7
Школа в то время переживала тяжелые дни. Не было ни бумаги, ни карандашей, ни мела для классных досок.
Об учениках учителя вспоминали с тоской, а так как тоска отнюдь не помогала беде, - каждый выкручивался как умел. К тому же в те времена старые методы обучения были объявлены реакционными, а преподавать по новому никто не умел.
Математикам Верхнереченска было легче всего - их предмет остался в своих основах незыблемым. Большинство остальных учителей приходило в отчаяние, а некоторые преподаватели литературы оказывались в тупике. Охая и вздыхая, они избегали знакомить детей с классиками.
"А вдруг, - думалось им, - Тургенева объявят реакционным и вредным? Нам же по шапке!"
Что же касается новых писателей, - Маяковский пугал их, они не понимали его "Облака в штанах" и не сочувствовали "Левому маршу", его работу для плакатов РОСТА, которыми были оклеены все заборы Верхнереченска, высмеивали. С таким же недоброжелательством эти учителя относились и к поэме Блока "Двенадцать". Хотя о ней в старших классах возникали страстные споры и ученики хотели знать Блока, преподаватели морщились или криво улыбались.
В безвыходном положении считали себя многие учителя географии и истории.
Только что закончился раздел мира. Возникли какие-то новые государства со странными, непривычными названиями: Чехословакия, Югославия. В газетах о них писалось мало. По отрывочным заметкам составить представление об этих странах было нельзя. Учителя путались, нервничали, ребята оставались неудовлетворенными.
И совсем нелепо чувствовали себя преподаватели истории.
Отец Андрея, Сергей Петрович Компанеец, преподавал историю в школе, где учились его дети. С уроков он возвращался больным человеком. Даже Васса знала понаслышке, в чем дело, и однажды Лена подслушала ее разговор с соседкой.
- Поверишь, Тимофеевна, - говорила Васса, - приходит бледный, руки трясутся, глаза выпучит… Как домовой!
- О-ох, матушки мои! Да с чего же это?
- Царей-то всех посковыряли, а кто теперь замест их - сам дьявол не разберет. Каждый день перемена! Нынче одно, завтра другое. Вот и пойми, как детей учить, раз самому ничего непонятно.
Лена за обедом рассказала о подслушанном разговоре отцу, и тот долго смеялся. В самом деле, для Сергея Петровича многое, очень многое было непонятно из того, что делается в школе, в науке, в литературе.
Как надо преподавать историю, он просто не знал; циркуляры сыпались из Наркомпроса один за другим, и каждым следующим отменялся предыдущий.
В конце концов Сергей Петрович решил плюнуть на среднюю и новую историю и преподавать только древнюю.
- Там уж под меня не подкопаешься, - шутил он с коллегами.
Только преподаватель политграмоты Василий Иванович держался уверенно: недавно он вернулся с фронта, одевался во все солдатское и имел привычку чесать правой рукой левую щеку, что очень смешило учеников. Он приносил с собой ворох газет и читал их или рассказывал своими словами обо всем, что делается на свете.
С воодушевлением говорил он о Первом конгрессе Коминтерна, о субботниках и их великом значении, рисовал положение на фронтах, живо и метко рассказывал о Ленине, вводил ребят в кипящий водоворот событий, иллюстрировал свою речь примерами из жизни Верхнереченска. Уроки его посещались охотно, и даже Виктор Ховань, не любивший политики, слушал Василия Ивановича с большим вниманием.
8
Таким образом, почти на всех уроках ученики были, по сути дела, предоставлены самим себе. Виктор и Лена обычно часами бродили по длинным, мрачным школьным коридорам и беседовали о том, что слышали от Василия Ивановича, спорили о прочитанных книжках. Читали они много и спорили ожесточенно.
Новых книжек они не любили. Маяковского Виктор читал морщась, точно от зубной боли.
- Фу, ничего не понимаю, - возмущался он.
