На станцию к поезду добирались тогда на пришкольной кобыле, запряженной в старинную рессорную пролетку с жестяными крылышками, предохраняющими от колесных брызг. Управлял экипажем завхоз школы, пожилой отставник из интендантов, всю войну проведший возле лошадок. Из множества событий детства Потапову хорошо запомнился именно этот, пропахший лошадиным потом, укачливый, рессорный пробег. С каким шумом врывались они тогда в нависший над проселочной дорогой кустарник, шуршавший по их лицам густой чистой зеленью! Запомнился этот отъезд наверняка еще и потому, что был он последний, расстанный. Уезжал Потапов из пропахшего флоксами одноэтажного городишка - навсегда, и ощущение потери ткнулось тогда мягкими лошадиными губами в его неокрепшее сердце.
И еще запомнилось: кобыла их гнедая, невзрачная, низкорослая, очумевшая от понуканий, хомута и жаркой, липкой погоды, жалкая, с постоянно заплаканными глазами лошадка вдруг несказанно преобразилась: головенку дерзко вскинула, ушами прядет, фиолетовый глаз подсох, так и пылает! Разношенные, лепёшистые копыта так и лупят наотмашь по лужам, в которых притаился позавчерашний дождь. А в довершение дребезжащим голосом заржала; можно сказать - запело животное.
- Н-но! Балуй! - притянул завхоз кобылу вожжами к передку таратайки. - Ишь как ее повело…
- Что это она? - улыбнулся Потапов растерянно.
И тут дядя Геннадий указал своей единственной куда-то вбок, на взгорок, на разбросанные по нему - стогами - редкие кусты овальной формы, меж которыми что-то пестрело, какие-то тряпки; там же, возле этих тряпок, мелькали люди, собаки, а чуть в стороне - паслись лошади.
- Табор, - подытожил завхоз.
А в неокрепшей памяти Потапова сразу же смутно, как туман над болотом, зашевелились видения теперь уже далекого, "материнского" времени: беженцы! Так он был похож, табор этот, на людей войны…
Потапов отметил тогда, что люди в таборе невеселые, озабоченные, занятые кто чем: приготовлением пищи, копошением в тряпье, сбруе, в сене. Ничего музыкального, певуче-плясового, бесшабашного в воспоминаниях Потапова о таборе не сохранилось. Возле обочины дороги стояли босые, бесштанные, в продувных рубашонках мальчик и девочка. Перед ними, как часовой, внушительно прохаживался большой лохматый пес, черный, будто его из печной сажи натрясли.
Мальчик протянул тусклую ладошку, обращаясь к проезжим:
- Дай папироску, дядя!
Завхоз презрительно хмыкнул, намереваясь огреть кнутом кобылу.
- Ишь куритель сыскался, мурза немытая.
А дядя Геннадий конечно же встрепенулся, захлопал по карманам, жалея цыганят; затем на плечо завхоза принажал:
- Погодите! - И что-то бросил с телеги к ребячьим ногам.
Собака схватила подачку, защемив ее зубами. Повела мордой в сторону мальчика, который и вынул добычу из мокрой пасти.
- Чего ты ему кинул? - пропыхтел завхоз, погоняя лошадку.
- А рублик…
- И совершенно напрасно. Потому как - баловство.
В дверь постучали. Затем - налегли на ее створки.
- Открой!
Заслышав глуховатый, постоянно как бы задумчивый голос Марии, Потапов по привычке запаниковал, засомневался в реальности затеянной им забастовки, но голос жены сегодня не столько пугал, сколько раззадоривал, и Потапов, справившись с волнением, решил хулиганить дальше.
- Открой сейчас же, кому говорят! Спишь, что ли?
- Я читаю.
- Ты что, заболел? Заперся! Сию же минуту открой. Он "читает"! Все равно что "обезьяна рисует". Небритый, немытый. Завтрак на столе. Ты что, не идешь на фабрику?
Потапов повернул ключ в замке. Острое, нервное лицо Марии клином вошло в щель между створок. На крошечных, бантиком, губах Марии тусклой ночной бабочкой затрепетала, шевельнулась едва различимая, смутно знакомая Потапову улыбка. Где он видел эту улыбку? - засомневался и тут же вспомнил: там, на заре их молодости, вот где.
- Ты не ложился? Что с тобой, Потапов?
