– Любила? – насторожилась Ольга.
– Очень. Вы его, Ольга Николаевна, еще не знаете?
– Знаю.
– У Белецких… наверно?
– Да… я его там встретила.
– Он тоже Манефу очень любил. Это я потом уж все узнала… А про меня ничего не слыхали? – тревожно спросила Финочка, краснея, как маков цвет, при воспоминании о Густомесове.
Но Ольге было не до нее. Она прошлась по комнате, тихо заметив:
– Рассказывали и про вас, Финочка. Оказывается, сына Бушуева, Алешу-то, вы выкормили?
– А как же! – с гордостью подхватила Финочка. – Маня умерла. Куда же малютке-то деться? Вот я его и взяла… На одной груди – свой, а вот на этой, на правой – Алеша…
Она опять покраснела и встала.
– Ну, я пойду, Ольга Николаевна, мне еще надо на пристань сбегать, к мужу, к Васе моему.
– Подождите, мы выйдем вместе. Я иду на Волгу.
Они вышли. Спускаясь по тропинке под гору, Финочка вдруг вспомнила:
– Забыла вам важную новость сказать: сегодня я была у Бушуевых. Деда Северьяна освободили из лагеря. Домой едет. Все так рады, так рады! А Денис, как маленький, – прыгал и свистел на весь дом.
XXIX
Бушуев стал часто встречаться с Ольгой. Встречались они как бы невзначай, на самом же деле – искали этих встреч. Встречались у Белецких, на реке, где Ольга пропадала иногда по целым дням. Бушуев же вдруг проявил страсть к рыбной ловле и часами смиренно сидел на камнях на берегу, с удочкой в руках.
Ольга жила, как в тумане: все ее мысли вертелись вокруг ее любви. Перебирая в памяти всю историю знакомства с Денисом, она иногда начинала думать обо всем этом с долей мистицизма, в том смысле, что встреча их не случайна, что рано или поздно они бы все равно встретились. Не случайной казалась ей даже и автомобильная катастрофа.
Но чем чаще и чаще она встречалась с Бушуевым, тем все больше убеждалась в том, как разны они по взглядам на многое. Иногда, в спорах, в запальчивости, Ольгу, как говорится, прорывало, и она начинала откровенно издеваться и подсмеиваться над советскими писателями, а заодно уж пускала жгучие, едкие стрелы и в самого Бушуева. Подшучивая над его привольной жизнью, она не раз высказывалась в том смысле, что его творчество не дает ему права на такую жизнь.
– Вы бы лучше пожалели нас… – сказал как-то с горечью Денис. – Мы лишены свободы, а к арестантам русский народ всегда относится с чувством жалости.
– Вы не просто преступники, – возражала Ольга. – Вы занимаетесь массовым растлением душ, вы обманываете не только свой народ, но и весь мир. Мне жалко только тех из вас, кто не менее талантливы, а гораздо талантливее вас, так называемых, маститых художников, тех, кто не пляшет под кремлевскую дудочку, и за это их душат и не дают поднять головы. Этих мне жалко, а вас – нет, ни капельки.
В такие минуты Ольге вдруг начинало казаться, что тяга ее к Денису – просто чувственная тяга, а не любовь. Это ее пугало.
И сразу отдаляло от него. Но проходил день, другой, и она снова начинала испытывать непреодолимое желание увидеть его.
"Одному из нас, со временем, придется уступить, – думала она. – Дай Бог, чтобы это не случилось со мной. Дай Бог".
XXX
Лунным вечером Денис Бушуев возвращался на лодке из Татарской слободы. Темное, чистое небо, пересыпанное яркими, голубоватыми звездами, слегка просветлялось над Заволжьем, и черные силуэты деревьев и силуэты домов Татарской слободы четко и резко обозначались на небе. Над селом Карнахиным, там, где Волга делала крутой поворот, висел оранжевый диск луны и, отражаясь в черной неподвижной воде, дробился на сотни беспокойных огней. Было тихо, и лишь равномерный скрип уключин, да плач ребенка где-то в Отважном нарушали эту тишину. С левого берега доносился тонкий, еле уловимый запах свежей хвои.
