул:
- Держись, Македонский!
Но никто его не услышал. Зрители были оглушены шумом, ослеплены дымом. Раздались неистовые, бешеные рукоплескания…
Бой кончился лишь тогда, когда запас снарядов истощился.
Последнее действие проходило мирно, к великому горю Македонского, который жаждал крови. Наконец, публика наградила актеров последним громом рукоплесканий, трижды вызвала их и шумно устремилась к выходу.
Немного погодя в зале, где произошло столько знаменательных событий, стало тихо и темно, а хэши-актеры уже сидели за длинным столом в подвале знаменосца. Некоторые забыли снять свои театральные костюмы. Брычков так и не смыл с лица Станкиных румян, а Хаджия - татарской сажи. Но никто на это не обращал внимания. Все были в восторге, все волновались и тяжело дышали. Македонский, упоенный своей победой, никак не мог утихомириться и все бросал враждебные и угрожающие взгляды на Хаджию.
Странджа всем поставил угощение, в том числе несколько бутылок вина. Начался ужин. Говорили только о спектакле. Хвалили, критиковали, шутили, смеялись. Все были веселы. А веселей всех - Странджа. Он похвалил Македонского за храбрость, но отметил несколько сделанных им стратегических ошибок. Намекнул даже, что, если спектакль будут ставить снова, он, Странджа, желал бы играть роль гайдука Желю. На это Македонский поморщился.
Когда опустели котелки, блюда и непроданные в буфете, вернувшиеся в подвал бутылки, Македонский, пуще прежнего преисполненный уверенностью в своем превосходстве, крикнул:
- Ребята, предлагаю пойти к Штраусу - привезли пильзенское пиво.
- Идем! Я туда девять месяцев не заглядывал.
- Идем, идем… скорей - одна нога здесь, другая там!
- До свиданья, Странджа! Хочешь и ты пойти за компанию?
- Прощай, Странджа, спокойной ночи!
- Доброго вам веселья!
И вся дружина высыпала из корчмы.
Вскоре на улице грянула дружная громкая песня и мало-помалу затихла в темной ночной дали.
Наутро от сбора со спектакля не осталось ничего.
Султан Абдул-Азиз был спасен.
V
Прошло две недели. Македонский куда-то исчез, и о нем не было ни слуху ни духу. Брычков, ранее существовавший на своеобразно проявлявшуюся благотворительность Македонского, сразу остался без средств, обреченный на первостепенное и самое тяжкое из всех лишений - голод. Впервые после того, как он столь легкомысленно покинул отчий дом, почувствовал он все неприятные стороны своего нового пути, который казался таким интересным и заманчивым его молодому пылкому уму. Два-три дня он, как Хаджия и Попик, питался в долг у Странджи, но Странджа внезапно заболел и слег, так что Брычкову, Хаджии и Попику пришлось голодать. Погас в очаге огонь, на котором раньше весело булькала бобовая похлебка: миски, кувшины, чарки в беспорядке валялись немытые на лавках, и их уже покрыл толстый слой пыли. Мерзость запустения воцарилась в корчме, еще недавно столь многолюдной и шумной. Хаджия ушел, говоря, что хочет попросить денег у какого-то богача, но не вернулся. Должно быть, ничего не удалось добыть. Голодный Попик ждал его два дня в корчме, потом тоже ушел искать счастья. Остался один Брычков. Он решил ухаживать за больным Странджей. Не мог он бросить эту юнацкую душу, не то чтобы без средств - ведь средств у юноши не было, - но без нравственной поддержки. Странджа только надсадно кашлял и задыхался, но не хотел, да и не мог ничего есть. Отсутствие аппетита у больного, пожалуй, даже радовало Брычкова - стоически перенося голод, он был бы не в силах видеть, как голодает умирающий. А лицо Странджи и правда день ото дня становилось все более изможденным и покрывалось мертвенной бледностью; глаза его глубоко запали, стали совсем прозрачными и необыкновенно блестящими, а старые шрамы на щеках посинели, потом потемнели. Странджа, бывший все время в полном сознании, видел преданность Брычкова, и порой скудные слезы капали из его глаз. Он часто рассказывал что-нибудь юноше. Чаще всего про битвы на Стара-планине. Воспоминания об этих славных днях приносили ему некоторое облегчение. Сознавая, что жить ему осталось недолго, он вооружился гордым терпением и ждал смерть, как гостью. Горевал он только о том, что придется ему встретить ее здесь, в корчме, а не в бою. Иногда мысли его обращались к близким. Он вспоминал о родных, потом снова начинал говорить о своих давних приключениях. Брычков слушал его с благоговением. Он принимал, как священный завет, каждое слово, исходившее из бледных уст старого героя, который теперь уже говорил все реже и реже, а страдал все больше, так как болезнь безжалостно убивала его. Брычков не отходил от его ложа.