- Я читал. Художественную литературу.
- Врешь.
- Читал. Сперва стихи Есенина. Потом "Смерть Ивана Ильича" Толстого. Понимаешь, раскрыл, начал читать и… страшно стало. Закрыл. Боюсь дочитывать. Это про меня. Я тоже заболел, Маша. Рак души. Видишь, Маша, сколько книг под стекло, будто за решетку, посажено? Покуда все не прочту - не успокоюсь теперь. Вот послушай: "В огород бы тебя на чучело…" Нет. Лучше вот это: "Ты меня не любишь, не жалеешь!"
- Что, в конце концов, происходит? Посмотри на себя: костюм изжеван…
- Не изжеван, а истерзан. Ты оговорилась.
Мария отшвырнула от себя створки дверей, повернулась идти прочь.
- Как знаешь… - произнесла отрешенно.
Потапов вспомнил: отрешенность в устах Марии - предвестник длительного молчания. "Вот и хорошо. Вот и проще".
Задребезжало в коридоре, где на перчаточном столике имелся телефонный аппарат общего пользования. Мария сняла трубку.
- Сейчас позову. Потапов, тебя Василий!
Потапов, сорвавшись с дивана, веселой трусцой припустил в прихожую.
- Привет, Вася! Погоди, Василий… Не приезжай сегодня. Не надо. Да, захворал. Бывай.
Потапов оставил в прихожей на вешалке "истерзанный" пиджак, брюки, галстук, белую "официальную" рубаху. В трусах и в майке, с довольно-таки наглым видом, расслабленной походкой направился в ванную комнату. Мимо задумчивой и отрешенной Марии. Через пяток минут вернулся бритый, свежий, душистый. С необсохшей головой.
Мария тревожно рассматривала мужа.
- Что, не нравлюсь? Знаю. Вот лето кончилось, а я белый как сметана. Поеду загорать, что ли…
- Отпуск взял? Не предупредив?
- Какой там отпуск. Послушай, Мария, живем один раз… В нашей семье все уже взрослые, самостоятельные. Сын - студент, жена - корреспондент. Короче говоря - с фабричкой покончено.
- Снимают?! Ну и слава богу.
- Не снимают, а снимаюсь. Ощущаешь разницу? Снимаюсь и еду за город. Для начала - к цыганам. Умер я для фабрички. На меня божья коровка упала ночью. Пожалуй, с нее и началось…
- Та-ак, ладно. Делай как знаешь. А мне пора. У меня сегодня два интервью. Из них одно - за городом, в совхозе. Вечером оклемаешься - поговорим подольше.
Потапов стоял посреди Марииной комнаты, выполнявшей в их семье функции гостиной, стоял, упираясь тощим задом в мутный глаз телевизора, все такой же нелепый, без штанов, бледнокожий, руки-ноги в завитках сивых волос, на ногах замшевые тапочки. Фигуру свою Потапов, как ни странно, изувечить не успел - ни домашним диваном, ни директорским креслом. Отвисшего живота не было. Брылей под щеками - тоже. Отчетливо просматривались бицепсы. На голове в прямых темно-русых волосах - ни плешки, ни залысин. Подтянутость свою да и многое другое шутливо объяснял "нервной почвой". ("Потапов, как тебе план удается выполнять?" - "На нервной почве".)
- Послушай, Мария, у Сергея наверняка имеются старые джинсы. Отвергнутые. Попроси для меня.
- На охоту, что ли, собираешься? В будний день?
- Допустим.
- Послушай… Иван. Прежде с тобой ничего подобного не происходило. Выговор схлопочешь, балда. У тебя же опыта нету взбрыкивать. Угробишь карьеру, как говорят на догнивающем Западе. Позвони в партком Озоруеву. Хочешь, я это сделаю? Набери номер. Скажу, что сознание потерял. А что? Не сознательность же! Полежи, почитай денек-другой. Полистай хотя бы. Там с картинками есть… Побудь Обломовым.
- Издеваешься? Вот-вот! Дослужился! До состояния чурки. Темней леса. Любой шкет за пояс заткнет. Только и слышишь: Булгаков, Пастернак, Маркин!
- Не Маркин, а Маркес. Колумбиец. Живой классик. Ну, пока, Потапов! Побежала… Не унывай, директор!
- Постой! А джинсы?
