- И вообще желает: "Если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой". Ее песенка. Отправь ее куда-нибудь. Только осторожно.
- Она что же - твоя невеста?
- Ты ш-штоо?! Знаешь, она такая настырная оказалась! Вдобавок ей жить негде, как выяснилось. Покорми и отправь. Постой, а ты разве не на работе еще?
- Так надо. Где у тебя старые джинсы?
- На спинке стула. Под рубахой, кажется. Ты чего - за грибами?
- К цыганам! А ежели повезет - в десантники!
- Не понял…
- Подробности письмом, сынок.
Потапов положил трубку на аппарат и, распрямляясь, едва не сбил с ног не скрывавшую любопытства Настю.
- Скажите, а на вопрос "она твоя невеста?" что он вам ответил? Ладно, не переживайте. Чихала я на его ответы. Между прочим, от Сережи у меня через восемь месяцев и двадцать девять дней ребеночек будет. Скорей всего.
Потапов, легонько подталкивая девушку в острое плечико, повел ее на кухню, где, вскипятив воду, развел в чайных чашках бразильского растворимого кофе, напластал консервированной ветчины, сыра, круглого хлеба. Усадил за стол.
- Ну, хорошо. Допустим, вы - невеста. Тогда почему - в десантники? Разве Сергею не нужно учиться?
- Чему учиться? Умножать тоску на скуку? Учиться надо красиво жить! Чтобы ярко и сильно! Чтобы стать в итоге… мудрым старичком, полезным стране, а не просто пенсионером.
- Не просто пенсионером, значит - персональным пенсионером? - все еще мысленно похохатывая, уточнил Потапов.
- Не роботом с прохудившимися внутренностями, а героем жизни!
Потапов перестал жевать. Старательно похлопал тяжелыми от сна ресницами.
- Что ж, Настя… Лучше уверенность в себе, нежели негасимая печаль во взоре. Вы мне нравитесь. И все же, если Сергей вас отвергнет, что тогда? Не с колокольни без парашюта, надеюсь?
- Еще чего. Думаете, завяну? Я сильная. У меня ощущение такое, будто живу я не за себя одну, а за многих… Послушайте, а вдруг у меня двойня будет?!
Девушка обращалась с пищей бесцеремонно, от души накладывала, намазывала, жевала. Чашку с кофе брала уверенно, как кружку с водой. Мизинчиков при этом, слава богу, не оттопыривала. Прихлебывала азартно. По всему было видно: ни Потапова, ни еще кого в этом мире не стеснялась.
- Скажите, Настя… Значит, вам нравится жить?
- С кем? С вашим Сергеем?
- Да нет… Я вообще. Довольны вы своей жизнью? Лично я - не очень.
- Довольна. Правда, не всегда. Во всяком случае - сегодня нравится. А что это вы интересуетесь? Если денег хотите одолжить - можно без предисловий. Не откажусь.
- Вам нужны деньги?
- Не "нам", а мне. Немного. Рублей десять. На такси. По ночам я на такси езжу. Так безопаснее.
- Но… ведь сейчас утро, - соображал Потапов, что ему делать.
- А я от вас до вечера никуда не уйду.
Глядя в небесно-прозрачные, казалось, вечно безоблачные глаза Насти, Потапов прикидывал: стоит ли ему откровенничать с девушкой? С одной стороны - стоит: живая, свежая душа, не посвященная в затхлые традиции их семейки; такая запросто может одарить неподдельным сочувствием. С другой стороны - легкомысленна, бесцеремонна, слишком молода. На любимую мозоль наступить способна. По неопытности. На смех поднять может.
Как всякий человек, не привыкший в быту к длительному одиночеству, Потапов, ощутив одиночество духовное, нуждался теперь в искреннем сочувствии. У жены - не допросишься, сама на судьбу обижена: вместо принца подсунули Потапова. Любые его, Потапова, мысли, нестандартные их варианты, не говоря о деяниях, Мария воспринимает как блажь, каприз, вздор. Сын, конечно, выслушает, внешне проявит участие, но участие сына слишком иронично и отдает участием миссионера, приехавшего к туземцам на броневике и ведущего свою проповедь, не выходя из машины - при помощи мегафона.
