- Хорошо здесь у вас… Хоть отдохну маленько от этим самых, от житейских треволнений. - Густа сладко потянулась, едва при этом не соскользнув с пластиковой табуретки. - Это я сегодня в одной вашей книжке старинной вычитала, про "житейские треволнения". Надо же, сколько у вас книг! Даже страшно - сколько писателей в одной комнате! Слишком серьезно как-то. У нас - просто волнения, а в прежней жизни - треволнения были. В три раза больше волновались, выходит? Вот и верь после этого, что прежде люди спокойней жили.
- Густа, а тебе нравится книги читать?
- Книги - не очень. Мне журналы больше нравятся. Которые согнуть можно или за пазуху сунуть. А книга - это вещь! Предмет искусства. Я бы у себя тоже книги держала. Поставила бы на полочку и смотрела бы на них. И чтобы не боком, а - лицом в комнату. Вот только комнаты своей пока что нету.
- Ты в общежитии живешь?
- Ни за что не угадаете, где я живу. В высотном здании, в городе Москве. На самой верхотуре. Есть там одна комнатка. Для голубей. Ну, я их и потеснила. Все ж таки - человек я или воробей? Живу там, а работать езжу в Ленинград. Работаю на фабрике мыльных пузырей. Мыльные пузыри выпускаю. Который попрочней других, не лопается, я его в целлофан заворачиваю и - на продажу. Сплю в основном в поезде. Ночую. Днем пузыри выпускаю, а вечером - опять в поезд. Чаще - в сидячий сажусь. В Москве на лифте поднимусь на свой девяносто девятый этаж, посижу, чаю попью, голубей, воробьев, мух пересчитаю, если прибавилось - лишних в окно выпущу, а ночевать - в поезд. Меня без билета возят, договорилась. Помощницей проводника. Чай пассажирам завариваю. Липовый, мятный, жасминовый. Кому что, или - смесь, всего понемножку. У меня два мешка заварки насушено. Мешаю с грузинским "первый сорт" и завариваю. Специально для "Красной стрелы" добавляю корень валерьянки. Ездили на таком?
- Случалось. Скажи, Августа, а с этим самым волосатиком у тебя что? Война-дружба? Если это он тебя избил… и ты от него прячешься… Тогда я его отловлю и в милицию сдам. Хочешь?
- Скажите, Олег Макарыч, а вы еще мужчина или уже фантик порожний?
- Ты еще… малявка, интересоваться этим… - заспотыкался я о произносимые слова и неожиданно для себя покраснел, чего не случалось со мной уже много лет кряду.
- Во-первых, я не малявка, а мать пятерых детей: три парня и две девочки. Будущие, конечно. А во-вторых, вы мне немножко, как бы это сказать… понравились, что ли? Только зря вы так коротко стрижетесь. Седины ведь нету. Или она у вас на кончиках волос появляется, седина ваша? Когда я сюда попала вчера, мне показалось, что вам лет тридцать, не больше. А теперь выясняется, что гораздо больше. Двадцать шесть лет разницы! Как говорится: туши свет, сливай воду. К тому же баки вам рыжие, как корове седло…
- Это как же понимать? В гроб, что ли, заживо ложиться прикажешь? А где же тогда - "старикам везде у нас почет"?
- Як тому, что немало это - двадцать шесть. У меня отец моложе вас на пять лет.
- Это который индус или который в сибирской тайге застрял с петровских времен?
- Это который настоящий, по фамилии Бядовка, Иван Адамыч.
- И где же он у тебя?
- А партизанит до сих пор. Тропинки в Беловежской пуще минирует.
- Он что у тебя, лесник?
- Он у меня алкоголик деревенский, тунеядец со стажем. Еще вопросы есть?
- Послушай, Августа… Я, конечно, не имею права интересоваться, да и не верю я врачу…
- Какому еще врачу? У меня кроме соплей - ни одной хворобы еще не было в жизни!
- Ну, тот, со "скорой помощи". Жорик вертлявый… Говорил, будто бы ты "под кайфом", то есть наглоталась чего-то и забалдела будто бы. Это правда? Или ты выпила?.. Хотя спиртным от тебя не пахло.
- Раз не пахло - значит, и говорить не о чем. Тоже мне… Жорики.
