- Н-не знаю, - смекнул я, что директор и Шмоткин незнакомы и что Галактиону необходимо заткнуть глотку. Ради спасения "Острова". Стало ясно: мой автор решил заняться самоубийством. У него, скорей всего, чтО-то лопнуло: то ли терпение, то ли вера, а может, и вовсе рассудок надорвался.
И тогда я, ни слова не говоря, выстреливаюсь из кресла и, как разъяренный испанский бычок на ка-кой-нибудь провинциальной корриде, мчусь, завинтив шею штопором, на Шмоткина, желая боднуть его роговыми очками, а главное - вытеснить его с арены, вышвырнуть из кабинета, пока ошеломленная Алиса не пришла в себя (уж она-то знала Шмоткина как облупленного!) и не назвала ополоумевшего тореадора по фамилии.
Закрыв Шмоткину рот ладонью и энергично его подпихивая коленкой в тощий зад, выдворил я Галактиона в коридор. Протискиваясь мимо белощекой, припудренной страхом Алисы, начал я делать ей знаки - одновременно губами, глазами, ушами, пальцами, мыслями (телепатически), умоляя ее не произносить фамилии Галактиона.
- Тс-с! - зашипел я ей на ухо. - Ни слова, Алисочка. За мной - французские духи! Этого дядю ты не знаешь. Сейчас я его опущу в преисподнюю.
Подтолкнув Галактиона к дверям лифта, я проворно спровадил его на первый этаж, успев шепнуть "виртуозу слова":
- Не рыпайтесь, ради бога! Дело сдвинулось. Ждите меня тут.
Директору я сказал, что мужика, который ворвался в кабинет, увезла "скорая помощь".
Алиса отпечатала издательский договор со Шмоткиным в трех экземплярах. Директор нехотя подписал бланки. Я съездил на лифте к Галактиону, вставил ему фломастер в пальцы правой руки и попросил у счастливого автора автограф. Трижды Галактион Шмоткин ставил свою подпись на казенном документе и трижды в эти ни с чем не сравнимые мгновения, как свеча на ветру, гасла на его губах улыбка. Гасла и вновь возгоралась.
Подписав договор, Шмоткин вначале растерялся, как заяц-русак, выпущенный на Невском проспекте, а затем панически припустил из помещения.
В тот же день после работы, выйдя из дверей издательства, я обнаружил Шмоткина на противоположной стороне улицы. Высотная, столбовая, переросшая толпу фигура Галактиона белела плафончиком головы возле магазина "Канцелярские товары". На этом посту он ждал меня три часа.
- Что это вы? - зашипел я на него, перейдя улицу.
- Н-надо бы о-отметить… с-слегка.
- Пойдемте отсюда живо, - подтолкнул я Галактиона в спину.
В ресторане "Метрополь", обгладывая цыпленка, я все-таки не удержался, спросил Шмоткина:
- Скажите, какого дьявола… Иными словами: что вам все-таки взбрело в голову? Вломились в кабинет директора с… со своей простецкой улыбкой! Напугали всех… От вас вроде бы не пахнет возбудителем.
- Я х-хотел с-сказать, что н-не надо его п-печа-тать. "О-остров" мой.
- Как это понимать - "не надо"?
- Я п-передумал.
- В-вы ч-что, в своем уме?! - начал было и я заикаться.
- Пу-у-скай п-полежит. Я другую книгу напишу. О б-брате, ф-фрезеровщике. Ее с-сразу напечатают. Да и ч-чем б-брат хуже меня? Он г-гораздо лучше, п-полезнее.
- Договор подписали?
- П-подписал.
- Тогда помалкивайте в тряпочку. Мне теперь на вас наплевать. Слышите?! На вас и на вашего брата! Моя задача: спасти "Остров". Довести его до ума, как говорят фрезеровщики!
6
Очнулся я глубоко под землей. В метро. Там, где ко мне, как правило, приходило успокоение. Очнулся от переживаний за неуклюжего, простодушного Шмоткина, от издательской суеты, от метрополевских цыплят и всего остального, что обхватывало меня днем минувшим, будто корсет, будто большой перцовый пластырь. Очнулся и… вспомнил, что дома, у себя в квартире, желанного покоя не будет, а будет невозмутимая Августа, принимавшая меня и мою помощь как должное, Августа, которую я столь опрометчиво пожалел и продолжаю жалеть вот уже неделю, и что завтра вечером приезжают мои, которые, даже если Густа к их приезду освободит помещение, все равно догадаются, что в квартире находился кто-то посторонний, ибо стены квартиры, а также мебель и особенно тряпки настолько теперь пропахли табаком, были прокурены Августой, что все в доме сделалось как бы сырокопченым, и я в том числе, овеянный дополнительно к Густиной копоти копотью унылых графоманов и не менее унылых сослуживцев.