Потапов еще раз глянул Насте в глаза, словно из родничка зачерпнул. И все-таки говорить с ней на равных поостерегся. Убрав со стола, прошел к себе в кабинет, извлек из бумажника десятку, отнес денежку на кухню и как можно небрежнее, стоя вполоборота к Насте, протянул девушке. Ждать долго не пришлось. Бумажка тут нее упорхнула с его ладони.
- Настя, скажите, вам знакомо ощущение внезапной свободы? Живешь в себе, как в бутылке, и вдруг - откупорили! Даже не в бутылке, а как бы в стену замурованный живешь. И вдруг - отмуровали! Случайно. Словно кто-то гвоздь в эту стену вбивал и кирпич вышиб.
- А кто кирпич-то вышиб? Если я, то с вас причитается.
- Поэт Сергей Есенин. Сегодня ночью он мне сказал: пошли ты их всех… в огород! На чучело.
"А девушка весьма самоуверенна… или совсем ненормальная", - успел подумать Потапов, перед тем как ощутить очередной за нынешнее утро прилив сил, будто грудь его задышала в две пары легких, а кровь по жилам устремилась в обратную сторону - туда, к молодости.
Потапов наскоро переоделся в сыновние джинсы, отыскал под вешалкой дачные, в летней засохшей грязи кроссовки, переобулся; на плечи набросил потертую спортивную "непромокашку". Голову обтянул вязаной лыжной шапочкой. И стал внешне молодым человеком, то есть представителем самой обширной возрастной категории людей от пятнадцати до пятидесяти лет, обряженных в бодряще-унылую униформу конца двадцатого века.
- Ну, вот что, милая девушка, мне пора. У меня появилась цель. А времени для ее достижения мало. Остаетесь в помещении или выходите вместе со мной на воздух?
Набросив широкоплечую, какую-то всю раздутую изнутри курточку, Настя молча направилась к выходу.
- Постойте! - поманил Потапов девушку пальцем из глубины квартиры. - Идите-ка сюда. Чего-то спрошу.
Поколебавшись, Настя приблизилась к Потапову.
- Пройдемте в мой кабинет. Да смелее, черт побери!
Прошли в кабинет. Все это время Настя держалась от Потапова на почтительном расстоянии.
- Иван Кузьмич, если вы пьяненький - я убегу.
- Я абсолютно трезвенький. А пригласил, чтобы спросить: что это такое?
Настя проследила за направлением указательного пальца хозяина кабинета.
- Это шкаф.
- А в шкафу, в шкафу-то что?!
- Ну… книги.
- Угадала, книги. Но книги - какие?! Взгляни: Шекспир, Лез Толстой, Достоевский, Бальзак, Данте, Пушкин, Томас Манн, Есенин, наконец! Слыхала о таких? Нет, ты, Настя, не смейся. Не смешно. Ты лучше скажи: ничего… такого не ощущаешь, сверхъестественного? Это же второй космос! Духовный. Какие умы, имена какие! Да здесь, в этих книгах, все великие истины законсервированы! А я… Годами валяюсь тут, на диване… Как это: от жажды помираю у ручья. И не пользуюсь! Чужой этим книгам. Правда, время от времени убеждаю себя: вот разгребу малость делишки, соберусь внутренне и положу на стол книгу! Стану читать. Хотя бы по вечерам, перед сном хотя бы, как перед смертью. И какие делишки разгребать, стол-то у меня, посмотри, Настя, пустой, как в мебельном магазине. Мои делишки - там, на фабричке, а с фабрички я рано или поздно уйду. Сбегу. Не тюрьма, конечно. Но радоваться отучила. Знаешь, Настя, а я ведь веселый был! Общительный. Мог даже сплясать… Если хорошо попросят.
- Устали, - предположила Настя.
- Постарел… Ты это хочешь сказать? Молчи, ребенок. Я от людей отвык. Руководить людьми, Настя, вредно и страшно. Внешне все пристойно: живешь с ними в одном доме, работаешь на одном предприятии, одной выпечки хлеб жуешь, а сам как бы все время за стеклянной перегородкой находишься. Все тебя видят, даже докричаться до тебя могут, а… дыхания твоего - не слышат!
- А вы разбейте стеклышко.