- Слушай, юнак, - сказал ему однажды Странджа, - спасибо тебе… спасибо… что не бросил меня. Вот теперь умру у болгарина на руках, и есть кому закрыть мне глаза… А это дорого, когда умираешь на чужой стороне. О родина!..
- Не волнуйся! - прошептал Брычков. - Успокойся, прошу тебя!
- Спасибо тебе, спасибо, брат! Я скоро уйду: не будет меня больше на свете.
- Но твое имя останется славным именем. Ты герой.
- Ах, Брычков!
- Ты счастлив хоть тем, что если умрешь, то умрешь с этими шрамами на лбу, с этими прекрасными воспоминаниями в сердце… Болгария никогда не забудет своих храбрых сыновей.
Странджа прослезился. Он протянул свои костлявые руки и крепко сжал пальцы Брычкова. Ему приятно было слышать слова утешения, когда его покидала надежда.
- Слушай, Брычков, - сказал он снова, бросая вокруг рассеянный взгляд, - не знаю, чем тебе отплатить! У меня ничего нет. Ничего, ничего нет… кроме глиняных мисок, а они ничего не стоят. Нечего мне тебе оставить на память.
- Ты оставишь мне свой пример.
- Да, вспомнил: есть у меня узелок на дне сундука. Давно он лежит там. В узелок этот я спрятал две драгоценные вещи. Пусть они будут дороги и тебе, Брычков! А где мои товарищи? Где Македонский? Где Хаджия? Ступай, юнак, приведи их, чтобы мне повидаться с ними перед смертью… Ах, сладко умереть за отечество!..
Брычков тихонько поднялся, открыл сундук и стал одну за другой вынимать все лежащие в нем вещи. Наконец он достал со дна узелок, в который было завернуто что-то мягкое. Юноша осторожно развязал платок и вынул какую-то бумагу, потом тряпку. Бумага оказалась листовкой, изданной в 1867 году Революционным комитетом. Тряпка была клоком от старого знамени; на ней остались только слова: "…или смерть!"
Драгоценные документы!
Брычков содрогнулся.
Странджа приподнялся и сказал:
- Дай, Брычков!
И, взяв в руки бумагу и клок знамени, поцеловал их. Потом проговорил слабым прерывающимся голосом:
- Прими их от меня! Не забывай Странджи! Отдай свою жизнь за Болгарию!
Он умер через два дня.
Брычков закрыл ему глаза. Он продал посуду и бутылки, чтобы уплатить за погребение. Один лишь он проводил Странджу до могилы.
Так угасали предтечи зари болгарского освобождения.
VI
Брычков скитался по Браиле. Из прежних своих знакомых он отыскал только Хаджию. Хаджия ночевал в лачужке одного кирпичника. Он приютил и Брычкова. Днем Хаджия работал на пристани; вечером приходил и делился хлебом с товарищем. Но не всегда мог Хаджия получить работу, иначе говоря, хлеб. Зимой на пристани работы было очень мало. Тогда они голодали оба.
- Почему ты не напишешь отцу, чтобы он прислал тебе денег? - спросил, наконец, Хаджия юношу. - Что ж, так все и будешь голодать?
Брычков нахмурился.
- Отцу я не смею писать и не хочу его просить.
- Почему?
- Не могу.
- Почему не можешь? Ты же его сын.
- Стыдно мне.
Хаджия посмотрел на него удивленно.
- Стыдно тебе? А голодать лучше, что ли?
