Белецкому было уже под шестьдесят. Но выглядел он на редкость здоровым человеком. Последние годы он стал очень следить за собой: хорошо и регулярно питался и много занимался гимнастикой.
– О чем же тут доченька моя с бурлаком беседовать изволили?
– Так. Вспоминали прошлое, – рассеянно ответил Денис и поднял стакан. – Ну, Николай Иваныч, ваше здоровье… Иногда, знаете, стоит хорошо напиться.
– Пей, бурлак. Пей, да дело разумей.
Они дружно выпили. Белецкий подсунул Денису бутерброд с копченой колбасой. Бушуев молча стал закусывать. Глянул на Белецкого повеселевшими глазами, блеснул золотистой искоркой в них.
– Ах, Николай Иваныч… ну и х-хорошо!
– Хорошо? – не поверил Белецкий и рассмеялся.
– Отлично. Огонь, а не коньяк.
Весело болтая, они выпили еще по одной. Подошла Ольга. Тяжело дыша, – она только что кончила танцевать – присела на песок возле Дениса.
– Ты выпил? – тревожно спросила она, взглянув на него.
– Да.
– И выпил, по-моему, уже много. Зачем это?
– А ты – пила?
– Да.
– Зачем это?
Они дружно рассмеялись. Ольга легонько треснула Дениса по затылку.
– Когда же свадьба, наконец? – спросил Белецкий. – Ольга Николаевна, умоляю вас – не мучьте моего воспитанника. Женитесь, да и дело с концом.
– А я его и не мучу… – сорвалось у Ольги чистосердечное признание, и, мгновенно покраснев, она растерянно улыбнулась.
Сказано это было выразительно и в совершенно определенном смысле.
Белецкий неопределенно крякнул, Денис с удивлением и упреком взглянул на нее. Ольга уже оправилась от смущения и чуть насмешливый взгляд ее как бы говорил: "Вот тебе! Не шепчись по углам с другими женщинами. Пусть отец твоей дурацкой Варьки знает и передаст ей, что ты мой, мой, мой, и давно уже мой, и никому я тебя не отдам…"
Кто-то вдребезги напоил Гришу Банного. Дойдя до стадии высшего возбуждения, Гриша низко надвинул на глаза великолепную и огромную шапку-кубанку и стал описывать вокруг березы абсолютно правильные круги, вызывая всеобщее удивление и восхищение. Плавая вокруг березы, он громко обещал, еще задолго до естественного крушения мира, взорвать земной шар, в лучшем случае – расколоть его пополам, что уж и не так трудно сделать, если следовать указаниям, весело изложенным в замечательной книге Поморцева М. М. Потом он снял с правой ноги длинную рыжую крагу, застегнул ее пряжечки по форме и, приложив узкий конец ее, тот, что приходился на щиколотке, к губам, стал, как в трубу, мощно распевать боевой марш "Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал Ворошилов Клим…". Пропев марш до конца, он набил крагу ромашками и, словно вазу с цветами, поднес крагу Наточке Аксельрод под шумные аплодисменты. Смущенный общим вниманием, Гриша Банный, сильно покачиваясь, подошел к кусту дикой смородины, присел, снял с левой ноги вторую крагу и, водрузив ее на куст, как победное знамя, прилег под кустом и мгновенно уснул.
Очеркист Ситников, плотный, лысый человек, орал изо всей мочи одно и то же:
– Товарищи! Останемся здесь до утра. Будем смотреть восход солнца!
К Денису, Ольге и Белецкому подошел муж Вари – Илья Ильич. Трезвый и серьезный, он спросил разрешения присоединиться к компании и присел на песок.
– Как вам нравится этот Содом и Гоморра? – улыбнулся он Ольге Николаевне, мельком взглянув на Дениса. Взгляд его темных глаз был удивительно мягок и приятен.
– Очень весело, по-моему, – ответила Ольга.
