XXVI
Этот пустяшный на первый взгляд случай заставил Дениса Бушуева крепко призадуматься.
Он не мог не видеть той жгучей ненависти, которую односельчане стали питать ко всей его семье с тех пор, как Бушуевы разбогатели. И ничто не могло ослабить этой ненависти: ни указания односельчанам председателя сельсовета на то, что Бушуев своими книгами приносит огромную пользу стране, что отважинцы должны гордиться им, а не обижать его и его семью, ни угрозы особоуполномоченных из райкома партии, ни щедрая денежная помощь, которую Денис оказывал беднякам-односельчанам, – ничто не ослабляло этой ненависти.
Общеизвестна зависть бедного к богатому. Она существовала всегда, во все эпохи, во все времена. Но в случае с Бушуевым были не просто зависть и не просто ненависть, здесь были зависть и нанависть обманутого в своих надеждах человека. Я, простой человек, в надежде на лучшую жизнь, взвалил себе на плечи всю тяжесть эксперимента с социальным равенством. Я многие годы голодал, мирился с лишениями, жил и живу в бедности, какой, может быть, никогда не знал до революции, а рядом со мной живут какие-то странные люди – все эти Бушуевы, Белецкие, Густомесовы, – которые не только не знают бедности и не несут никакой тяжести в борьбе за социальное равенство, но они и не замечают меня, точно так же, как раньше не замечали меня барин, князь, граф…
Быть может, они – члены партии? Нет. Так почему же, почему же правительство всячески поощряет их барскую жизнь? Быть может, они стоят выше меня? Да, выше. Но ведь и сельский учитель Квиринг стоит интеллектуально выше меня и подстать Бушуе вым и Белецким, но он так же, как и я, живет в нужде и бедности. Почему?
"Так, наверное, думает каждый отважинец", – прикидывал Денис, взволнованно расхаживая по кабинету, на другой день после истории с Ананием Северьянычем.
Идею социального равенства Денис Бушуев всегда считал самой важной, самой главной, самой гуманной, самой святой идеей человечества.
И с радостью подмечал, как эта идея тесно переплетается с не менее святой идеей – идеей христианства. Будучи сам неверующим, он терпеть не мог воинствующих атеистов, но в равной степени не переносил и религиозного ханжества. Глубоко и искренне верующие люди, как, например, дед Северьян, жизнь и поступки которых были в неразрывной связи с проповедуемой ими идеей христианства, вызывали в нем глубокое уважение. Но не менее глубокое уважение вызывали в нем и чистые атеисты, типа писателя Павла Рыбникова, щедро сеявшие направо и налево только добро. Атеизм Павла Рыбникова уходил в такие выси, что он, например, не признавал ни за кем никакого права на кровь. "Смертные казни во всем мире должны быть отменены, – часто говорил он. – Борьба за отмену смертной казни во всем мире должна идти непрерывно, параллельно с борьбой за социальное равенство. У нас в стране эта борьба за отмену смертной казни невозможна, как вообще невозможна всякая борьба и протесты, но почему за границей-то правоверные христиане не восстают против смертной казни?"
У Павла Рыбникова и у Дениса Бушуева был общий друг, служащий Ленинской библиотеки, некто Николай Николаевич Разумов, человек редкой честности и порядочности, глубоко верующий и убежденный, идейный антикоммунист. Все трое доверяли друг другу и частенько вели откровенные разговоры.
– Вы признаете заповедь "не убий"? – спросил как-то Рыбников у Николая Николаевича.
– Да, конечно.
– А большевика убить можно?
– Можно и даже должно, – не задумываясь ответил Николай Николаевич.
– Почему? Ведь вы же христианин и проповедуете милосердие к врагам.
– Когда-то Сергий Радонежский благословил даже массовое убийство на Куликовом поле.
– И это, по-вашему, хорошо?
– Я не говорю – "хорошо". Всякое убийство отвратительно, а убийство с благословения – тем более. Но это говорит только за то, что это было необходимо. Сергий Радонежский поступил, как христианин, в другом плане: этим благословением он всю тяжесть греха переложил на себя…
– Это отговорка.