Густа… Августа, соплячка неоперившаяся, кто она? Зачем? И не грозят ли мне неприятности еще большего калибра в связи с ее пребыванием на моих простынях, нежели банальные неприятности семейного ряда?
Она, Августа, эта отфрезерованная городом пигалица, эта манерная круглоглазая куколка, валявшаяся на помойке, так ведь и не сказала о себе ни единого серьезного слова, постоянно несла чепуху, отклонялась в откровенные фантазии, короче говоря - шалила. А ведь она содержала в себе тайну. Тайну целой человеческой жизни - не книги, не романа, - тайну живого острова во плоти и духе. Вокруг ее тощенького тельца, как вокруг малого солнца, могли и наверняка вращались сопутствующие планеты с атмосферой добра и зла, с порывами нежности и тьмой преступных деяний. Вдруг да за ее беспамятным лежанием на пустыре кроется что-нибудь серьезное? Скажем, убийство или ограбление?
Ну и что, остепенял я тут же свой страх, разве то, что она, такая юная, неоперившаяся, была испачкана кем-то и безжалостно выброшена, разве это не убийство уже (нежности, восторга, красоты), не ограбление (надежды, веры в "светлое будущее", наивности, искренности)? Кто, кто пихнул ее в спину, промолчав цинично или сказав что-нибудь похабное? Сейчас ведь не гражданская война, не разруха, не повод для написания страшных стихов: "Что, Катька, рада? - Ни гугу!.. Лежи ты, падаль, на снегу!.."
Придя домой и обнаружив Августу (значит, она не бред, не плод воображения), я вдруг взглянул на нее по-иному, уже не просто как мужчина, и даже не просто как отец (смотри Рембрандта "Возвращение блудного сына"), но, пожалуй, как мать, как мадонна, смотрящая на младенца, который лежит у нее на руках (да простят меня художники, а также искусствоведы за это кощунственное сравнение, но в нем - свет Истины).
Необходимо сказать, что теперь, приходя домой, я стал невольно принюхиваться: что новенького сготовила Густа? Сегодня пахло гороховым супом с копченостями. "Откуда дровишки? - мелькнуло в голове. - Никаких копченостей в доме давно уже не было".
- Здравствуй, Густа. Ты, кажется, ходила в магазин? - и тут я увидел на кухонном столе свежий букетец полевых ромашек. - Я же тебе запретил высовываться из дому. И это называется: она болеет! Старушки, которые на завалинке, увидят - такого наговорят, за жизнь не отмоешься!
- Боитесь?
- Не за себя! Могут насплетничать. За тебя боюсь!
- Успокойтесь, не выходила я. А цветы принесли… Рука в дверь просунулась, и - вот они, ромашечки. Бои-и-итесь… А для чего тогда притащили? На руках. К себе в квартиру. Присвоили - вот и распоряжайтесь. А не запирайте. Я без работы не могу. Для начала буду готовить обеды. Сегодня гороховый суп из концентрата. Туристский. Нашла брикет в кладовке, в рюкзаке. Теперь я ваша собственность. Приказывайте. И нечего на меня так смотреть… Будто я в суп снотворное положила, которого у вас в аптечке навалом.
- Ты это чего? Опять, что ли… классиков начиталась? Вот что, Августа… Завтра приезжают мои…
- Намекаете, чтобы я убиралась? А если я не пойду? Опять на руки возьмете? Как помойное ведро? Мне, может быть, понравилось у вас. Подумаешь, приезжают! Я не кусаюсь. Пусть приезжают на здоровье. Им я тоже пригожусь. Оставьте мне денег десятку: завтра с утра на рынок схожу, сварю борщ - пальчики оближут. Я в международном конкурсе участвовала. По варке борщей. Второе место. Было бы первое, да в одной тарелке члены жюри обнаружили таракана. Ну, чего вы испугались-то, ей-богу? Не понравлюсь я им, этим вашим, - разбежимся. Пойду опять в общагу. А если про то, что спать негде - я раскладушку достану. В момент. Принесут - только свистну. Буду спать на кухне.
- Да пойми ты, глупая девочка… нельзя, чтобы мои видели тебя здесь! Ни к чему это. Не принято у нас такое, у нас в России.
- А что здесь такого? - надула еще пуще и так словно бы распухшие, заплаканные губы Густа. - Сами привели. У меня нога еще болит. Я ведь не украла у вас чего… Не разбила. Может, я понравлюсь им, откуда вы знаете? Мы ведь - женщины. Как-нибудь договоримся.