- Извини, только… Хочется знать про вас, молодых, побольше… Чтобы помочь, или не навредить, по крайней мере!
- Сами говорите: не пахло… - вытаращила Августа свои "циферблаты", в которых так и забегали секундные стрелки гнева. - Пусть этим самым от придурков разных пахнет! А я нанюхалась, насмотрелась, спасибо уже! Мать в гроб вогнал, сам хуже ненормального, за проволоку посадить собираются… A-а! Да чего там… Говорю: отец у меня космонавт. Который еще до Гагарина лететь собирался, да не пустили.
Смотрю на девчонку, а "циферблаты"-то у нее на мокром месте, оказывается, стоят: две огромные, почему-то долго не падающие слезы набрякли под синевой и вдруг так и просыпались на худые, перемазанные зеленкой скулы, осев дождевой пылью на раздутых, африканских губах (настоящие дитячьи нюни!).
И захотелось вдруг бережно приласкать ребятенка, пригреть, защитить эту остроплечую колючку, постоянно готовую к отпору, к драчке за себя, к беде жданной, к жизненным пинкам и насмешкам - и это в шестнадцать-то лет такая готовность к щелчкам, ударам, словно и не по юности шла, а по беспощадному рингу боксерскому; сердце так и стиснула щемящая нежность к этой помятой, но еще не сломленной травинке; захотелось схватить ее за руку и увести куда-нибудь к деревьям, к реке, к птицам, туда, где все проще и чище, увести, как свою, только еще более неблагополучную дочку, погладить ее по голове, пожалеть, утешить, прижать… И сразу же смекнул что нельзя! Что не смогу, что не имею права на такие жесты, потому что Августа - это прежде всего женщина, пусть невзрослая, хрупкая, в ссадинах, в обидах и слезах, в прозрачной гордыне, в одиночестве, в отщепенстве, в неуклюжей злости, во всем, в чем угодно, и все ж таки она женщина, уже женщина… да и не сразу поймет, что бескорыстно "жестикулирую"; да и сам я за себя полностью не отвечаю, так как не только мозг в тебе, душа, совесть, но и все остальное в наличии.
И я только грустно посмотрел на нее, прошептав, выдохнув бессознательно слова, словно обдувал горячий суп:
- Бедная… бедная девочка… Прости, пожалуйста…
- Чего, чего? - встрепенулась тут же Августа. - Кого это мне прощать? И за что? Вот еще скажете… Да я сама кого хочешь обижу, только поворачивайся!
- Вот-вот… Прости нас, мужиков… И прежде всего - отца родного прости. Добровольного мученика. Он ведь кто у тебя теперь? Сирота натуральный: заживо дочки лишился. А за суп тебе, Августа, большое спасибо. Никогда такого не ел. Такого необыкновенного супа… Не вкушал.
- Скажете тоже…
5
Наконец-то я их подловил, всех сразу: директора, главного редактора, завредакцией - одним словом, все свое непосредственное и посредственное начальство, улучил момент, подстерег, когда они собрались в кабинете директора на утреннюю "переглядку", собрались, чтобы незамедлительно разбежаться кто куда, ищи ветра в поле, один - в кабинете запрется, другой - на совещание испарится, третий - в командировку схлынет. Пути начальства неисповедимы.
Секретарша Алиса, этакая нимфочка, вся в обтяжечку, кудлатенькая и постоянно как бы сонная (прежде это называлось - томная), переполненная собственным достоинством, не глядя на меня, протянула было поперек моего пути пластиковую оранжевую линеечку на манер шлагбаума: "У директора летучка!"- но, взглянув, хотя и нехотя, на мое лицо, линейку отдернула, подобрала свои наманикюренные коготки и, спрятавшись за огромную пишущую машинку "Башкирия", закурила - торопливо, взахлеб, словно только что пережила душевное потрясение.
В кабинете меня явно не ждали. На что я рассчитывал? На внезапность прежде всего. И еще - на решимость, на этакий посткомсомольский задор: мол, запросто от меня отделаться не позволю. Не те времена. Должно быть, на моем лице все эти "порывы духа" получили свое отражение, во всяком случае начальственные шлагбаумы тоже вдруг заподнимались, загустевавшая с моим появлением тишина в кабинете, "готовая взорваться", сначала продырявилась чьим-то ироническим покашливанием, а затем осветилась дежурными, хроническими улыбками.