– Нет, это не отговорка. Вы не верующий, и вам этого никогда не понять, как не понять и того, что дело шло о самом существовании христианской идеи на Руси. А это – главное.
– А что толку в идее, если носители ее поступают не по-христиански: разрешают кровь, не протестуют против смертной казни, заводят полковых священников, преследуют инакомыслящих, отлучают от церкви бог знает за какую чепуху…
– Вы говорите о дурной стороне церковности… – поморщился Николай Николаевич. – При чем же тут идея? При чем же тут настоящая-то христианская идея?
– Хорошо. Допустим, что кое в чем виновата церковь… – горячился Рыбников. – Ну, а сам-то Христос разрешал кровь, что ли?
– Нет, не разрешал… Только один раз Его охватила минутная слабость. Помните, перед тем, как взойти на гору Елеонскую, Он сказал ученикам: "…кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму, а у кого нет, продай одежду свою и купи меч".
– Хорошо. Забудем про эту "минутную слабость". Значит, Христос не разрешал кровь?
– Нет.
– А вы, исповедующие Его учение, разрешаете?
– Так же, как Христа, и нас иногда охватывает "минутная слабость". И эта наша слабость понятна, когда идет разговор о сохранении гуманнейшей идеи, единственной идеи, могущей спасти мир… А в общем, все это очень сложно.
Этот их спор хорошо запомнился Денису, и он тогда еще про себя решил, что правда лежит где-то посередине между тем, что говорил Рыбников, и тем, что говорил Николай Николаевич. И, не соглашаясь во многом ни с тем, ни с другим, он, однако, вскоре пришел к единственному, на его взгляд, верному выводу: кто бы ни разрешал кровь, какие бы высокие дели ни преследовались этим разрешением – такому разрешению на земле не должно быть места.
Возвращаясь к мыслям о ненависти отважинцев к нему, к Денису Бушуеву, он подумал о том, что никакого социального равенства из большевистского эксперимента не получилось. Классы обозначились так же резко, как резко они обозначались и до революции. И он, Денис Бушуев, представитель того привилегированного класса, который не только примирился с властью, но и стал главной опорой ее, наряду с НКВД и с классом крупных партийных работников.
XXVII
Дачный пароход "Товарищ" подходил к пристани Отважное. Как всегда, на берегу собралось много народа – поглазеть на приезжих и посплетничать.
Стоял теплый июньский вечер. Над Заволжьем заходило солнце. Полыхающий закат киноварью залил тихую, спокойную Волгу.
Было тихо, и плеск стучащих по воде плиц "Товарища", и гомон ребятишек на лавах далеко разносились по Волге.
На даче Белецких пили чай – Анна Сергеевна, Женя и Ольга. Ждали Аркадия Ивановича. Анна Сергеевна за эти годы сильно изменилась: совсем поседела и не в меру растолстела. Женя выглядела молодцом, расцвела и похорошела, такой цветущей ее давно не видели.
Сидели на веранде, разговор вертелся вокруг искусства и литературы, затронули и творчество Бушуева. Ольга, читавшая только одну его вещь, слегка нападала на него, Анна Сергеевна и Женя защищали. Потом разговор перешел на него самого, Женя вспомнила прошлое, рассказала о детстве Дениса, вспомнила и про его "роман" с Варей…
– А Варька, по-моему, любит его еще и теперь… – хитро прищурясь, сообщила Женя.
– Господь с тобой! – недовольно перебила ее Анна Сергеевна. – Чепуху ты говоришь. У Вари муж, и они дружно живут.
Женя рассмеялась.
– Это ничего не значит. А я знаю точно, что она его очень любит до сих пор. Простите, Ольга Николаевна, я люблю иногда посердить маму на этот счет. Видите ли в чем дело: между моей сестрой Варей и Денисом был когда-то давным-давно невинный роман. Мама была тогда против этого романа и поторопилась увезти Варю вон из Отважного. А на мой взгляд – напрасно: пара они были бы замечательная. Впрочем, Денис тогда был бешено влюблен в одну крестьянку, женщину редкой красоты, но какую-то шальную.
Анна Сергеевна молча и сердито вздыхала. Ах, как она была недальновидна!
