XIX
Дмитрий Воейков, помахивая чемоданчиком, неторопливо подымался вверх по въезду. Было душно, пыльно, синяя сатиновая рубашка, взмокшая от пота, прилипала к телу. По выщербленному, мнущемуся под ногами тротуару торопливо сновали плохо одетые женщины с корзинками и бидонами в руках. Обгоняя телегу с сеном, шла рота красноармейцев, громко и ладно стуча сапогами по булыжнику. Шли они молча, сосредоточенно глядя себе под ноги, у каждого сверток под мышкой – шли в баню.
За Волгой повисла иссиня-черная туча, время от времени ее пересекала, как ножом, молния, и слышны были глухие раскаты грома.
Ровно в три часа Дмитрий подошел к "Дому Каширина". Сквозь приоткрытые ворота заглянул в глубь двора. Вот знаменитая "красильня", вот тяжелый деревянный крест, сделанный наподобие того креста, которым был раздавлен Цыганок, – все это так знакомо с детства по книгам Горького.
У входа в дом-музей Дмитрий взял прислоненный к косяку веник и стряхнул им бурую пыль, густо облепившую кожаные сапоги. Какой-то юнец, с красным галстуком на шее, толкнув Дмитрия, юрк нул в дверь. Вслед за ним неторопливо и спокойно вошел в музей и Дмитрий. И сразу попал в знаменитую каширинскую горницу, тоже давным-давно знакомую по описаниям. В воздухе густо плавал тот особенный запах, который есть в любом мещанском русском провинциальном доме – какая-то терпкая смесь из запахов домашних цветов, что стоят в горшках на подоконниках, масляной краски и кошек.
…Вот здесь, на полу, дрались "дядья". В красном углу – божница. Перед божницей теплится синяя лампадка. У этой божницы молилась бабушка.
Дмитрий впервые был в этом доме, но мгновенно узнавал все – когда-то он и Ольга сильно увлекались Горьким, и Дмитрий знал его почти наизусть.
Посетителей было немного, человек восемь-десять. Среди них Дмитрий сейчас же узнал Федьку Сычева. К удивлению Дмитрия, Федька не зевал по сторонам, а с напряженным вниманием слушал объяснения служащей музея – невысокой пожилой женщины в темном платье. Он так был, видимо, увлечен и заинтересован всем, что видел и слышал, что даже не заметил появления Дмитрия. Дмитрий оглядел его и, кусая губы, чтобы не рассмеяться, стал в сторонку.
– Вот здесь, в углу, стоит ведро с розгами… – объясняла женщина приятным нижегородским говорком. – Так оно стояло и в те времена, когда здесь жил мальчик Алеша, будущий наш великий писатель. И этими розгами дед наказывал маленького Алешу…
Из ведра, в самом деле, грозно торчали тонкие ивовые прутья.
– Неужто этими самыми? – удивился Федька.
– Ну, конечно, не этими самыми! – рассмеялась женщина, а вслед за нею и – посетители. – Но розги всегда были наготове. Это – модель.
Федька смутился, слегка попятился и только тут заметил Дмитрия. И в ту же секунду смущение его как рукой сняло: он незаметно, но весело подмигнул Воейкову. А еще через несколько минут, в то время, когда экскурсанты направились во двор музея, Федька показал Дмитрию глазами на дверь, лихо нахлобучил кепку, взбил под козырьком кудри и вышел на улицу, посвистывая и помахивая ивняковой розгой, походя украденной им из ведра.
Вскоре вышел на улицу и Дмитрий и пошел в некотором отдалении за Федькой. Туча низко повисла над Волгой, погромыхивал гром, ветер гнал по улице пыль, солому, обрывки бумаг…
Федька свернул с улицы в овраг и пропал за кустами акаций. Дмитрий неторопливо пошел вслед за ним. Федька ждал его, прислонясь к стволу чахлой березки, и прикуривал папиросу.
– Здоров, Дмитрий! Жив? – приветствовал он Воейкова, протягивая руку.