Лена была с ним согласна. Андрей молчал - для него все поэты были одинаково безразличны. Читать ему приходилось мало - в третий раз его выбрали председателем школьного исполкома. Ходил он в кавалерийской шинели, из кармана торчала рукоятка испорченного нагана. Этому рыжему пареньку, упрямому, как бык, беспрекословно подчинялись и педагоги и ученики.
Виктор, как член школьного суда, часто бывал на заседаниях школьного исполкома. Он любил наблюдать за тем, как Андрей правит школой.
В читальне за круглым столом рассаживались обычно одиннадцать мрачных юношей в кожанках и шинелях Андрей сидел, развалившись в древнем ободранном кресле, и, когда все собирались, спрашивал:
- Секретарь?
- Здесь.
- Сторож?
- Тут, Андрей Сергеич.
- Гони заведующего!
Колченогий Парфеныч исчезал, и в читальне водворялась тишина. Было лишь слышно, как в трубке Андрея потрескивал табак, - председатель исполкома, запрещая курить в школе, исключение делал только для себя.
Через несколько минут в комнату вкатывался кругленький, вечно румяный и совершенно лысый заведующий школой Василий Александрович Саганский. Андрей кидал на него мрачный взгляд и произносил медленно и зловеще одно слово:
- Опаздываете?
Саганский мгновенно съеживался. Этих собраний он таки побаивался; исполком входил во все тонкости школьной жизни, и Андрей терпеть не мог, когда Саганский делал что-либо самостоятельно.
Однажды Андрей произнес на заседании исполкома такую речь:
- Этих чертей я знаю. У меня папаша учитель. Им дай только свободу, они снова порку введут. Для кого эта школа? Для учителей или для нас? Молчать, Богородица, когда я разговариваю! Эта школа для нас. Стало быть, мы в ней хозяева.
Саганский предпочитал Андрею не перечить. Он мирно согласовал с ним все, начиная с расписания уроков и кончая распределением по группам карандашей. Дело в том, что Саганский, зная о существовании "пиратской" организации, донести на нее не мог. Он боялся и за себя, и за своих ребятишек - они учились в этой же школе. Кроме того, школа, в которой занимались "пираты", считалась лучшей в городе. Андрей круто подтягивал дисциплину. Он не любил ни тех, кто подлизывается к учителям - таких он отдавал Джонни на расправу, - ни тех, кто хулиганил и грубил, - этих он просто выкидывал из школы.
9
Игра в "пираты" недолго занимала друзей. И если в школе они действовали заодно, то этому способствовало отнюдь не "пиратское" общество - действовала трехлетняя привычка быть всегда вместе.
Вся жизнь их проходила в школе. Днем они были на уроках, вечером шли снова в школу - на репетицию драмкружка или на какое-нибудь заседание.
Но скоро школа перестала удовлетворять их. Она не всегда отвечала на их вопросы, а вопросов было так много - острых, существенных, требующих немедленного разрешения.
На улицах, в очередях, дома злым шепотом говорили о все новых и новых бедах, о войне, о голоде, о каком-то крестьянском мятеже в соседней Тамбовской губернии.
Думы и чувства ребят двоились. В школе они жили кипучей жизнью. Дома их встречали родственники, раздраженные и обозленные.
В семье Хованей атмосфера злобы и непримиримости угнетающе действовала на Виктора. Он не любил бывать дома и уходил в школу, но и там чувствовал себя одиноким. Джонни до самозабвения увлекался драмкружком. Андрей стал почему-то с Виктором холоден и сдержан. Лена бывала в школе лишь во время уроков - она начала хозяйничать дома.
Точно неприкаянный, бродил Виктор по коридорам школы, тосковал, искал нового друга взамен Андрея и как-то незаметно для самого себя подружился с Колей Зориным.
Пятнадцатилетний Коля почитался среди ребят человеком исключительной душевной чистоты, порядочности и природной серьезности. Он перегнал своих сверстников в развитии, так как очень рано научился читать и поглощал неимоверное количество книг. Читая, он делал выписки, для чего завел особый дневник.