- Ну, что там у тебя, Макарыч? - полувесело, полусерьезно, словно по щеке потрепал вопросом принципиальный, смотрящийся вечным холостяком завредакцией Востроухов, глаза которого имели "истовый взгляд" аскета или сектанта, готового за свои личные (далекие от общественных) убеждения хоть на костер!
- Прошу десять минут абсолютного внимания, дорогие товарищи! Сами понимаете, второго такого момента, когда вы все в сборе, может не подвернуться никогда: жизнь, как детская рубашка, коротка и вся… того, в пятнах.
- Нельзя ли конкретнее, Олег Макарыч? - улыбнулся мне директор издательства, но как-то робко улыбнулся, словно тяжелобольному. - У нас тут, понимаете ли, дела, которые не терпят… и все такое прочее.
- И у меня дела, причем - наши, общие, литературные. Я к вам не за пособием. За ним я в другой раз и не столь стремительно, извиняюсь за резкое слово. Кто не знает, тому сообщу, а кто в курсе, тому V напомню: у нас в издательском, так сказать, портфеле имеется в наличии талантливая - не убоюсь этого слова - рукопись под названием "Остров". Автор Галактион Шмоткин, ветеран войны, инвалид, орденоносец, точнее - медаленосец, человек с интереснейшей биографией и, что не менее важно (по крайней мере для нас), по-настоящему одаренный автор. Рукопись представлена и находится у меня на столе уже два с лишним года. Есть две рецензии на эту рукопись. Одна - положительная, другая - отрицательная. Что само по себе небезынтересно. Есть еще мое личное мнение, как редактора, более чем положительное. И есть еще… беспросветное равнодушие к этому автору со стороны всех нас, вместе взятых, дорогие товарищи!
Почти одновременно послышались кряхтение, хмыкание и рассыпчатый смешок.
- Шмоткин? Это который… того, улыбается все?
- Постойте, постойте… Это не у него ли брат - знаменитый фрезеровщик?
- Но ведь ваш этот "одаренный", мягко выражаясь, пишет в какой-то странной манере, - решил блеснуть эрудицией Востроухов, выпрастывая голову с кипящими глазами из свитера-скафандра, как из-под черепашьего панциря. - Он, этот ваш гениальный, к примеру, вместо того чтобы рассказать читателю об эпизодах своей замечательной биографии, излагает события примерно так: "Деревья, не сходя с места, продолжали расти вверх, птицы, звери и даже домашние животные вели себя благопристойно, ибо совесть у них была чиста, они мирно жевали, грызли, совокуплялись, ветер шумел в проводах, в земле ржавели осколки первой империалистической, на Дальнем Востоке хорошо клевала рыбка хариус, люди по-прежнему не понимали друг друга" и т. д. и т. п. И все это о времени, когда ка земле шла самая жестокая из войн, когда решалось: быть или не быть нашему государству!
- В том-то и дело, что Галактион Шмоткин на войне занимался… войной. То есть воевал в партизанском отряде, затем - в регулярных частях. Воевал, а не занимался писаниной. Как некоторые. Писаниной Галактион занялся гораздо позднее. То есть осмыслив и осознав происшедшее. Происшедшее с ним как с личностью. Не с эпохой вообще, а с эпохой конкретного человека, с тем островом, берега которого омывала река времени…
- Красиво…
- Впечатляет.
- И что же вы предлагаете? - панически, словно тонущий человек, завертел головой по сторонам главный редактор.
- Предлагаю заключить с автором договор, а затем издать "Остров", потому что это незаурядная проза! Мы еще гордиться будем, что напечатали этого "сумасшедшего"… Хотите, я на колени встану? Или… или…
- А вы, Олег Макарыч, если уж так переживаете, взяли бы да помогли автору, причесали бы, где нужно, рукопись, прошлись бы перышком, где посчитаете необходимым…
- В том-то и дело, что не посчитаю! Не причешу! Это же музыка! Музыка слов, образов, деталей! Хрупкое все, нерукотворное, как морозные узоры на стекле… А вы предлагаете причесать! Короче, вот что, заявляю совершенно серьезно, ответственно: отфутболите опять Шмоткина - уйду от вас, не попрощаюсь даже! Но дела этого так не оставлю! Не те времена - таланты заживо хоронить! Все брошу к чертям собачьим, семью, работу, а докажу! Целью жизни поставлю: издать "Остров"! Людей совестливых и разумных подключу, в ЮНЕСКО обращусь, а правду отстоим! У меня уже два действительных академика задействованы, читают "Остров", и есть сведения - с удовольствием читают! Сам в Шмотки-ка превращусь, но похерить его "Остров" не позволю!