– А мне вот скучно и хочется спать… – сказал профессор. – И становится, на мой взгляд, что-то уж чересчур весело. Я бы давно ушел, да вот жена…
И он опять взглянул на Бушуева. Денис уже заметно охмелел. Задорно бросил:
– А вы ее, Илья Ильич, в охапку да на спину… И – с Богом домой.
– Да ведь если бы мне вашу силу, Денис Ананьевич, – пошутил Илья Ильич, потирая красивые, белые руки, с чуть сплющенными концами пальцев – профессиональной отметкой.
В трех шагах от них маленький, юркий Соломон Азаров горячо спорил с Кистеневым.
– А я вам говорю, что творчество Пастернака со временем будут изучать, и изучать очень глубоко, – горячился Азаров, поблескивая выпуклыми, круглыми очками. – Не ошибусь, если скажу, что в данное время он является самым крупным и самым талантливым советским поэтом. И еще – мне нравится его скромность, никуда он не лезет, ни на что не претендует…
– Живет впроголодь… – вставил Кистенев. И эта фраза отчетливо долетела до слуха Бушуева. Он насторожился.
– Ну, знаете… – сокрушенно развел до смешного маленькими и сухонькими руками Азаров. – Если степенью набитости брюха измерять таланты… Увольте, прошу покорно.
И он возмущенно отошел от приятеля.
– Куда же вы? – крикнул Кистенев. – Да что вы, право!
Он вскочил и побежал за Азаровым. Бушуев видел, как он нагнал его, и между ними, судя по жестикуляциям, снова завязался жаркий бой.
– Ах, ах, какая прелесть! – ахала Наточка Аксельрод, показывая Шарову на буксирный пароход, тащивший длинный караван барж и тяжело шлепавший плицами по воде. Огни парохода, дрожа и ломаясь, разноцветными звездами рассыпались по воде.
– Работяга… – мельком взглянув на пароход, заметил Шаров. – А откуда у вас появился этот перстенек, дорогая? – пискливо поинтересовался он.
– Из освобожденной Риги. Это – александрит. Жена Бирюкова мне подарила. Они уже вернулись в Москву. Говорят – чудо, как хороша Рига!
Хмелея, Бушуев чувствовал, как все больше и больше, все сильнее и сильнее его охватывает злоба. Зачем все эти люди здесь? Что им здесь нужно? Как они смеют поганить пошлостью его Волгу? И только невероятным усилием воли он удержал себя от того, чтобы не побросать за ноги в Волгу всех этих Шаровых и Наточек вместе с их патефонами и перстнями. И останься он долее, то, вероятно, что-нибудь подобное бы и учинил. Спасла положение Ольга. Заметив хмурое и нервное состояние Дениса, Ольга стала уговаривать его идти домой, да ей и самой давно уже всё порядочно наскучило.
– Пойдем, Денис, пойдем… – шептала она, отводя его в сторону.
– Погоди, дай хоть одного с обрыва спущу… Вот эту рыжую вошь, что гундосит что-то о Белинском… – показывал он на Ситникова. – Ну, дай же мне спустить его с обрыва!
– Идем, Денис.
И так, тихонько подталкивая его и уговаривая, Ольга завела его в лес, радуясь на ту власть, которую она постепенно брала над Денисом, и на ту покорность, с которой он подчинялся ей. Обернувшись на секунду перед тем, как совсем скрыться в лесу, Ольга увидела, что Варя, одна Варя, видит, что они уходят. Ольга торжествующе вскинула голову и решительно толкнула Дениса на тропинку, убегавшую в кусты.
Ночь была темная, теплая. С каждым их шагом шум пирушки все более и более стихал и вскоре совсем стих. Они шли по лесной тропинке, с трудом различая ее в темноте.
– Что это ты так вдруг взъелся на всех? – спросила Ольга.
– Ах, Ольга, противны они мне все.
– Ну, и наплюй на них.
– А главное, главное – какое презрение ко всему простому, естественному. Какое презрение к простому человеку… Я слышал, как Ситников хвастался тем, что не пускает в дом красноармейцев и младших командиров, потому что они, видите ли, портят паркетный пол подкованными сапогами. Но объясни ты мне – как можно, так презирая простого человека, писать романы и повести из жизни рабочих и колхозников?