- Опять?! Ты что, сам не в силах попросить, в конце концов?!
- Неловко как-то.
- У Сергея… Короче, ты что, не в курсе? Он не один!
- Кто же у него?
- Женщина. Тс-с!
- Да? И… давно?
- С вечера.
В свое время, а точнее - восемнадцать лет тому назад, Потапов, впервые отдыхая на юге по профпутевке, случайно набрел на необычную, по его тогдашним понятиям, девушку. Он разглядел ее на Золотом пляже под Феодосией среди тысяч поджаристых тел, одинаковых в своей узаконенной обнаженности; взглядом выхватил ее из толпы, будто камушек морской, взору угодный, - из прибрежной россыпи. Было ей тогда девятнадцать. Она лежала на песке, бледно-розовая, не худая, просто изящная, с задранным, устремленным к солнцу подбородком, со строгим, словно прикушенным изнутри, ртом и - что совершенно изумительно - с лицом свежезаплаканным! То есть - несчастная на празднике плоти. Чем привносила в этот праздник элемент духовности. Страдание, нарисованное на человеческом лице и не смытое курортной волной, просвечивающее сквозь улыбку, предполагает глубину чувств. Это и остановило неискушенного в обхождении с женщинами Потапова. А остановив, не отпустило.
На первой стадии знакомства с будущей женой Потапов едва не оскандалился. Розовая, необычайно нежных, перламутровых оттенков кожа Марии излучала энергию, которая мгновенно исказила в мозгу Потапова течение мыслей, повредив там какие-то центры, узлы, сместив точки опоры: Потаповым овладело непреодолимое желание - немедленно прикоснуться к этой обиженной и, вместе с тем, высокомерно-восторженной коже, дотянуться до нее хотя бы одним пальцем. Ткнуть и сразу отпрянуть. Исчезнуть с пляжа, с юга, вообще - с земной поверхности. Но прежде - непременно прикоснуться. А там - хоть в смирительную рубашку наряжайте!
И Потапов ткнул. Не сильно и все же опрометчиво. Мария широко открыла рот и почему-то не закричала. Маленький рот ее долго не закрывался, и Потапов отметил для себя, что и во рту Марии все розовое, даже зубы. На теле Марии от пальца Потапова образовался волдырь.
- В-в-вы, вы - садист! - яростно прошептала Мария, стараясь не привлекать постороннего внимания. - Чем это, папироской, да? Медведь неуклюжий…
- Извините ради бога! Затмение нашло. А если честно - развеселить хотелось. Не знал, что вы такая нервная. Смотрю - тихая, грустная девушка загорает. Кто вас обидел?
Тощий Потапов демонстративно раздул некоторые мышцы рук и ног. Напружинил длинную шею, подчеркнул линии выпуклой груди и впалого живота. Кувырнулся к ногам девушки в земном поклоне и попытался отжаться от земли, кое-как сделав непрочную - былинка на ветру - стойку на руках. Короче говоря, осмелел, надеясь тем самым сгладить конфуз, произведенный "касанием".
- У меня умер муж, - заговорила как бы сама с собой, задумчиво, без лишних эмоций. - Погиб на дороге. "Запорожец" всмятку.
Наступила неловкая пауза, потому что Потапов ожидал всего, чего угодно, только не этого.
- Не верите?
- Почему же… Хотя… Неужели у вас был муж? Значит, вы - совершеннолетняя? Простите за глупый вопрос. Вы такая розовая… Еще раз простите. Чепуху несу.
- Нет, почему же. Муж или почти муж. Мы жили с ним. Свадьбы, правда, не успели сыграть, но заявление подали. В магазин для новобрачных приглашения получили. Родители Николаю "Запорожец" подарили. Он поехал за стульями в мебельный и разбился. "Запорожец" всмятку. Представляете? Две недели тому назад.
Более всего поразила Потапова фраза про "Запорожец" всмятку. Явно чужая фразочка, не ею первоначально произнесенная, но впечатавшаяся в ее мозг огненным клеймом. Она-то, фразочка эта, и заставила Потапова мгновенно поверить в искренность слов девушки. Поверить и содрогнуться.