Ольга сидела с края стола, облокотясь тонкой рукой на перила веранды и рассеянно слушала, поглядывая то на Анну Сергевну, то на Женю. Женя ей нравилась; всегда веселая, всегда всем довольная, остроумная, она сразу располагала к себе.
В калитку вошел Бушуев; Женя первая заметила его и радостно сообщила:
– Идет наш отважинский медведь…
Бушуев неторопливо шел к веранде по узкой песчаной дорожке, щелкая тальниковым прутом по листьям лопухов, густо разросшихся кругом – сад был в плачевной запущенности.
В складках белой рубашки его прятались багряно-голубые тени. Он шел и вспоминал отроческие годы: вот по этой самой дорожке он ходил к Белецкому за книгами… Как все здесь, в этом саду, ему знакомо и мило.
Ольга Николаевна мгновенно узнала его. И почувствовала, как радостно и в то же время тревожно забилось сердце. Да нет, не может быть! Это не он! Нет, он, он, он… Тот самый человек, которого она видела на пароходе. И он же – Денис Бушуев? Но как же так: как же он не узнал ее тогда, на пароходе? Но тут она вспомнила, что в больнице он еще плохо видел, а следовательно, не мог ее узнать и на пароходе.
В первую минуту Ольга растерялась ужасно. Она почувствовала, что краснеет, и, чтобы скрыть растерянность и смущение, отвернулась, потянулась через перила к увядающим цветам жасмина. Бушуев тяжело взошел на веранду, радушно и шумно поздоровался с хозяевами и повернулся к Ольге, сидевшей вполуоборот к нему. И в ту же минуту повернулась и она. Смущение ее прошло, и она приветливо, но сдержанно взглянула ему в глаза. Он тоже в первую минуту оторопел.
– Вы?..
– Да, я… – смеясь и протягивая ему руку, ответила она.
Спокойно, чуть улыбаясь, Ольга рассказала Анне Сергеевне и Жене о том, как они с Бушуевым ехали на одном пароходе и не узнали друг друга.
– А знаете, – снова повернулась Ольга к Бушуеву, – меня все время не покидала мысль, что мы с вами где-то встречались раньше, и это очень занимало меня.
– Наверно, ехал инкогнито, как он всегда ездит. Страсть как не любит, чтобы его узнавали, – сообщила Женя. – Денис, чаю?
Разговор стал оживленнее. Денис с Ольгой обменялись общими фразами о житье-бытье.
– А как ваша Танечка?
– Не забыли?
– Нет, не забыл, хотя многое из того, о чем мы с вами говорили в больнице, позабыл, честно говоря.
– Не мудрено.
И оба они – и Денис, и Ольга – стали как-то неестественно приподняты и оживлены. И это слегка бросилось в глаза наблюдательной Жене. Денис глаз не спускал с пушистой русой головы и сверкающей милой улыбки. "Какая она все-таки прелесть", – весело думал он.
Выйдя на кухню, чтобы в чем-то помочь Жене, Бушуев откровенно и восхищенно сказал:
– Какая очаровательная эта ваша Синозерская.
– Да, мы ее очень полюбили. Только, знаете, Денис, у нее много горя, я хочу вас предупредить. В тридцать седьмом расстреляли ее мужа и ее отца, мать умерла. Брат сослан, но бежал этой зимой из лагеря с Печоры и пропал без вести… Так что имейте в виду. И еще: у нее есть жених, который здесь, в Отважном. И это имейте в виду, между прочим.
– О, это очень важно… – смеясь, подхватил Денис, хотя упоминание о "женихе" почему-то очень ему не понравилось. – Спасибо, что предупредили… Впрочем, я шучу, конечно. Я приехал в Отважное работать, и ухаживать ни за кем не собираюсь.
– А если Варька приедет? Возьмет да опять объяснится вам в любви?
– Тогда совсем плохо. Анна Сергеевна выгонит меня.
– Не вы-ыгонит… – знающе протянула Женя и серьезно добавила: – Варю мне жалко, она очень несчастна.
– Зато вы счастливы.
– Я? Да, очень.