– Жив, как видишь… – улыбаясь, ответил Дмитрий. – Значит, Валентин передал тебе мое письмо?
– А как же!.. Что – ловют?
– Ловят, брат.
– Ид ут следом?
– Нет, сбил…
– Это хорошо. У тебя что – дело до меня?
– Дело, Федор.
– Ладно. Сделаем. Пойдем-ка поскорее, а то вишь – накрапает… А паршиво жил товарищ Горький. А? Розгами дед-то его порол.
По листьям акаций и лопухам защелкали крупные капли дождя. Стало темно.
– Ты надолго? – осведомился Федька.
– Не знаю. У тебя место найдется?
– Найдется.
Федька Сычев любил и уважал только воров. Дмитрий был исключением. Еще в Свердловске он понравился Федьке. Федька ценил в нем ум и смелость. От Дмитрия же он узнал о смерти своего старого друга – Баламута, и по нескольку раз заставлял Дмитрия рассказывать, как застрелили Баламута. Это он, Федька, достал для Дмитрия в Свердловске браунинг и "липу".
Они шли узкой тропинкой по склону оврага. Дождь все прибавлял и прибавлял.
– Тебе что на этот раз надо? – спросил через некоторое время Федька.
– Трудовую книжку, новую справку с места работы, характеристики… Потом расскажу.
Федька покосился на Дмитрия и со вздохом сказал:
– Эх, Дмитрий, Дмитрий… Впустую ты живешь. Рано или поздно – все одно аркан тебе на шею накинут. Так уж пожил бы ты хоть это время всласть. Бросай ты к чёртовой матери всю эту мороку, да – айда к нам! Вор из тебя будет хороший… Вот у меня сегодня ночью дело… Пойдем со мной! Половину – тебе.
Дмитрий неприметно улыбнулся.
– Славный ты парень, Федор. Только – ты теперь мне не мешай. У меня, брат, свои дела… Как же это вас накрыли в Свердловске? – спросил он, чтобы переменить тему.
– Стукнула одна сволочь. При встрече – решку ему наведу… Промежду прочим, Чижа помнишь?
– Нет.
– Здесь он. Вместе со мною винта нарезал. И Танька здесь. И – Стелла. Помнишь ее?
– Это – из Ленинграда?
– Да…
– Помню.
Цепляясь за мокрые кусты, поднялись в гору. Хрустя под ногами битым стеклом, подошли к веранде, и в эту минуту дождь хлынул как из ведра. На веранде сидели Танька и Стелла. Танька бренчала на гитаре. Стелла лежала в дырявом плетеном кресле, закинув руки за голову и положив ноги на перила. Зеленая плисовая юбка, задравшаяся выше колен, свисала до полу, обнажая смуглые ноги.
– Принимай гостей! – весело крикнул Федька, взбегая по шатким ступенькам на веранду и отряхиваясь.
Стелла рывком сбросила ноги с перил и радостно вскрикнула:
– Дмитрий!..
XX
Дмитрий спал шестнадцать часов кряду, с небольшими промежутками. Во сне он несколько раз видел почему-то Дениса Бушуева – таким, каким он представлял его. Позднее, когда они встретились, Дмитрий был поражен тем, что образ Бушуева, виденный им во сне, почти не расходился с живым Бушуевым.
Спал он в светелке Стеллы. Сон был беспокойный, нервный, и Дмитрий несколько раз просыпался. Окно было раскрыто, со двора тянуло ночной прохладой и сыростью, небо было чисто, и ярко светила луна. Проснувшись на рассвете, Дмитрий закурил и некоторое время тихо лежал, прислушиваясь к разнообразным звукам, доносившимся с улицы. Город просыпался.