- Ты… ты соображаешь, что говоришь?! Они, видите ли, женщины! Вот-вот, потому что вы женщины, поэтому нам, мужикам, ничего и нельзя без скандала! Ни шагу ступить в сторону невозможно! Без последствий! А сами… разъезжают, где хотят! Или валяются… где угодно! Да из-за вашей "женственности" распрекрасной - все беды на земле! Спер-Еа гоняемся за ней, а затем - не знаем, куда от нее деться… Кто марки начинает собирать, кто в рюмку глядеть, а кто в науку окунается. Атомную бомбу - из-за вас мужики придумали!
Ближе к ночи стало ясно, что поднялось кровяное давление, в голове, будто в огромном пустом зале, зазвенела тишина, левую руку стало пощипывать и покалывать, будто в нее вместо крови залили шипучего нарзана или пепси-колы. Короче говоря - сам заболел. И даже слег. На диван. В своей книжной комнате. Предварительно распахнув створки окна.
И тут я, лежа, как говорится, на одре, принюхиваюсь и быстренько соображаю, что копченостями тянет не из кухни, а из окна: подул северо-западный "легкий бриз" и принес на своих крыльях "посмертные фимиамы" от мясокомбината.
Начал я болеть где-то около девяти часов вечера. Снял с себя верхнюю одежду, запахнулся в мягкий темно-синий халат, набросал в угол дивана побольше подушек, лег на спину и стал смотреть в потолок. Под языком у меня таяла таблетка валидола.
Момент, когда Густа пришла в мою комнату, я пропустил: глаза мои были закрыты, дрема окутывала мозг, и мне вдруг показалось, что я очутился в Крыму, на пляже, возле ненавистного моря, и что загорелые дети дошкольного возраста, игравшие подле меня в песочек, начали строить из меня глиняный саркофаг, чтобы затем возвести надо мной пирамиду Хеопса. Видимо, я нервничал при этом, возражал, взбрыкивая ногами, будто выдергивал их из бескрайних песков пустыни Сахары. Тут-то, при очередном взбрыкивании, я, видимо, и съездил нечаянно коленкой по тощему боку Августы, присевшей на краешек моего дивана в ногах и решившей, по всей вероятности, понаблюдать за "течением моей болезни" (а на самом деле, что выяснилось чуть позже, пришедшей ко мне попрощаться перед уходом в общежитие).
- Чего ты… пришла сюда?
- Можно, я помогу вам болеть?
- Нельзя.
- Мне скучно. Привели… Ничего не просите. Теперь вот болеть вздумали.
- Послушай, Густа… - я приподнялся с "одра", взяв ее за отвороты рубашечки (или - кофточки, кстати, чистенькой, стираной: успела постирушку сообразить, пока я на работе!). - Послушай… девочка, я - твой отец, понимаешь?!
- Вот и воспитывайте. Если пожалеть не можете.
- Если ты сейчас же не уйдешь в свою комнату… то есть в другую комнату, я немедленно уйду из дому на пустырь. Буду болеть там. У меня наверняка случится инфаркт, разрыв сердца! Ты этого хочешь? Подвинься! Встаю… ухожу…
- К я туда же уйду. Только - с балкона… Ласточкой.
- Ну, вот что… Садись, поговорим. Чего ты от меня хочешь? Денег? У меня их раз-два и обчелся. Постоянной прописки? Без согласия жены - ничего не получится. Чего еще? На работу устроить? С волосатиком помирить?
- А разве просто погреться нельзя? Погреюсь и уйду. И чего человек переживает?
- Да грейся… сколько душе угодно! Только не смотри на меня своими кругляшками синими! Не смущай!
- Олег Макарыч, миленький… Ну, зачем вы так? Мне у вас просто интересно, понимаете? Вон книг сколько! Можно я читать буду приходить?
- Можно. После того, как я расскажу о тебе своим домашним.
Позвонили в дверь. Густа метнулась открывать, но я успел схватить ее за руку.
- Я сам! Ступай в свою комнату и что-нибудь делай: читай или спать ложись, только скройся с глаз моих, умоляю… - зловеще прошептал я на ухо девчонке и не спеша, вперевалочку пошел открывать на звонок, прозвеневший к этому времени неоднократно.
На площадке возле отворенного лифта стоял волосатик, тот самый, знакомый по его предыдущим лестничным визитам.