Вечером, когда зажгли керосиновые лампы, Женя заиграла на рояле. Играла она плохо, не чета Варе, и сама от души смеялась над своей игрой. О творчестве не было сказано ни слова. Только один раз Ольга спросила у Дениса:
– Над чем сейчас работаете?
– Над новой поэмой о Грозном.
– Почему вы взялись за такую старую тему?
– Не знаю… – засмущался Бушуев. – Она и старая… но ведь может быть и новой, как всякая тема.
Бушуев побыл у Белецких недолго и, сославшись на то, что ему надо работать, стал прощаться. Его стали упрашивать остаться, чтобы познакомить с Аркадием Ивановичем, но он заупрямился и не остался. Прощаясь с Ольгой и задерживая ее маленькую теплую руку несколько дольше, чем следовало бы, он уже ясно отдавал себе отчет в том, что что-то произошло и Ольга стала близка ему необыкновенно. И, быть может, поэтому он и не остался. Ему не хотелось видеть "жениха" Ольги.
Выйдя из калитки и пройдя всего каких-нибудь десять-двадцать шагов, он столкнулся с шедшим навстречу Аркадием Ивановичем.
Хрусталев шел медленно, опустив голову, и о чем-то сосредоточенно думал. И не обратил никакого внимания на Бушуева.
Бушуев пришел домой, сел было писать, но писалось плохо – мысли перебегали с одного на другое. Тогда он достал материалы о Грозном и стал их пересматривать. И зачитался до полночи.
Часу в одиннадцатом ушли от Белецких и Ольга с Аркадием Ивановичем. Они долго молча шли в темноте, ни слова не говоря. Аркадий Иванович не решился даже предложить ей руку, она все время держалась от него на некотором расстоянии.
Он не выдержал:
– Оля… Ольга Николаевна, я дальше так не вынесу. Я, кажется, с ума сойду… – сказал он дрогнувшим голосом. – Ты… вы должны понять, что дав мне столько надежд и – будем прямы – нежности…
– Как вы не корректны, если вспоминаете об этом теперь… – тихо напомнила она.
Он зло отбросил горящую папиросу. Она описала красную светящуюся полосу и, упав в траву, на которой блестели бусинки росы, погасла.
– Пожалуйста, ответьте мне, в чем дело? – настойчиво повторил он.
Ольга остановилась.
– Послушайте, Аркадий: тут нечего объяснять. Я убедилась в том, что мало люблю вас для того, чтобы связать свою судьбу с вашей. А теперь, пожалуй, – добавила она, думая о Денисе, – и совсем мало люблю. Я знаю и понимаю, что я ужасно виновата перед вами. Но что же мне делать? Это был какой-то туман – эти мои отношения с вами. Я теперь это поняла… И мучаюсь тем, что причинила вам боль… Я за многое благодарна вам и никогда не забуду всего того, что вы сделали для меня. Пожалуйста, останемся друзьями, зачем ссориться…
Он ткнулся лицом в стоящую возле дороги березу, обнял ее ствол и тихо, еле слышно сказал:
– Как это все ужасно, Оля… Если б ты знала, как бесконечно я тебя люблю. И как мне мучительно больно.
– Верю, Аркадий, и знаю: ты – прекрасный, хороший человек.
Она говорила первое, что приходило ей на ум, и понимала, что слова ее пусты и ничего не значат.
– Но ты дашь мне хоть ничтожную возможность надеяться?.. Хорошо, пусть пройдет какое-то время.
– Не знаю… Не могу ничего обещать, Аркадий.
Они снова пошли и долго шли молча. У дома Широковых, где Ольга снимала комнату, опять остановились. Аркадий Иванович хотел было ее поцеловать, но Ольга отвернулась, резко и испуганно.
Утром, никому ничего не сказав, Хрусталев уехал в Москву.