Еще накануне, по дороге от пристани к "Дому Каширина", Дмитрий подумал о том, как мало, в сущности, изменилась жизнь в Нижнем Новгороде со времен Горького. И теперь он продолжал думать об этом. Да, кое-где появились новые здания, трамвайные линии, рядом с убогими домишками, словно для пущего контраста, выросли какие-то красивые дворцы культуры, клубы… Но дух, аромат старого мещанского города остался прежним. На пристанях – те же крючники в изорванных рубахах и полотняных штанах, на базарах – галдящие бабы, рыбная вонь, ругань. В нескольких кварталах от музея Горького – воровской притон. Все эти люди живут привычной, скучной, бедной жизнью, не думая, вероятно, ни о соцсоревнованиях, ни о парт-съездах, ни о производственных планах. Об этих вещах думают только в Кремле, секретари обкомов, директора трестов и заводов, начальники лагпунктов концлагерей, председатели колхозов, да еще – герои в романах советских писателей. "Эх, Бушуевы, Бушуевы… – вздыхал Дмитрий. – Наломали вы дров – сам чёрт ногу сломит".
Дмитрий незаметно снова уснул и проснулся лишь далеко за полдень.
XXI
В эту ночь, к утру, Федька Сычев и Сазан ограбили на набережной склад, где хранились рулоны дорогих шерстяных и шелковых материй, предназначенных для отправки в Москву. Налет прошел ударно. На рассвете налетчики вернулись в "малину". В овраге плавал густой, как молоко, туман. Из этого тумана и вынырнули Федька с Сазаном, сгибаясь под тяжестью больших мешков.
Днем они отсыпались, а вечером закатили на веранде попойку. Пригласили и Дмитрия.
На столе, покрытом клетчатой голубой клеенкой и заставленном закусками и бутылками с водкой, горела керосиновая лампа "молния". Вечер был тихий, теплый и ясный. Над оврагом, на иссиня-черном небе кривился ковш Большой Медведицы, а левее – бумажным змеем, усыпанным яркими бриллиантами, плыл Орион. Залитый огнями, город жил вечерней, шумной жизнью. В городском саду завывал джаз. На площадях и перекрестках из трубоподобных репродукторов неслась радиомузыка: передавали советских композиторов. На улицах, на поворотах, скрипели трамваи, над их дугами вспыхивали ослепительные голубые огни.
Начали с пельменей, которые целый день лепила Катерина Сутырина. Под пельмени изрядно выпили. После пельменей многие отяжелели, отошли от стола и расселись кто-где.
– Стрелка! – кричал захмелевший Федька. – Ты б спела, что ль!
Дмитрий сидел на табуретке в углу веранды, курил и с интересом наблюдал пирушку. Он тоже выпил и слегка повеселел. Еще утром он с грустью подумал о том, что общество воров и проституток – вот все, что ему осталось. Теперь ему казалось, что ребята они вовсе уж и не такие плохие, по крайней мере – не рабы.
Возле него присела на перила Стелла, упираясь одной ногой в прогнивший пол и свесив другую с перил. На ней была чистая белая блузка, с короткими рукавами и с открытой грудью, и неизменная зеленая юбка, ладно и свободно падавшая с упругих, круглых бедер. На ногах – белые тапочки и белые носочки. Черные глаза в веночках длинных ресниц матово блестели, волнистые мягкие волосы, перехваченные со лба к затылку широкой голубой лентой, рассыпались по спине и плечам.
– Стелла, спой, в самом деле… – подняв голову, попросил Дмитрий.
– Хочешь?.. – обрадовалась она и, не вставая, протянула руку к углу, где стояла прислоненная к стене гитара, с красным бантом на колках. Кто-то вскочил и услужливо протянул ей гитару.
– Стрелка, печальное что-нибудь… Чтоб за сердце брало!..
– "Отраду", Стрелка! – просил Федька.
– "Пацаночку"! – орала Танька.
– "Песню сифилитиков"… – советовал Сазан.
– Тише, черти! – увещевала красная, вспотевшая Катерина Сутырина. – Пущай поет, что хочет.
Но Стелла уже выбрала песню. Она вспомнила песню, которую давно не пела, но которую теперь почему-то захотелось спеть. Спеть для Дмитрия.