Отец его преподавал литературу и был любимым учителем у многих поколений верхнереченцев. Он не препятствовал раннему развитию сына и лишь стремился направить его по правильному пути. Самое страшное зло для подростков - бессистемное чтение - не коснулось Коли.
Отец учил его, что надо не только листать книги для времяпрепровождения, но вдумываться в их содержание, искать в них, как он выражался, "зерна жизненной правды".
- Хорошая книга, Коля, - сказал он ему однажды, - это зеркало жизни. Плохая книга - кривое зеркало. Ее незачем читать, как незачем держать в доме кривое зеркало.
Эта внушенная отцом жажда всего правдивого и жизненного определила характер мальчика. Он стал искать твердое и безусловно правильное, на что можно было бы опереться, с чем можно было бы войти в жизнь.
Ему казалось, что на свете есть две правды: религия, созданная человеческим сердцем, и наука, созданная разумом человека.
Казалось бы, думалось Коле, эти две правды должны гармонировать между собой так же, как в каждом разумном и мыслящем существе гармонируют ум и сердце. То, что эти правды испокон веков находятся в беспрерывной кровавой борьбе между собой, смущало Колю.
Ему казалось, что и у церкви и у материалистов равное количество доказательств своей правоты и что возможно даже полное примирение враждующих сил.
"Как знать, - думалось Коле, - на самом деле, были ли Чарльз Дарвин, например, и знаменитые астрономы врагами христианства? Может быть, и они пытались помирить учение Иисуса и науку, но не успели этого сделать?
В самом деле, как началась жизнь? Если творцом жизни был божественный промысел - всеблагий, всезнающий, всесильный, - почему же его творение так несовершенно? Почему он так неравно распределил на земле богатства природы? Если жизнь начали материальные силы природы - где начало этих сил? Где начало начал?"
Решив, что самому в этих вопросах ему не разобраться, он обратился к ученому верхнереченскому протопопу Тихону Савелову, известному в городе богослову и казуисту. Коля пришел к протопопу и сказал, что хочет продолжать прерванные революцией уроки закона божьего.
Тихон обрадовался такой замечательной находке, но постарался скрыть свою радость и заявил:
- Если бы, молодой человек, вы собрали группу детей… Да и то, знаете ли, опасно…
- Да нет, батюшка, мы будем молчать.
- Ну, хорошо. Приступим к изучению слова божия. Похвальная мысль.
- Коля уговорил Богородицу и Виктора. Относясь к религии безразлично, Виктор согласился ходить к протопопу: как-никак все-таки что-то новое…
Сначала протопоп беседовал с детьми у себя дома. Он жил недалеко от собора, в холодном, мрачном подвале. На окнах, на столе, под столом и всюду вокруг были навалены книги. Кровати не было, - протопоп спал на токарном станке, на нем же съедал свой скудный обед.
Ослепленный кипучей ненавистью к большевикам, протопоп проповедовал, что бог покарает их самым жесточайшим образом.
На уроках протопоп увлекался. Голос его гремел, сверху прибегали люди, напуганные его криками, любопытные подслушивали у дверей. В конце концом протопоп стал заниматься с детьми в соборе.
Верхнереченский кафедральный собор был выстроен в два приема. Двести лет тому назад возвели один этаж, незадолго до революции был построен второй.
В первом этаже было сумрачно, тесно. Святые глядели с икон сердито, мрачные краски, темное дерево и черный гранит давили. Здесь был храм грозного бога, чей суровый и жесткий лик художник нарисовал в глубине купола. Во втором этаже было светло и уютно. Иконы тут сверкали яркими красками, пол покрывали ковры, позолота украшала стены.
Тихон занимался с ребятами на втором этаже собора. Сначала им интересно было слушать протопопа. Он рассказывал любопытные, малоизвестные и для верующих истории, связанные с возникновением религии, описывал богослужения в катакомбах Рима, утварь, одежду священнослужителей, жизнь и деятельность первых епископов церкви. Интересны были рассказы протопопа о расколе и ересях, о франкмасонах…
Но потом Тихон забыл об этом.