- Голубчик, Олег Макарыч, что с вами? Да успокойтесь вы, пожалуйста, - заерзал в мягком, вздыхающем кресле тучный и, в общем-то, добродушный директор издательства Кулибин. - Хотите минералки? Алиса, - позвал он в переговорник, - принеси бутылочку "боржоми".
- Что со мной, спрашиваете?! А то со мной, что хватит нам талантливых людей от себя отпихивать, открещиваться от них, как от ненормальных. Всякую разную чушь занудственную издаем, никто уже нашу продукцию не читает, потому что плохо, серятина! Ложь потому что, фикция. Пора нам уже любого мало-мальски способного обеими руками хватать, чтобы затем деловой разговор с ним вести. А способных людей нам не занимать! С ними, со способными, конечно, хлопотнее, чем с покладистыми халтурщиками. Но ведь с ними, с ненормальными-то типа Шмоткина, в итоге и радостнее! Интереснее с ними… Извините, я пойду.
- Ступайте, Олег Макарыч, - отпустил меня взъерошенный, раскрасневшийся директор. - Ступайте и через полчасика, когда в себя придете, прошу заглянуть… на деловой кофеек.
"Ну, - думаю себе, - достукался, Олег Макарыч, довыступался. Теперь, не иначе: "с вещами на выход!" попросят из редакции".
Через полчаса являюсь в приемную директора, голову держу покаянно, глазами к полу, словно неотвратимый дамоклов меч на шее ощущаю, в ногах трепет, в животе заморозки.
Алиса-секретарша "распечатанными", освобожденными от служебной дремы глазищами зеленый свет дает: проходите, дескать, ждут.
- Садитесь, Олег Макарыч, - указывает директор на мягкое, пыхтящее кресло. Сам Кулибин, как и положено, сидел теперь, нависнув глыбой над директорским, зелено-суконным столом, напоминавшим сельский аэродром. Кулибин долго перелистывал какие-то бумаги, затем начал переставлять на столе предметы с места на место, явно собирался с мыслями. Не с духом же? Чего ему-то бояться?.. Пауза длилась, и я уже стал нервно скрестись ногтями о журнальный столик. И тут наконец-то слышу:
- Олег Макарыч, пишите редзаключение и оформляйте со Шмоткиным договор. Алиса на бланке отпечатает. Я распоряжусь…
- Редзаключение написано. Вот оно, редзаключение.
- Понимаю. А что, действительно, хороша проза, Олег Макарыч? Или же… автор замечательный? Молчу, молчу. Два с половиной года возиться и чтобы не опротивело - наверняка что-то есть. Дали бы хоть взглянуть, понимаешь ли… Одним глазком, а?
- На рецензии?
- На "роман века". На "Остров" этот ваш феноменальный.
- А вот, извольте… Я прихватил его на всякий случай, - и с этими словами - бух! - на зеленое поле стола толстенную папку, килограмма на два.
Директор, не извлекая рук из-под стола, склонился к папке, недоверчиво обнюхал ее (Кулибин был близорук, ждал компенсации зрения от дальнозоркости, носить очки стеснялся). Вслух прочел Надписи, выведенные мною редакторским карандашом-убийцей.
- Галактион Шмоткин. "Остров". Книга возвращений. - Кулибин почмокал губами, затем обиженно поджал их - Несерьезно как-то…
- Что несерьезно, Иван Кузьмич?
- А все… Фамилия, имя, название. Особенно этот подзаголовок с претензией! "Книга возвращений", видите ли… Куда возвращений-то? С какой такой стати?
- В прошлое, Иван Кузьмич. Шмоткин пишет хоть и не о себе, но от себя. От себя - обо всем.
- Ну, хорошо, допустим. Опять же… "Остров"! Какой, почему? Скажем, Васильевский остров - понятно. Остров Сахалин или там… Канин Нос - ясненько.