Бушуев ездил в Татарскую слободу затем, чтобы поговорить с колхозниками, и те впечатления, которые он унес с собою, оставили горький осадок: жизнь крестьян показалась ему невыносимо тяжелой. К этому горькому осадку примешивалось беспокойное чувство, рожденное воспоминаниями о Манефе: они невольно родились в тот момент, как только Денис подъехал к Татарской слободе, к тому месту, куда сбегала с горы тропинка от Ахтыровского дома. Причалив к берегу, Денис пошел в гору и ни разу не взглянул на темный, с наглухо заколоченными ставнями, мертвый дом Ахтыровых, но все, все кругом вызывало воспоминания – и мучительные и теплые в одно и то же время.
Бушуев подъехал к Отважному. Возле лавы Широковых стояла на небольшом плоском камне женщина в купальном костюме и вытирала полотенцем волосы, низко склонив голову. Равномерно и неторопливо взмахивая веслами, Бушуев мельком взглянул на нее и, занятый своими мыслями, проехал было мимо, но женщина вдруг выпрямилась и негромко позвала:
– Денис Ананьич…
Это была Ольга. Она стояла, облитая лунным светом, призрачная и стройная, и на тускло поблескивавший гравий падала от ее фигуры черная тень. Лица ее Денис не видел, но хорошо чувствовал блеск ее глаз.
– Не узнали?
– Нет.
– Приставайте к берегу… – предложила Ольга.
– Не знал, что вы по ночам купаетесь… – сказал Денис, разворачивая лодку и направляя ее к берегу. Все его грустное настроение разом исчезло.
– До ночи еще далеко, а купаюсь я каждый вечер, – спокойно ответила Ольга.
Бушуев пристал к берегу, подтащил лодку и, хрустя гравием под ногами, подошел к Ольге. Она протянула ему руку. Денис тоже подал руку, но как-то неловко, издалека, словно он боялся приблизиться к ней. Ольге пришлось наклониться, и она чуть-чуть не упала с камня. Денис слегка поддержал ее и невольно схватил за обнаженную тонкую руку повыше локтя, крепко сжав ее. И причинил Ольге боль.
– Однако… однако, и силища у вас… – морщась от боли, сказала Ольга, в то же время про себя отмечая, что прикосновение его ей приятно.
– Простите… – смутился Денис и опустил глаза на маленькие босые ноги Ольги, белевшие на темном камне. Она, видимо, только что вышла из воды – на ногах и на смуглых плечах ее дрожали под лунным светом капельки воды.
– Куда же вы так поздно ездили? – поинтересовалась она, набрасывая на плечи полотенце и стараясь рассмотреть в темноте его лицо.
– В Татарскую слободу.
– Там, кажется, когда-то жила Манефа? – сорвалось у Ольги. Она быстро наклонилась и стала вытирать мокрые ноги.
Денис ничего не ответил.
– Пожалуйста, отвернитесь, я переоденусь… – попросила Ольга.
Денис отошел и присел на нос лодки, спиной к Ольге. Она подошла к кустам тальника, где лежало ее платье и сандалии, и стала снимать купальный костюм. Бушуев невольно прислушивался к легкому шороху, когда она снимала купальный костюм, и сознание, что она всего в нескольких шагах от него стоит обнаженная, волновало.
– Между прочим, Аркадий Иванович уехал вчера в Москву, – сообщила она.
– Почему? – быстро спросил Денис через плечо, и в голосе его послышалась плохо скрытая радость.
Она закусила губу и почувствовала, как сильно, радостно и неровно забилось сердце.
– Так… по делам… – как можно спокойнее ответила она, надевая платье.
– Но ведь, кажется, отпуск у него еще не кончился?
– Нет… Впрочем, все это меня мало интересует… Можете повернуться, я уже переоделась.
У Дениса затуманилась голова. Это был уже вызов, и откровенный – эти ее слова об Аркадии Ивановиче. Он повернулся. Ольга, присев на камень, надевала сандалии, рукой стряхивала с босых ног приставший песок.
– Почему же… почему же это вас мало интересует? – глухо спросил он.
– Так… – уклончиво ответила Ольга, и снова чувство радости охватило ее. – Не будем лучше об этом говорить… Вы проводите меня?