- Тебе чего?! - довольно бесцеремонно заговорил я с поставщиком полевых цветов, на этот раз пристальнее вглядываясь в парнишку, оказавшегося при ближайшем рассмотрении сущим юнцом, годящимся разбитной Густе в символические сыновья, если не во внуки, с глазами взвинченно-дерзкими, еще не пуганными, с лицом розовым, гладеньким, еще как бы с материнской, женственной кожей - ни прыщика, ни единого признака ранней, "мужской" усталости.
- Позовите ее.
- Кого это "ее"? Густу? И где, молодой человек, ваше "здрасте"? Тебе Августу?
- Дашу.
- К-какую еще… Ты, что, знаешь Дашу?
- Мы - из одной школы.
- A-а… А почему так поздно приходишь? В одиннадцатом часу?
- Чтобы застать.
- Ступай домой, парень. Ты меня удивляешь.
- Так знайте же: я ее люблю! Вот!
С этими словами волосатик сыпанул вниз по лестнице, игнорируя не только мою остолбенелость, но и возможность спуститься на грешную землю в кабине лифта.
В глубине моей квартиры зазвонил телефон. С криком: "Я сам! Я сам!" кидаюсь к аппарату. Так и есть: позвонила жена. Нарвись она вторично на характерный гнусавый голосок Августы, подумал я, не миновать серьезных неприятностей.
- Это ты?! Наконец-то! А что, девушки больше нету? - поинтересовалась Ольга и кому-то нервно усмехнулась, кому-то из взрослых обитателей Крыма (не Дашке же, которая в это время обязана спать?).
- Какой еще девушки? Ты что, бредишь? - попытался я оскорбиться.
- Не могла же я трижды за неделю промахнуться! Все время нарывалась на какую-то тварь гундосую!
- Ничего удивительного! Новая АТС, не отрегулирована как следует! Я тоже постоянно нарываюсь, когда домой звоню.
- Ладно заливать. Ну, что там у тебя? Встретишь завтра?
- Встречу!
- А дышишь чего как собака на скачках?
- На скачках - лошади. А дышу… потому что духота. Таблетка за щекой. Прихватило малость…
- Ладно, не хочешь, не встречай. Сами доберемся. Два ящика с фруктами тащу. Вагон десятый, усек?
- Усек. Встречу непременно! О чем речь? Не унывайте там, все будет хорошо… Целуй Дашку! И - себя…
Постелил я себе на тахте. Пижамы у меня не было, и под простыню я залез в тренировочных трикотажных штанах, это на случай, если во сне раскроюсь, чтобы не предстать перед любопытными очами Густы в неприглядном виде. Потому что - кто ее знает: бродит по дому, как уличная киска, принюхивается ко всему…
Перед тем как окончательно залечь в постель, сходил на кухню за стаканом воды и принял таблетку снотворного. Полежав минут пять и обдумав положение, встал и на всякий случай проглотил еще две таблетки. Аналогичного свойства. Для полной уверенности в том, что буду спать беспробудно не только с приходом Густы, но даже в случае землетрясения.
Густа приходила еще раз. Просунула в дверную щель голову, сказала:
- Спокойной ночи, Олег Макарыч. И - прощайте навек. Спасибо вам за все. Утром, с рассветом, когда вы еще будете спать, я испарюсь. Часа в четыре, как только взойдет солнце.
- Хорошо, Августа. Желаю тебе счастья… А сейчас - спи. Я принял снотворное…
- Наше отечественное снотворное подействует только к утру, когда ночь уже будет позади.
- Я принял индийское… Да, кстати… Не могла бы ты в двух словах рассказать мне о случившемся с тобой тогда, возле замка? Ты была не в себе, как пьяная… Хотя спиртным от тебя не пахло. Я про историю с твоим лежанием на пустыре.
- Не с лежанием, а с валянием, хотели вы сказать? Что ж… Один чудак на букву "м" дал мне покурить в одной компашке, где мы тогда веселились. От его дурацкой папироски мне стало плохо. Помню, что я била посуду. Поуменьшила хозяйский сервиз. Потом в руки мне попался молоток кухонный, для отбивания мяса. И я им побила стекла на окнах. Потом… Потом меня связали, скорей всего. И выбросили где-нибудь из машины. Возле того пустыря. А может, я сама из троллейбуса вывалилась. У вас ведь тут кольцо девяносто девятого?.. Родилась я на Северном полюсе… На льдине… У радиста Васи, которого все вначале принимали за мужчину, но он оказался женщиной, то есть радисткой Василисой… Вскормили меня сгущенкой и молоком белой медведицы… так как у радиста молоко пропало…
Дальше рассказ Августы помаленьку стал исчезать из моего сознания: вопреки Густиным прогнозам отечественное снотворное подействовало на меня до восхода солнца.