- Канин Нос - полуостров, Иван Кузьмич.
- Неважно! В данной ситуации. Или сама фамилия: Шмоткин… Неприглядная какая-то. Черт знает что. Наверняка - псевдоним.
- Есть же поэт Николай Тряпкин, - пытаюсь смягчить впечатление от фамилии.
- Не в фамилии дело, а в общей тональности всего этого хозяйства! - Кулибин ткнул огромным кулаком в "Остров", как в чье-то наглое рыло. - Ты, Олег Макарыч, пойми меня правильно: я ведь не против молодых талантов, которые надо топить, как слепых котят, пока они не прозрели. Кстати, сколько вашему протеже?
- Много, Иван Кузьмич. Он на войне воевал, я уже говорил об этом. Люди, не получившие в молодости образования, созревают гораздо, позднее, Иван Кузьмич.
- Если созревают… М-мда. И все-таки я не против, я - за! За таланты, за свежие силы, за приток, за обновление! Но и… за качество, Олег Макарыч, учтите. Прежде мы врубались в действительность, нынче - монтируемся аккуратно, с умом. Иначе - покупать не будут книжечки. Улавливаете? А как там у этого Шмоткина с качеством продукции, с идейным содержаньицем?
- Все в порядке, Иван Кузьмич. Ни порнографии, ни шовинизма, ни фашизма - против него он воевал, опять же, - ни призывов начать третью мировую, все у него по идейной части замечательно и даже трогательно. И знаете почему, Иван Кузьмич? Потому что он умен, подлец, этот Шмоткин закомплексованный. Умен и, главное, незлобив. Улыбается, бедолага, напропалую! И не просто добр, но проповедует добро как философию. Ручаюсь: никто нас не упрекнет по части содержания. А по написанию Шмоткин - виртуоз. Конечно, на мой слух. Другому покажется, что автор выпендривается, оригинальничает, а я-то знаю, за два-то с половиной года раскусил: не выпендривается. Предельная искренность словосочетаний и намерений. Тот именно редчайший случай, когда не просто книга, но - исповедь. Я уверен, что такая книга зацепится в человеческой памяти, пусть одним коготком, но повисит над временем сколько ей отпущено… Полвека, век.
- Неужто?
- Повисит. Убежден.
- А нас с тобой не подвесят, Олег Макарыч, вместо Шмоткина? Дай-ка гляну, с чего он там начинает? Начало, как анализ крови: сахар, соли, жиры и прочие страсти в норме, значит, поехали дальше. - Кулибин развязал тесемки, открыл папку, перевернул титульный лист и медленно, с громовыми раскатами в голосе прочел: "На него уже садились птицы. Как на дерево. Шевелился он теперь редко и чаще от дуновения мысли или когда прилетало особенно яркое воспоминание. Яркое и шумное, как шмель". М-мда. Начато чуть ли не стихами. А что там в середке у него? - Кулибин копнул руками поглубже, выдернул наугад страничку. - "Еремина привлекали ночные подворотни: там, в затхлых дворах-колодцах, он все еще надеялся услышать покаянный плач эпохи, ждал, что его окликнут голосом матери-земли, позовут, чтобы отпустить, прощенного, на все четыре стороны". Красиво. И непонятно. Видимо, так и должно быть, когда пишет не совсем обычный человек. Не такой, как предполагалось.
Кулибин собирался заглянуть в самый конец рукописи, когда дверь кабинета беззвучно распахнулась. На какой-то миг в голове у меня возникло ощущение вакуума, словно бы в открытую дверь мгновенно вытек весь имеющийся в наличии воздух - из кабинета, из нас, сидящих в кабинете, и не только воздух, но и все звуки, запахи, цвета, мысли и даже сама память…
Игнорируя Алисины вопли возмущения, весь ее парфюмерно-галантерейный заслон, всю душистую мощь ее секретарской заставы, в кабинет директора ворвался… тишайший Шмоткин. Ворвался, перевел дух и, похоже, решил все испортить. Продолжая улыбаться и жутко стесняясь своего порыва, Галактион широко раскрыл темнозубый неприглядный рот и прокуренным шепотом не сказал, а как-то нечленораздельно дыхнул: "Ф-фа-атит!"
- Кто это? - поинтересовался у меня Кулибин.