Мария тогда на пляже жестоко обгорела. Потапов бегал в аптечный ларек за одеколоном и кремом. Девушку, отдыхавшую от несчастья, не пощадило даже солнце. И Потапов, не задумываясь, предложил ей все, что имел: силу, внимание, улыбку, сердце и наконец - руку. Предложил, хотя и сумбурно, но ласково, потому что знал: обгорела девушка не столько снаружи, сколько внутри.
Мария не прогнала Потапова. Она его стерпела. Сперва - как дополнительную боль (больнее всего - боль первая, все последующие боли как бы разбавляют собой предыдущую), затем терпела его как лекарство или средство, смягчающее, охлаждающее, затягивающее - успокаивающее.
Для самого Потапова на всю дальнейшую жизнь Мария так и осталась розовой (не от понятия "кровь с молоком", но как бы от ожога). Она постоянно затем пылала, горячилась, кипела. Кожа ее на ощупь была всегда жаркой, от прикосновений моментально покрывалась яркими пятнами.
По прошествии лет Потапов незаметно для себя в общении с женой стал осторожничать, боясь, в свою очередь, непоправимо обжечься о ее лучезарное сердечко. Чаще всего помалкивал, проскальзывая мимо Марии к себе в комнату или выскальзывая на работу, в чуждую ему деловитость, которая хотя и была чуждой, но обнимала плотно, от прикосновений не вздрагивала и не краснела. Помалкивал, проскальзывал, бежал и вдруг понял: зарвался, перехватил, ибо сделался одинок даже дома. И тут на глаза попались книги. Книги, обступившие его и одновременно незримые, нависшие над ним, как небо, которое горожане чаще всего не замечают, глядя себе под ноги, чтобы не поскользнуться. Книги, которые, если их попросить, подскажут, что спастись от одиночества можно лишь в себе, не в своей комнате, но в просторах вселенной духа - вселенной куда более необъятной, нежели космос со всеми его звездами, планетами, болидами и прочей пылью.
Свою пляжную сговорчивость Мария оправдывала в дальнейшем чуть ли не с медицинской точки зрения, и прежде всего - обширным, в первую очередь нравственным шоком, в котором находилась после гибели жениха. Она считала, что увести ее в тогдашнем состоянии мог кто угодно, то есть любой, даже негодяй, и то, что увел именно Потапов, не самая худшая из случайностей. Потапову она была даже благодарна. За помощь, не за любовь. За любовь не благодарят, как не благодарят воздух за наличие в нем кислорода. Просто - дышат.
Сын у Марии родился через семь месяцев после ее пляжного "ожога". Ребенка объявили недоношенным. Потапов исподтишка приглядывался к новорожденному, пытаясь обнаружить признаки недоразвитости, и, не найдя таковых, затаил по отношению к сыну если не обиду, то хроническую настороженность. Восемнадцать лет прошло, а Потапов и сегодня при взгляде на сына (или на дверь его комнаты) впадает в мимолетное, как головокружение от папиросной затяжки, состояние растерянности. Короче говоря, не было у Потапова стопроцентной уверенности, своего ли он сына растил. Справиться у Марии не посмел. Только однажды, в разгар какой-то особенно молчаливой, яростно-тихой размолвки, когда решался вопрос о школьной медали Сергея, на скептическое хмыканье Потапова Мария ответила истеричным шепотом:
- Да не твой он, не твой, успокойся. И никогда твоим не будет.
- А… чей?
- И не мой. Ничей. Божий, ветром надуло! Из космоса… Сомневаешься, а ты поцелуй его. Да-да, поцелуй, обойми, к сердцу прижми! И сразу, дурак, поймешь, чей он. Ничего не любишь, кроме своего одиночества придуманного! А ты поцелуй, попробуй… Что? Кишка тонка?! И откуда только гордыня, столько гордыни у… сапожника, откуда?!
Сын и впрямь не был похож на Потапова, удался в мать. А в остальном - что ж, здоров, неглуп, симпатичен. Вот только холодноват в семье. Да и в кого ему горячим быть? Не скрытен - пренебрежителен. Как где-то в седьмом классе выскользнул из рук, так до сих пор и не заманить его обратно в друзья. Потапов догадывался, что Сергей презирает его за принадлежность к "административно-бюрократическому клану" (пятнадцать лет на унылых должностях зама по производству ликерно-водочного, парторгом стекольного и теперь вот - директора обувной фабрики), что Сергей водится с какими-то умниками, которые питают его гнусной философией отказа от семьи, общества, что сынок его что-то там такое почитывает с машинописных листов, что в Технологическом он изнывает от скуки и что держится он в институте благодаря отцовской фамилии. Нет, не блажью всполошившегося родителя, но пробудившимся долгом отца объяснял себе Потапов свои недавние действия, когда пришлось говорить с малознакомым полковником из военкомата, просить, чтобы взяли близорукого Сергея в армию до истечения отсрочки.