XXVIII
Ольга плохо спала эту ночь. Два чувства боролись насмерть: жалость к Хрусталеву и вспыхнувшая, как порох, любовь к Денису. Но она все время ловила себя на том, что о Денисе думала больше. И чувство к Денису тоже, в свою очередь, раздваивалось: она любила того, "пароходного", Дениса, а Денис-писатель мешал ей. Она не могла любить человека, который в своих книгах защищал тех, кто убили ее отца, ее мужа и, может быть, погубили и брата. "Но ведь все, по крайней мере большинство советских писателей, в конце концов, так или иначе защищают этих убийц прямо или косвенно, – мучительно думала она. – Они обязаны это делать!" Но тут же вставал другой вопрос: обязаны ли? в силу чего? В силу того, что им надо жить, кормить семью? Но ведь тогда не обязательно заниматься столь вредной профессией, состоять в адвокатуре убийц…
Быть может, и это всего вероятнее, Денис Бушуев не сознает того, какой вред он приносит стране и народу. Ведь он не коммунист. Но неужели, неужели Денис Бушуев из тех писателей, которые получают за свои книги ордена и сумасшедшие гонорары и преспокойно понимают, кого они прославляют в своих книгах?
Заснула она поздно. Ночью видела сон: мальчик прыгает в воду с дебаркадера пристани, но из воды его вытаскивает не брат Дмитрий, как это было наяву, а – Денис Бушуев. Утром она проснулась необыкновенно радостной и счастливой и сперва никак не могла понять, что, собственно, ее радует. А вспомнив и поняв, она быстро вскочила, умылась и оделась.
Над Волгой уже висело горячее солнце. Галдели грачи на березах, у колодца переругивались отважинские бабы. За открытым окном виден был сад, кусты смородины и грядки клубники. Над грядками порхали бабочки, а в занавеске на окне гудел шмель. Все это было так сверкающе и хорошо, что Ольга чуть не расплакалась от счастья.
Каким-то, только одной женщине свойственным, чутьем она угадывала, что если Денис еще не любит ее, то – будет любить. И будет любить сильно.
Ольга надела купальный костюм, поверх него – летнее цветное платье, схватила полотенце и хотела было идти на Волгу, как в окно, в то, что выходило не на Волгу, а на дорогу, кто-то постучал.
Это была Финочка. Поздоровались.
– Жилец наш уехал. Оставил вам письмо, – сказала Финочка.
В первую минуту Ольга и не сообразила, о ком идет речь, кто уехал? Она понимала лишь одно, что это – Финочка, сестра той самой Манефы, которую Бушуев когда-то очень любил и о странной судьбе которой вчера ей много и подробно рассказывала Женя.
– Финочка, зайдите на минутку, пожалуйста, – пригласила Ольга, принимая письмо.
Финочка вошла. Ольга жадно взглянула на нее. Да, действительно, хороша. А говорят, что ее сестра еще лучше была. Финочка же, в свою очередь, восхищалась Ольгой. Она всегда ею восхищалась и, по простоте душевной, не скрывала этого.
Сияющая, в голубой юбке и синей кофточке, Финочка остановилась на пороге и, сверкая серыми глазами и сахарными зубками, выпалила:
– Ольга Николаевна, какая вы сегодня красивая!..
– Лучше твоей покойной сестры? Мне говорили, что она была очень хороша.
– Манефа?
– Да.
– Манефа была очень красивая, Ольга Николаевна. Только по-другому как-то… Вы совсем разные с ней… Что же вы письмо-то не читаете? – спросила Финочка, видя, что Ольга все еще не открыла конверт. – Ведь уехал Аркадий-то Иванович…
– Уехал? – как эхо, повторила Ольга и торопливо разорвала конверт.
Аркадий Иванович кратко сообщал, что по-прежнему любит Ольгу, любит, пожалуй, еще сильнее, чем раньше, но жить ему бок о бок с нею после того, что произошло – невыносимо тяжело. И он считает, что лучше будет, если он на некоторое время уедет в Москву.
Ольга положила на подоконник письмо и решительно повернулась к Финочке.
– Ну, Финочка, что еще расскажете?
Удивленная Финочка немного растерялась. Она догадывалась об отношениях Ольги и Хрусталева и ожидала града вопросов – как, в котором часу он уехал, был ли мрачен или весел? И вместо этого…
– Ну, Финочка, так что же нового? – повторила Ольга. – Садитесь, расскажите что-нибудь из вашей жизни… из жизни вашей сестры…
– Ах, Маня была хорошая, – присев на краешек стула, вздохнула Финочка. – Только странная она была, взбалмошная немножечко. А уж как Дениса любила!..