- Вот, вот оно! - забарабанил пальцами по стеклу книжного шкафа. - И разбивать не надо: отодвинул и… дыши! Читатель корешков, заглавий! Открою и стану питаться. Их энергией. И все мои хвори выйдут из меня. Передставляешь, Настя, вчера вечером у меня хватило воли протянуть руку и взять книгу. Стихи Сергея Есенина!
- Ха! Нашли с чего начинать культурную революцию.
- Понимаешь, его стихи о березках, о деревне поманили меня куда-то туда, где есть еще молодость, восторг. Захотелось в траву ничком упасть! Под дождь сунуться! Чтобы отмыться от всей этой пыли городской…
- Съездили бы на дачу.
- У меня нет дачи. Кому с ней возиться? Я не о том. Живем, Настя, на земле - миг. Вздрагиваем, а то и ломаемся от любого грубого прикосновения. Друг друга любим только во время войны, или болезни, или еще какой всеобщей беды, когда всем тошно и всех обнять хочется. И ведь не стеклянные, не бездушные. Плакать умеем. По крайней мере в детстве умели. А главное - смертные все. Обреченные. И так бессердечно обходимся друг с другом. Так незаботливо!
- Это вы о себе?
- Это я о всех. И о себе. В первую очередь. После Есенина взялся я за Льва Толстого. За позднего Льва Толстого, у которого помимо таланта за плечами уже отшумела солидная жизнь. Со всеми ее приправами. И наскочил я на "Смерть Ивана Ильича". Жуткая, понимаешь ли, история про человека, заболевшего раком. Очень современная и очень страшная история. И так меня этот рассказ за горло взял - ну просто дышать нечем стало. Отбросил, не дочитав!
- А говорите: "питаться стану, энергией". Выходит, что и от них вред человеку? - повела Настя своими современными, "эстрадными" глазками в сторону книг.
- Короче говоря - струсил. Переметнулся к Пушкину. За противоядием. На слух все его стихи знакомы будто, а для души - неведомы оказались. Читаю Пушкина и вдруг начинаю сочувствие получать, начинаю понимать, что Пушкину тоже страшно, что Пушкин со мной на равных страдает. И сразу - легче. "Но не хочу, о други, умирать. Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать!" Вот поддержка, вот лекарство! О чем это я?
- О Пушкине.
- Нет, не о Пушкине - о себе. Ты, Настя, иди, пожалуй. А я почитаю еще. Поэму "Цыганы".
- Вы ж за город ехать собирались! К живым цыганам. В Сережины джинсы переоделись. Я же вижу: вам проветриться необходимо. Устали вы, не в себе малость.
- Там видно будет. Может, и проветрюсь. А ты иди.
- Куда?
- А к себе домой?
- Некуда мне идти…
- Постой-постой… Как это - "некуда"? Ты ведь прописана где-то? У любого-каждого своя жилплощадь имеется, свои квадратные метры. По крайней мере - у нас, в Советском Союзе.
- А я не из вашего города.
- А из какого ты города?
- Из города Щелкуны.
- Это где ж такой?
- В лесу на лужайке. Восемь домиков.
- Погоди-ка… Ты что же, такая сиятельная, такая, как говорит Сергей, попсовая вся, модная и, выходит - бездомная?
- Иван Кузьмич, торопитесь: цель остынет. А про жилплощадь… Я добровольно бездомная: у меня ненависть к домашнему хозяйству. Из глубины истории передалась, от многих поколений затюканных, но не сломленных женщин - наследство. Уверяю вас, что не пропаду. Обратите лучше внимание на мои розовые штаны. Как они вам?
- Штаны, говоришь?
- А прическа? А… походочка? - отпрянула Настя от Потапова.
- А ты, Настя, и впрямь не такая несчастненькая, не такая беспомощная, хотел я сказать. Оставайся в Сережиной комнате, до его возвращения из десантников. Он тебя обнаружил в этом мире, ему и заботу проявлять…
- Я хочу с вами. К цыганам.
Потапов впервые несуетливо, даже внимательно посмотрел на девушку. "Она же несовершеннолетняя", - улыбнулся догадке.
- Со мной тебе трудно будет. Я отвык от детей. Сын вырос, а дочери никогда не было. Понятия не имею, как их воспитывать, теперешних дочек.
- Я костер умею разводить. Чай организую в лесу. Нельзя вам в цыгане одному, при своей-то должности, без шофера Васи.