– Не думай ты сейчас об этом, Денис. Мы с тобой счастливы, а это – главное.
– Это не похоже на то, что ты раньше говорила… – недовольно заметил Денис.
Ольга рассмеялась и крепко прижалась к Денису.
– Дурачок ты мой пьяненький…
IX
Дед Северьян поехал за Волгу за ивовым прутом для верш – решил по вечерам плести к осени верши.
Переехав Волгу, он пошел вдоль ручья, густо заросшего тальником. Нарезав прутьев, он, чтобы сократить путь до лодки, пошел напрямки через луг. На краю луга, на том, что примыкал к перелеску, лежали в тени чахлых осин колхозники из Татарской слободы. Они с утра косили луг и теперь отдыхали, намаявшись на работе, и ждали вечерней росы, чтобы снова начать косить. Пережидали жару.
Развалясь на траве, усталые, они лениво переговаривались и жевали хлеб. Покричали старику.
– Прутья, что ль, резал, Михалыч? – осведомился старик Кулимбаев, хотя видел, что дед Северьян нес свеженарезанные прутья, а не дрова.
– Да… – кратко ответил дед Северьян, бросая вязанку наземь и тяжело присаживаясь на нее.
– Трава нонче хорошая, братцы… – заметил он, поглядывая на луг.
– Что хорошая, то – хорошая… – согласился молодой рябоватый парень.
– Ты б в хоромах должон жить, у внука твово, а не прутья на горбу таскать… – злобно заметил маленький мужичонка в залатанной синей рубахе, мокрой от пота. – Это уж нам, горемышным, впору…
– Внук – внуком, а у меня – своя жись… – спокойно ответил старик.
– Правильно! – подхватил Кулимбаев.
Ответ деда Северьяна как-то всем понравился, и недружелюбно настроенные вначале колхозники помягчели. Кто-то предложил старику хлеба с солью. Дед Северьян поблагодарил и взял хлеб. И это понравилось колхозникам.
– Ну, вчера ночью и чудили же ваши арихтоскраты… – сообщил рябой парень. – Костры позажигали на том берегу и всю-то ноченьку никому спать не давали – галдели, орали, перепились надоть…
– Н-да… – неопределенно крякнул дед Северьян.
– Васька Масленников рассказывал, – повернулся парень к колхозникам. – Он о ту пору на лодке ехал, из городу. Вижу, говорит, буйство идет невописуемое. Подъезжаю ближе, узнаю – москвичи из Отважного. Кто – поет, кто – граммофон крутит, кто чёрт-те знает что вытворяет… А одна бабынька зашла, говорит, прямо в платье по грудь в воду, стоит, как истукан, и на звезды смотрит. "Хочу, – кричит, – испытать, что утопший человек чувствует". А я, говорит Васька, и отвечаю ей: "Вы, мадамочка, так ничего не узнаете. Вы повесьте себе камушек на шею и то гда топитесь…"
Колхозники дружно, раскатисто рассмеялись. Дед молчал.
– От такой развеселой жизни один раз и потопнуть можно… – заметил кто-то.
– Ах, мать его в Сталина! – вдруг смачно выругался все время молчавший до этого угрюмый и неповоротливый колхозник Каюм. – С нас шкуру дерет да на других напяливает…
Он вскочил и подошел к кустам, и встал там по малому делу.
– Я, братцы, так думаю, – говорил он через плечо. – Не стоило и революции затевать. Ничего, что помещики были, а народу лучше жилось. А теперь – и помещики есть, и нам хуже… А коли кто хочет за таки мои слова доносить на меня, куда следует, то пущай сейчас и идет… Это не я говорю, а душа моя… У меня четверо ребят, и не знаю – переживем ли эту зиму аль нет… Всего скорей – с голоду сдохнем…
Наступило молчание.
Дед Северьян встал, поднял вязанку и взвалил ее на спину.
– Пошел, что ль, Михалыч? – спросил Кулимбеев.