Бледный, безволосый, чем-то напоминающий иезуита, он сыпал ужасные проклятия в адрес большевиков и евреев.
Все помыслы протопопа, все его речи были направлены не к тому, чтобы сделать из своих учеников добродетельных христиан, а к тому, чтобы вложить в них как можно больше ненависти к большевикам.
Коля несколько дней терпеливо слушал смесь контрреволюции и катехизиса, потом он оборвал Тихона.
- Батюшка, - твердо сказал он, и обычно задумчивые глаза его заблестели, - вы сами говорили, что политика - не наше дело; зачем вам копаться в ней? Пускай ею занимаются большевики. А то, что мне будет нужно, я узнаю у преподавателя политграмоты.
Вскоре после этого Виктор и Богородица перестали посещать уроки у протопопа. Дело в том, что Коля в своих спорах с протопопом начал забираться в такие дебри богословия и догматики, которые ни Виктору, ни Богородице не были интересны.
Коля разбудил в протопопе азарт миссионера. Тихону не терпелось подчинить себе этого высокого, молчаливого, ясноглазого юношу со лбом мыслителя. В поисках доказательств протопоп перелистал все писания "святых отцов", все первоисточники.
Выставляя материалистические доводы в противовес доводам попа, видя, что тот отвечает на них извращеннейшей, пустой казуистикой, Коля начал сомневаться в полезности своих дальнейших поисков. На самые важные и острые вопросы протопоп отвечал одно и то же:
- В это надо, юноша, сердцем верить!
Вера в бездоказательное Коле была чужда. Он расстался с протопопом и начал с тем же прилежанием, с которым занимался у протопопа, изучать естественные науки.
Он любил забираться в самую глушь, на далекие опушки, где не было слышно города, паровозных гудков, тарахтенья моторных лодок на Кне. В поисках какого-нибудь растения, необыкновенного для флоры этих мест, он целыми днями пропадал в лесу, в болотах или на лугах.
В тех местах, куда он часто заглядывал, лес был диким, нетронутым. Огромные сосны, покрытые многолетней ржавой корой, возносили к солнцу свои кружевные шапки. Каждое из этих деревьев старалось захватить больше света, больше воздуха. Оголенные стволы их тянулись вверх на десятки метров. По мере удаления от земли все нежней и нежней становилась окраска коры, и на самой верхушке она была светло-рыжей.
Коля любил лежать где-нибудь в траве и слушать говор леса. Этот говор шел откуда-то издалека, рождался неведомо где: может быть, в далекой дубовой роще, где старые дубы, очнувшись от дремы, вели рассказ о том, как на их веку рос, умирал и снова рождался лес.
А может быть, говор начинала осина, которая стояла на берегу озера.
И Коле казалось, что он понимает этот шепот, что он явственно слышит, как лопаются почки, как расправляются листья, как живет, плодится и умирает население леса.
10
Из лесу Коля возвращался с охапкой растений. Он высаживал их в саду, вел над ними какие-то наблюдения, что-то записывал, вычислял. Но цель ускользала от него. Убедившись в том, что науку и религию не помирить и одно исключает другое, Коля задался новой целью: он решил открыть тайну зарождения жизни. Он не переставал думать о капризной несправедливости природы. Мысль о том, что необходимо научить человека исправить ошибки природы, превратить в цветущий сад тундру, тайгу и дикие склоны угрюмых северных гор, приводила его в трепет. Однажды отец сказал ему:
- Ты, Коля, ищешь истину, а она рядом с тобой. Мне кажется, что она состоит в следующем: каждый должен содействовать увеличению общественного богатства. Разве это не может быть смыслом жизни? Найди такой сорт картошки, который мог бы родиться на севере, и ты будешь знаменитым человеком.