- Откуда тебе про Васю известно? Подслушивала? А про цыган? И вообще - откуда ты?! Ах, да… Я и позабыл: из Щелкунов. Сергея давно знаешь?
- Если честно - вторую ночь. Да вы не беспокойтесь, мы ее врозь провели: Сергей в кресле уснул.
- А первую? Ладно… Без подробностей! - Потапов стукнул костяшками пальцев о письменный стол и сделал строгое лицо.
Настя едва не расхохоталась, взвизгнув от восторга.
- Ты где работаешь?
- У вас на фабрике. Работала. Подметки клеила. После ПТУ.
- Во вторую, что ли, смену сегодня?
- Я уже полгода не работаю. Уволили.
- За что?
- За опоздание. Не за одно, конечно. Я - сова. Ночью не сплю. Утром от постели не отклеиться. И еще: пререкаюсь.
- Значит, выгнали, а не уволили. Теперь припоминаю что-то такое.
- Ничего вы не припоминаете, потому что без вашего ума оформили. Через зама. Вы только завитушку на приказе вывели фломастером. Я в пятом пункте значилась. Меня в кадрах с документами ознакомили. Мы для вас кто? Так… палочки-галочки. Пунктики.
- Не болтай чепухи! Да если хочешь знать - я сам сегодня не только опоздал, вообще - прогуливаю! Мотаю!
- Ну… вам-то разве кто запретит мотать?
В передней заскулил телефонный аппарат.
- Вот, слышишь?! Наверняка Озоруев по мою душу звонит. Я тебе, Настя, серьезно говорю: будет изрядный скандал. Хай будет. Потому что на работу я не пойду вовсе. Ни сегодня, ни завтра, ни еще когда. Потому что я улетаю! В космос! К Пушкину, к Есенину, к Толстому! Всё. Теперь решено без возврата. Никакой я не директор. Хватит притворяться. Скажи, Настя, разве я похож на директора?
Девушка нарочито дотошно принялась рассматривать свое бывшее начальство, затиснутое в молодежные доспехи, заходила Потапову за спину, кружась вокруг него, хотя и увлеченно, однако недоверчиво, с прежней опаской.
- Ой, как интересно… - пролепетала с сомнением в голосе.
На улицу вышли вместе. Потапов взглянул на часы: без четверти десять. Из календарного окошка на циферблате выглядывало тридцать первое число.
Август завершался прозрачными днями с бездонным небом, онемевшими от безветрия деревьями, раздавшейся вширь и ввысь вселенной. Недавние грозовые дожди, от которых шумно, с нескрываемым удовольствием освободилось небо, облагородили город, согнали с его крыш и асфальтированных пространств тяжелую летнюю пыль.
Вглядываясь в распахнутое настежь утро, Потапов на какое-то время позабыл, что он не один. Сидевшие возле парадного бабушки скорей всего не узнали в Потапове Потапова, неизменно отбывавшего из дома на фабрику в черной "Волге"; все их внимание переключилось нынче на розовые штаны простоволосой Насти, чья золотисто-пушистая прическа вспыхнула в затененном дворике, будто второе, "карликовое" солнце.
На мгновение Потапов забыл себя повседневного, поднадоевшего, себя администратора, депутата райсовета, забыл, что ему нельзя, "не положено" быть другим, неказенным, не увешанным веригами обязанностей и ответственностей, забыл себя всегдашнего, настоящего, а вспомнил - себя подлинного, то есть освобожденного от условностей быта, растворенного, как сахар в березовом соке, в пространстве и времени бытия.
Настя поспевала за ним, позабыв всего лишь о найденной в квартире Потапова улыбке, которая так и осталась на ее губах; усердно перебирая ногами, иногда припускала за Потаповым во весь опор, как бездомная собачонка, ухватившаяся за случайную ласку. На ее плече висела спортивная сумка, где брякало что-то посудное.