Тропинка была узкая, Ольга шла впереди, Денис – следом за нею. Шли молча, изредка обмениваясь какими-то незначительными замечаниями. Поднявшись в гору, они подошли к обрубу, к тому самому обрубу, на котором Денис избил когда-то Густомесова, изнасиловавшего Финочку. Отсюда, с горы, открывался удивительно красивый вид на залитые лунным светом Волгу и Заволжье. С минуту они стояли молча и смотрели на реку.
– Присядем… – предложила Ольга.
Они взошли на обруб и сели на старую, замшелую скамью.
– Как долго вы еще пробудете в Отважном? – спросил Бушуев.
– Право, не знаю. Хотелось бы подольше побыть – мне здесь так хорошо. Вот скоро Танечка с Еленой Михайловной приедут… А Белецкие ждут Варю… – негромко сообщила Ольга, не глядя на Дениса. – Кстати, Варя очень похожа на Женю?
– Нет, не очень. Варя красивее Жени, – простодушно ответил Денис.
Ольга мельком взглянула на него, глаза ее зло сверкнули, – он не видел этого взгляда; склонив голову, чертил что-то прутиком на песке.
– Между прочим, вы человек не тонкий… – тихо сказала Ольга, все также искоса и злобно поглядывая на него.
Бушуев удивленно и чуть испуганно взглянул на нее.
– Да… да… не тонкий… – настойчиво повторила Ольга и встала. – Грубый… Я это еще в больнице заметила, при первой нашей встрече.
– Куда вы? – удивился он, окончательно сбитый с толку, тоже поднимаясь и тревожно глядя на нее.
– Пора. Я спать хочу, – резко сказала Ольга.
– Посидим еще, Ольга Николаевна…
– Нет.
– Я вас чем-нибудь рассердил? – тихо спросил Денис, прямо смотря ей в глаза. И в глазах ее, влажных и страстных, он мгновенно прочел то, что ему сразу же объяснило, что именно рассердило Ольгу.
– Ольга Николаевна…
– Что? – почти шепотом спросила она и еще тише повторила: – Что?..
Оба как бы насторожились, и оба ждали чего-то друг от друга. И вдруг, тряхнув головой, как бы отбрасывая ненужные мысли, она спокойно, с оттенком некоторой суровости, сказала:
– Спокойной ночи.
И, повернувшись, неторопливо пошла к дому.
XXXI
Поздний вечер. Дует верховый ветер. Шумят в саду деревья. В бушуевском доме еще не спят. Денис сидит у себя наверху и пишет. Керосиновая лампа "Молния" под зеленым абажуром стоит на краю большого стола, бросая причудливые тени на стены, на шкапы с книгами, на потолок, выкрашенный масляной краской.
Внизу, в большой комнате расположились домочадцы. Ульяновна вязала внуку носки, Ананий Северьяныч стругал грабельки. За последнее время у него еще сильнее стала чесаться спина, и он решил приспособить для чесания специальные грабельки.
– Так оно, стало быть с конца на конец, сподручней чесаться будет, – объяснял он Ульяновне.
– Выдумываешь ты, старик, сам не знаешь что… С жиру бесишься, – качала головой Ульяновна.
Маленький Алеша уже спал. Гриша Банный сооружал мороженицу, усевшись на полу возле порога. С некоторых пор, а именно – с того дня, когда в газетах появилось сенсационное сообщение о занятии Красной армией Литвы, Латвии и Эстонии, Гриша Банный вдруг переоделся: купил тощие брюки галифе, старые, английского типа рыжие краги и зеленую тужурочку à la товарищ Сталин, и уже больше не снимал нового одеяния. Столь мгновенную смену одеяния он объяснял общей напряженностью международного положения и полагал, что такое одеяние – самое подходящее для человека, живущего интересами своей родины.
– Анисья Ульяновна, можно мне ключик от погреба? – робко попросил Гриша, поднимаясь с пола.
– Возьми…
– Это пошто? – встрепенулся Ананий Северьяныч. – Пошто тебе это ключ от погреба понадобился?
– Там у меня, доложу я вам, гвоздики специальные спрятаны, с золотыми шляпками…
– Какой же дурак гвозди в погребе держит?.. – возмутился старик. – Гвозди в избе надо держать. Ты б еще сапоги свои на лед в погреб снес. Ох, и дурень же ты!..