А в результате и сам Потапов не то чтобы не любит сына - побаивается его. Как побаиваются не тайны - секрета. В итоге - печаль.
Позже, когда Потапов пристальнее посмотрит на себя, когда над ним рассеются ветры сомнений и спадет нервная мгла с души, обмороженное безлюбьем сердце Потапова ощутит в отношении своей неудачной семьи подобие благодарности - за толчок (или пинок) в сторону обретения Потаповым себя, или свободы, что одно и то же. Но это - потом. А сегодня в мыслях… снотворные таблетки, призрачные, книжные, вернее - телеэкранные цыгане, сами книги, глыбистой, еще недвижной лавиной нависшие над его диваном, божьи коровки, джинсы, вздорные мысли и все остальное…
Перед дверью сына полуодетый Потапов раскачал правую руку, нелепо помахав ею возле головы, затаил дыхание и неуклюже, с лакейской опаской постучал костяшками пальцев о филенку. Створки разошлись. В дверях стояла девушка. В розовых блестящих штанах-бананах. Вся какая-то лучистая, изящная, почти прозрачная. На губах дерзкая (от страха?) улыбка. Подсиненные, расплывчатые, детски неглубокие глаза увеличены вширь всеми доступными способами до состояния изумления и даже ужаса.
- Здравствуйте, меня зовут Настя. А вы - Иван Кузьмич.
- Вот именно, - усмехнулся Потапов внезапно, как чихнул. - Прошу прощения за мой видок, но мне, знаете ли, необходимы старые джинсы. Чтобы ехать за город.
- За грибами?! Возьмите меня с собой? - Девушка отпрыгнула с прохода назад и одновременно вверх, словно пускаясь в пляску.
- Сергей! - позвал Потапов, не переступая порога.
- А его нет.
- То есть как это "нет"?
- А мы поцапались. Я ему жениться на себе предложила, так он чуть в форточку не вылетел. Как муха навозная. Слово за слово, обо всем понемногу. Я ему: хочешь мужиком стать - иди в армию служить. В десантники! Оттуда знаете какие лихие ребята возвращаются? А Сережа ваш про какую-то близорукость объясняет. Хотя очков никаких не носит. Что вы так на меня смотрите, Иван Кузьмич? Разве я не дело говорю? Сережа здоров, спортивен. Проявил бы себя в экстермальных условиях… В институт бы с боевой медалью вернулся, а то и с орденом!
- В каких, в каких условиях?! - наливался смехом Потапов.
- В экс… ну, знаете сами, о чем говорю. Он бы - в десантники, а я - ждать. Вот здесь, в его комнате. Хоть три года.
- Шутить изволите?
- Нет. Фантазирую всего лишь. Иван Кузьмич! - Девушка схватила Потапова за руки и, мгновенно обмякнув, повисла на его руках, будто сознание потеряла. - Дяденька миленький! Не гоните… Устройте лучше на работу. Возьмите секретаршей к себе. У вас уже старенькая секретарша. А я мигом на машинке стучать научусь. Буду вас чаем поить.
- Постой, постой… А как же Сергей? Почему ты про армию заговорила? Ты что, с военкомом… полковником Булановым знакома?
- С Булановым не знакома. А Сереже помогу… Если на работу устроите и общежитием обеспечите. И сыночка ему рожу!
И тут девушка вновь обрела олимпийское спокойствие, от попятившегося Потапова отшатнулась, словно и не взывала только что о помощи, а всего лишь гимнастическое упражнение проделала, восстанавливающее бодрость духа и норму кровообращения.
В коридоре замурлыкал телефон. В трубке - голос Сергея:
- Ушла?
- Кто? - не сразу нашелся Потапов. - A-а… Нет еще. Что передать?
- Ничего. Понимаешь, отец… По-моему, она ненормальная. Агитирует в десантники. Это с моей-то близорукостью!
- Близорукость минимальная. Минус единица.