Слова эти дошли до сердца Коли. Он почувствовал, что истина действительно недалеко от него. Спустя несколько дней Коля заговорил с учителем политграмоты Василием Ивановичем. Он рассказал ему о том, что после окончания университета хочет заняться поисками диких растений и злаков, которые, сделавшись культурными, могли бы переносить и изнуряющую жару, и стужу севера.
- Это будет большой помощью социализму, - сказал Василий Иванович.
- Почему социализму? - удивился Коля. - Это вклад в общественное богатство всего человечества.
- Общественное богатство, Коля, создается для людей, это верно. Но только социализм правильно распределит это богатство. Во всякой иной стране вашу идею и плоды ваших работ купили бы капиталисты, а народу ничего бы не досталось.
- Наука не продается! - важно сказал Коля. - Политика не ее дело.
- Политика и наука в нашей стране неотделимы. Вы еще убедитесь в этом.
Коля промолчал. Политика казалась ему делом, не стоящим внимания.
Впрочем, эти поиски и занятия не мешали Коле жить так, как живут все пятнадцатилетние мальчики. Он плавал, загорал, играл в крокет и совершал вместе с Джонни рискованные операции в чужих садах.
Виктор любил ходить с Колей в лес. Коля знал так много интересного из жизни растений и зверей, что десять уроков естествознания не давали Виктору столько, сколько одна прогулка с Колей. Ему нравилось, что Коля имеет определенную цель и идет к ней.
- А вот я не знаю, что буду делать и кем я буду! - признался он однажды Коле.
- Не может быть! - удивился тот.
- Серьезно. В университет меня не пустят, если узнают, кем был мой отец. А скрывать я этого не хочу.
- И не надо!
- И вообще, знаешь, тоскливо. То злоба берет на все и на всех, то хоть в петлю лезь! Не было бы всей этой гадости, как бы хорошо мы жили!
И Коля замечал, как навертывались слезы на глазах приятеля. Однажды Виктор предложил Коле пойти на собрание к комсомольцам.
- Может быть, у них что-нибудь интересное есть? - сказал он.
Коле идти не хотелось, но, зная состояние Виктора, он согласился. К ним примкнул и Андрей.
Комсомольцы, помня, что Виктор и Коля при содействии Андрея опозорили их товарища, встретили их недружелюбно.
- Что вам нужно? - спросил Андрея секретарь ячейки Юшкин.
Комсомольцы Юшкина не любили - был он грубым и глупым. Райком уже решил вопрос о его замене и подбирал новую кандидатуру.
- Вот пришли посмотреть, что у вас делается. Может быть, мы захотим пойти к вам! - примиряюще сказал Виктор.
- Нам контрики не нужны. Куда отцы, туда и дети! - заявил Юшкин.
- Вот вы нас и перевоспитайте, - наливаясь яростью, сказал Андрей.
- Нам не до вас! У нас есть дела поважней! Перевоспитайтесь сами и приходите. Молитесь богу, что в школе вас терпим.
Комсомольцы протестующе зашумели. Как бы они ни были настроены против этих ребят, но Юшкин зарвался.
- Юшкин, придержи язык! - крикнул кто-то.
- Вы мне не указчики! - заорал Юшкин. - Ну, прощайте, - обратился он к Андрею и его друзьям. - Приходите в другой раз.
Покрасневшие и возбужденные ребята покинули собрание.
- Я говорил, что это пустая затея! - сказал Коля.
- Нет, надо им показать, надо их проучить! - бормотал взбешенный Андрей.
Виктор молчал, он чувствовал себя скверно. Его первая попытка подойти к новому, неизвестному, немного страшному, но заманчивому миру окончилась неудачей.
"Тупик!" - думал он горько.
Впрочем, комсомольцы, после того как ребята покинули собрание, так отчитали Юшкина, что на следующий день он сам подошел к Андрею, ласково заговорил с ним о каких-то делах и пригласил на собрание.
- Отзынь! - презрительно сказал Андрей. - Зубы чисти. Что у тебя во рту, кошка, что ли, сдохла?