И пошел, и пошел, и пошел…
Между тем Гриша Банный взял ключ, фонарь "Летучая мышь" и вышел из дому. Погреб находился сразу за домом, в саду. Где-то вверху шумели листвой высокие тополя. Было темно и прохладно. Зябко поеживаясь и покачивая фонарем, от которого падал наземь мутный желтый круг света, Гриша тихо пошел к погребу. Дверь погреба была наполовину приоткрыта. "Анисья Ульяновна забыла, видимо, запереть-с…" – подумал Гриша и вошел в темный погреб, сырой и холодный.
Тусклый свет фонаря осветил мрачные стены, бочки, крынки и ящики. Дверь в подполье, в яму на лед, была открыта. В ту минуту, как только Гриша нагнулся над лестницей в яму и осветил ее фонарем, из подполья навстречу ему стремительно выскочил человек. От ужаса Гриша уронил фонарь и прижался к сырой и холодной бревенчатой стене. Фонарь не разбился. Он мягко упал в ящик с опилками, врезался в них и – продолжал гореть.
Перед Гришей стоял невысокий человек в брезентовых сапогах и в потертых брюках галифе. Из-под кожаной желтой куртки выглядывал расстегнутый ворот несвежей рубашки. Давно небри тые щеки его сильно запали. И запали лихорадочно горевшие голубые глаза. Сунув руку в карман, человек вытащил финский нож и тихо предупредил:
– Ни звука…
Лезвие ножа тускло сверкнуло.
Предупреждение было напрасным, от страха Гриша все равно не мог вымолвить ни слова. Незнакомец шумно дышал, губы его вздрагивали, и чуть вздрагивала рука, судорожно сжавшая нож.
– Ты – кто? – спросил он наконец у Гриши.
Гриша заморгал белесыми ресницами и, отвернув голову, попытался что-то сказать, но только пошевелил пепельными губами и промолчал.
– Кто ты, отвечай, что ли…
– Г… Гриша…
И в то же мгновенье из глаз его ручьями потекли слезы. Незнакомец растерянно улыбнулся и нерешительно и как-то неловко спрятал нож.
– Какой Гриша? Что за Гриша?
– Б-Банный…
– Какой?
– Банный… Оп-птический обман…
– Вон ты какими словами сыплешь! – удивился незнакомец, продолжая улыбаться. – Ну, обман, не обман, а вот это я заберу, – и он показал на небольшой мешок, что стоял у его ног. – Ты уж, брат, не обижайся. Ты – кто, хозяин?
– Нет, живу просто…
– Мы все живем, одни – попроще, другие – потруднее. Вот что: смотри – никому ни слова, а то…
И он опять показал Грише нож. Гриша покосился на нож и пообещал:
– Нет-с… я никому…
– То-то…
– Вы голодны?
– Да, брат, очень.
– Это плохо…
– Да уж куда хуже…
Гриша вдруг приободрился.
– Да-с, я тоже, знаете, поголодал в свое время, – тихо сообщил он. – В двадцатом году… был я, доложу вам, в плену у… красных. Плохо, знаете, жить без свободы, можно сказать, ужасно… Ну-с, думал, думал, что делать, и, представьте себе – бежал, что при моей слабой комплекции и общей несообразительности было весьма рискованным предприятием. Ну-с, за мной, конечно, организовали погоню… – все более и более воодушевлялся Гриша.
Дмитрий Воейков внимательно вглядывался в лицо Гриши. Странно все как-то было. Этот ночной грабеж, какой-то Гриша, и этот нелепый, подробный рассказ Гриши о каком-то плене, побеге.
– Да он, видно, юродивый… – вслух подумал Дмитрий.
– Совершенно точно: юродивый, – быстро подтвердил Гриша. – Меня многие изволят так называть…
– Ну, положим, юродивый-то ты юродивый, но не совсем… – заметил Дмитрий. – Однако вот что, Гриша. Я сейчас уйду, а ты, значит, того… никому ни слова.