– Пора, старче, пора… А вам всем – бог в помочь.
– Ну, спасибо…
И пошел. За спиной – услышал:
– Ох, и крепок старик. Небось, сто годов, а все еще – ишь – как дуб…
– А Мустафу он, братцы, все-таки понапрасну зарубил, – сказал кто-то. – Мустафа, он – ничего, не вредный дядя был…
Дед Северьян, низко склонив лысую голову, тихо побрел к берегу.
X
От Аркадия Ивановича пришло наконец письмо. Ольга никогда не подозревала, что у этого человека столько силы. Несмотря на общий подавленный тон письма, оно было вполне корректно и спокойно. Лишь в самом конце что-то в Аркадии Ивановиче прорвалось, и в беспорядочно набросанных строках нельзя было уловить смысла: это был панегирик любви, состоявший из каких-то отрывочных, страстных фраз.
В постскриптуме, написанном снова в относительно спокойном тоне, он писал, что она может быть уверена, что он не посягнет на ее спокойствие, хотя иногда и теряет голову от горя. Просил одной лишь милости: если ее семейная жизнь не удастся и если ей когда-нибудь будет очень тяжело – сообщить ему. "Не подумайте, – писал он, – что я не желаю вам счастья, нет, это неверно, я желаю вам его, но я только хочу где-то иметь хоть маленький, еле теплящийся огонек, чтобы еще стоило жить, чтобы было за что цепляться…"
Ольгу это письмо очень расстроило. Она дала его прочесть Денису.
– Что ему ответить? – спросила она. – Я не знаю… Мне его, Денис, очень жалко, по совести говоря…
Денис молча курил.
– Вот что, Ольга… – сказал он. – Я думаю, что тебе надо исполнить его просьбу. Я не вижу тут ничего плохого.
– Я очень рада, что ты так думаешь, – сказала Ольга и хитро улыбнулась. – Только ведь мне никогда не придется никому писать, что я несчастлива? Верно, Денис?
Свадьбу назначили скоропалительную – на начало августа.
Приехали наконец Елена Михайловна с Танечкой. Елена Михайловна приехала очень сердитой. Она не знала Бушуева, но знала и любила Аркадия Ивановича, и лучшего мужа для Ольги Николаевны не желала. Она принадлежала к разряду тех замечательных и редких людей, которые умеют радоваться чужим радостям и печалиться чужими печалями. Трагедия Аркадия Ивановича представлялась ей непереносимой. Кроме того, Елена Михайловна презирала деньги, считала их началом всех бед, Аркадий же Иванович был беднее Дениса, и это ей нравилось. Но выбор Ольгою был сделан, и Елене Михайловне оставалось только покориться. Впрочем, в Денисе Елена Михайловна не нашла ничего "страшного", но и ничего "особенного". Этого было вполне достаточно для счастливой Ольги.
Хуже дело обстояло с Танечкой. Девочка сразу угадала в Денисе человека, очень близкого матери, и мгновенно загорелась болезненной детской ревностью. Посовещавшись, Денис с Ольгой решили предоставить дело времени.
Грозным и тяжелым вопросом вставал перед Ольгой вопрос о брате. От Елены Михайловны она скрыла все, что знала о Дмитрии. Но от Дениса – она чувствовала, что не может, не имеет права скрывать эту тайну, да и не хотела больше скрывать что-либо от него.
И однажды, когда они с Денисом катались на шлюпке, Ольга, путаясь и сбиваясь, перескакивая с одного на другое, рассказала о брате.
Вышло что-то совершенно неожиданное для Ольги. Денис сильно и радостно хлопнул ладонью по колену и громко вскрикнул:
– Молодец, Гриша!.. Ай-да, Гриша! Выдать ему орден Ленина!.. И обняв Ольгу, он долго молчал, что-то обдумывая.
– За границу ему надо пробираться, иного выхода я не вижу.
А наутро Бушуев послал деньги для Дмитрия на адрес дяди Лени. От дяди Лени Ольга знала, что Дмитрий на воле, жив и здоров.