- Лучше… Я его бросил, не спросясь. А теперь написать: отец, дай мне денег! Нет! Не могу… Лучше с голоду умереть…
- Что же ты будешь делать?
- Возьмусь за работу, какая найдется.
- А в Свиштов не вернешься?
- Нельзя - я под подозрением, и турки меня в тюрьму посадят. Лучше уж тут, на свободе.
- Но ты не привык к такой жизни.
- Привыкну… Да и в конце концов может случиться что-нибудь… Я этого жду.
Хаджия вопросительно посмотрел на него.
Брычков покраснел и сказал:
- Если организуется новая чета, я отправлюсь с нею в Болгарию.
- Новая чета? Не верю.
- А я слышал об этом еще в Свиштове. Неужели ты думаешь, что мы больше не будем сражаться?
Хаджия призадумался.
- Если будет новая чета, я тоже в нее вступлю… Кто знает, может и составится. Говорят, что Панайот скоро приедет из Сербии. Может, за тем и приедет. Тогда по крайней мере будешь знать, за что умрешь; а эта жизнь - скотская жизнь, - добавил Хаджия и плюнул.
- Где Македонский?
- В Молдавии. Говорят, служит управляющим у какого-то помещика.
- А Попик?
- Попик живет у одного огородника; огородник взял его с условием, что весной Попик поможет ему сажать лук. Другие или работают, или голодают, как мы; не жизнь, а горе. Собачья жизнь. Лучше уж чета. Я еще берегу свое оружие. Не продал его.
Тут Брычков взглянул на него так, словно ему внезапно пришла в голову новая мысль.
- Слушай, какие же мы дураки! Столько дней голодаем, а не видим, что деньги у нас под носом.
Лицо у Хаджии просветлело.
- Где? - спросил он быстро.
Брычков показал на свой костюм.
- Видишь? Пиджак новенький, да и брюки еще хорошие… Я купил их перед тем, как уехать сюда; а часы-то? Получим за них не меньше пятидесяти франков.
Хаджия пришел в восторг.
- Браво! Ну и ослы мы были!.. То есть… я не смел тебе предложить… Идем, идем!
И, напевая песню "Не надо нам денег, богатства не надо", он бегом потащил Брычкова на грязный базар, где евреи покупали и продавали старье.
Наутро Брычков разгуливал уже в другом костюме. Пиджак неопределенного цвета, обтрепанный по краям и с засаленным воротником; старые штаны, потертые на коленях и внизу подшитые кожей, а вместо ботинок - солдатские сапоги, тяжелые и стоптанные до безобразия. От прежней его одежды осталась только шляпа, подаренная знаменосцем.
Юноша был обтрепан, но зато сыт.
Приятели сразу же переменили свое местожительство. Они сняли комнату с двумя кроватями в дешевой гостинице и стали обедать в ресторане. Каждый день с ними и на их счет обедали один-два хэша. Хаджия даже уплатил одному хэшу маленький долг. Брычков снова стал веселым и довольным. Он сочинил патриотическую песню и по вечерам распевал ее в своей комнате. Если мимо проходила молоденькая горничная, служившая в гостинице, он улыбался и заигрывал с нею. Молодость взяла верх над унынием. Пролетело несколько веселых, очень веселых дней, а с ними улетели и еврейские франки.
Однажды вечером кто-то постучал в дверь.
Брычков, напевавший свою патриотическую песню, умолк и громко крикнул:
- Войдите!
Вошел хозяин гостиницы. Лицо его было строго.
- Господин, - начал он вежливым, но холодным тоном, - извините, что прервал ваше пение…
- Ничего, ничего, - отозвался Брычков. - Что вам нужно?
Хозяин язвительно рассмеялся.
- Что нужно хозяину гостиницы от постояльцев?.. Вовремя получить плату за комнату - вот что.
Брычков обиженно посмотрел на него.
- Но я вам плачу, сударь!
- Вот уже неделя, как вы ничего не платили. А вы знаете правило - платить надо каждые два дня.
Брычкова эти слова смутили, но он быстро нашелся:
- Не беспокойся, я тебе уплачу!..