– Я тоже советую вам уйти поскорее… Но простите, так сказать, за дерзость: я бы вам посоветовал вот что еще: все, что вы тут набрали, необходимо положить по своим местам-с, так меньше шуму будет и менее заметно…
– Что? – возмутился Дмитрий.
– Да-с. Так будет лучше. А я уж вам отберу то, что можно взять незаметно, и если угодно – предложу ночлег, и довольно спокойный.
Дмитрий удивленно взглянул на него и подумал: не ловушка ли? Но тут же как-то сразу понял, что человек этот не только не способен предать его, но что он может только помочь ему. Для усталого, измученного и загнанного Дмитрия предложение Гриши звучало, как сказка. И, только одну секунду подумав, Дмитрий согласился. "Есть, есть еще люди, – подумал он, – а если бы их не было, то тогда не стоило бы и бороться, лучше уж – смерть".
Они спустились в погреб, быстро разложили на прежние места все украденные Дмитрием продукты; потом Гриша отобрал то, что можно было унести незаметно, и они вышли на волю. Осмотрев при свете фонаря замок, Гриша как бы между прочим заметил:
– Вы немного попортили железную петлю. Спрячьтесь пока, а я починю…
Дмитрий зашел за погреб, а Гриша кое-как приладил сорванную петлю. Потом они вышли из сада. Дмитрий остался в тени большого куста бузины, а Гриша прошел в дом, положил на место ключ, зашел на кухню, спрятал под рубаху каравай хлеба и снова вышел из дому.
Дмитрий же Воейков в отсутствие Гриши пережил тревожные, неприятные минуты. Мысль, что Гриша предаст его, все-таки не покидала его ни на секунду. И когда Гриша вернулся и молча пошел впереди Дмитрия по узкой тропинке среди кустов бузины и невысоких ив вниз, на берег Волги, чувство тревоги все еще не покидало Дмитрия. Гриша же, покачивая потушенным фонарем, молча и спокойно шел впереди Дмитрия.
– Далеко отсюда до села Отважного?
Гриша даже остановился от удивления.
– Это и есть Отважное-с. Село замечательное и единственное в своем роде-с. Например…
– Как? – обрадованно перебил его Воейков. – А я думал еще верст десять…
И тут же с напускным спокойствием сказал:
– Впрочем, это все равно. Мне идти еще далеко…
Гриша ничего не сказал на это.
Провел он Воейкова в свой куток возле колосовской бани, в котором когда-то жил. Баня и прилипший к ней куток были почти не видны, окруженные березами, густыми кустами бузины и огромными, в человеческий рост, лопухами. Как только они переступили порог кутка, в нос Дмитрию ударил запах прели и чего-то кислого.
– Простите, я сейчас свет зажгу… – сказал Гриша.
Он зажег фонарь и, схватив какое-то тряпье с койки, занавесил маленькое оконце.
– Так будет лучше, я полагаю.
– Оч-чень хорошо… – заметил Дмитрий, опускаясь на колченогий стул и оглядывая внутренность убогого жилища. – Это, собственно, кому принадлежит?
– Мне… я здесь жил, но теперь не живу. Я теперь живу у друга моего, у товарища Дениса Ананьевича Бушуева…
– Бушуева? – быстро переспросил Дмитрий, стараясь припомнить, где он слышал эту фамилию.
– Да. Писатель есть такой. Человек замечательный во многих отношениях-с… А здесь вам будет удобно.
Дмитрий сразу вспомнил деда Северьяна и понял, что человек, о котором говорил Гриша, – внук деда Северьяна. Гриша положил на стол каравай хлеба и развязал мешок с наворованным в погребе добром. Дмитрий схватил каравай и быстро порезал его на крупные куски.
– Так это я к Бушуеву в погреб-то забрался? – спросил Дмитрий.
– Совершенно правильно… – подтвердил Гриша.
И вспомнил Дмитрий, как Васька Баламут обещал деду Северьяну ограбить Дениса, а вышло – он, Дмитрий, ограбил. Вспомнил и тут же забыл. Мысли его потекли по иному руслу.
"Боже мой, – думал Дмитрий, – так я уже в том селе, где Ольга. Как же ее теперь разыскать? Довериться Грише? Нет, нет. Ни в коем случае. Разыщу и без него".