К вокзалу добирались пешим ходом. На изгибе одной из центральных асфальтированных улиц, которая в этом месте переходила в небольшую площадь с цветочной клумбой посередине, из проносившегося какого-то не в меру веселого грузовика просыпались на асфальт стеклянные иголочки, блестящие, шуршащие и - великое множество. Поверхность асфальта в одно мгновение будто инеем окидало. Веселый грузовик, не останавливаясь, понесся в сторону городских окраин, скорей всего - на городскую свалку. И тут же по рассыпанным стеклянным палочкам проехал негромкий, весь какой-то плавный "икарус" интуристского назначения. Из-под его широких скатов послышался отчетливый хруст ломающихся хрупких изделий (Потапов едва не произнес "созданий"). Стеклянные эти палочки столь явственно и в то же время безропотно ломались, что Потапов с Настей, не сговариваясь, поёжились.
На бульваре, ведущем к вокзальной площади, в тени густо-зеленых аккуратных молоденьких лип, еще не признающих завтрашней осени, расположилась как бы небольшая ярмарка: множество столиков, тележек, лотков, уставленных снедью - жареной рыбой, котлетами, плюшками-пампушками, соками, пепси-колой, лимонадом, усыпанные конфетами, печеньем; тут же ящики с яблоками, сливами, сладким перцем. В ногах путались использованные картонные стаканчики. Тянуло душноватым, жирным дымом от двух жаровен с шашлыками и цыплятами. Народу возле угощений - негусто. Трудовой день в разгаре. Питались тут в основном приезжие и проезжие, что проникали на бульвар с привокзальной площади, ориентируясь на запахи и на звон порожних бутылок.
Потапов ухватил с прилавка пластиковый мешочек с изображением волка, мысленно поедающего зайца, набросал в пакет пирожков, насовал туда же бутербродов, конфет, уложил четыре бутылки пепси. Расплатился. И тут Настя, наблюдавшая за Потаповым, глазам своим не веря, засекла молниеносное движение потаповской руки, нырнувшей куда-то за баррикаду из сигаретных пачек, выложенную на одном из столиков разбитной коробейницей с одутловатым, густо осыпанным пудрой лицом.
В руке Потапова скользкой рыбиной посверкивала бутылка коньяка. Не таясь, держа посудину зажатой меж двух пальцев, Потапов направился в сторону вокзала, не только не расплатившись за "три звездочки", но даже не оглянувшись на остолбеневшую буфетчицу.
Вспоминая случившееся, Настя так и не смогла решить, что ее тогда потрясло больше: то, что Потапов совершил кражу, или то, что смолчала, не подняла бучу буфетчица?
Нагнав Потапова у привокзальной площади, Настя мягко, но решительно отобрала у него бутылку. И бегом, словно эстафетную палочку, отнесла "товар" на прежнее место. Тетка принять его наотрез отказалась. Замахала на девушку руками, как на привидение. С лица торговки, будто снег из свинцовой тучки, просыпалась пудра. На пирожки с саго.
- Знать ничего не знаю! - оттолкнула разгневанная женщина протянутую Настей бутылку. Девушка растерянно оглянулась по сторонам и возле соседнего столика отметила человека в милицейской форме.
"Вот теперь ясненько, почему старуха от коньяка шарахнулась". Проворно сунув золотоголовую стекляшку в близстоящую урну, девушка заторопилась на вокзал.
Потапова Настя обнаружила в зале ожидания. Он сидел на диване и… курил. Некурящий Потапов дымил как паровоз! Идиотски пыхтел, не взатяжку. Дурачился, балагурил, нарываясь на скандал. По правую руку от Потапова терпеливо морщился какой-то очкарик, пожилой, напоминавший сельского учителя. По левую - величественная дама, тоже в возрасте, с негнущейся спиной, с очень высоким туловищем. Потапов дымил нагло, откровенно, вызывающе. И никто ему не перечил, даже крепкий еще парень, одолживший директору сигарету и сидевший в данную минуту напротив "инцидента". Наоборот, все как бы даже радовались этому обстоятельству, восторженно сверкая прослезившимися глазами.
Приблизившись, Настя ловким, аккуратным движением выхватила изо рта Потапова сигарету и, невозмутимо поколыхивая розовыми штанами, проследовала к выходу на перрон.
Старичок очкарик, тайно наблюдавший за курением Потапова, как за собственным пищеварением, после Настиной выходки так и подпрыгнул от изумления, на какой-то миг сравнявшись в росте с величественной дамой.
- Какая наглость! - рявкнул старичок густым, еще не прохудившимся басом.
- Это моя дочь, - пояснил Потапов.