Не меняя позы и продолжая сидеть на перилах, она привычно прижала к животу гитару и резко и сильно взяла несколько аккордов, чуть отвернув голову в сторону. Гитара прозвенела и смолкла, но еще долго дрожала одна тонкая вибрирующая струна. Стало тихо, все напряженно смотрели на Стеллу. Она же вдруг вскинула голову и, грустно улыбнувшись той славной, манящей улыбкой, которая к ней так шла и которую – она знала – так любили мужчины, тихо и грустно запела:
Туман плывет в кустах сторонкой,
Луна над Волгою взошла-а-а… –
и – еще тише, почти топотом, с беспредельной горечью и мукой:
…Я помню день, когда девчонкой
Я в первый раз на улицу пошла-а…
Дмитрий насторожился. Песня хватала за душу щемящей русской тоской.
…В проулок вышла осторожно.
Погасла на небе заря-а… –
пела Стелла, полузакрыв глаза и чуть шевеля розовыми ноздрями.
…И долго, робко, безнадежно
Стояла я у фонаря…
Простенькая мелодия казалась бесконечно разнообразной. Стелла почти не повторялась, она для каждой фразы, для каждого слова находила иную окраску, иное звучание. Под конец песня переходила почти в плач.
…И он ушел, довольный, пьяный,
А я осталась на траве… –
рыдала Стелла, а вместе с нею рыдала и гитара. По толстым щекам Катерины Сутыриной катились слезы. "Пока существуют на земле такие песни, – думал Дмитрий, – надо жить по-волчьи и перегрызать глотки…"
На взлетевшей высоко, бесконечно-тоскливой ноте закончила песню Стелла и разом оборвала. Наступило молчание. И вдруг заговорили все сразу, крича и перебивая друг друга. Катерина Сутырина подошла к Стелле и троекратно поцеловала ее.
– Утешила… уж и как утешила…
Дмитрий снизу вверх молча смотрел на Стеллу, на ее чуть склоненный профиль. Она улыбалась легкой, едва заметной, грустной улыбкой. И ему захотелось сказать ей что-нибудь приятное.
– Стелла… – тихо позвал он.
– Что? – быстро спросила она, порывисто поворачиваясь.
– А ведь ты замечательно поешь… – искренне сказал Дмит рий.
– Да?
Стелла давно ждала его приговора, и то, что он похвалил ее, было для нее самым дорогим и радостным.
– Только знаешь что: не надо больше ничего грустного… Спой что-нибудь повеселее…
Последние слова Дмитрия кто-то услышал.
– Правильно! Повеселее!
– Стрелка, "Бухарика"! – скомандовал Федька Сычев. – А мы поддержим!
– "Буха-а-арика"!..
Стелла рывком спрыгнула с перил и, размашисто ударяя всеми пальцами правой руки по струнам, заиграла что-то очень бурное и лихое. Грациозно покачивая зеленой юбкой, она обошла вокруг стола, стала на видном месте и, подмигнув всем сразу, запела бравую воровскую песню "Бухарик". Дмитрий вспомнил, что на воровском языке это – пьяница.
…После "дела" наган не остыл,
А Бухарик уж поллитра купил… –
чеканила слова и мелодию Стелла.
Я Бухарика к перине тяну,
А Бухарик – под перину, к вину… –
весело рассказывала Стелла.
И вдруг, без всякого сигнала со стороны запевалы, видимо уже по привычке, жулье ухнуло и хором, с присвистом и прихлопыванием, подхватило задорный припев:
…Я не стану будить его зря.
Ах, люблю я моего Бухаря!
Разошлись поздно. Упившаяся Катерина Сутырина заснула, упав головой на стол. Дмитрий пошел к себе в светелку, быстро разделся и лег, но уснуть не мог. Курил одну папиросу за другой. Перед глазами неотвязно стоял образ Стеллы, и все время один и тот же: она в полуоборот сидит на перилах, свесив ноги в белых носочках и белых тапочках, и грустно улыбается. Кожа на тугих икрах так гладка, что на ней играют золотистые блики от света лампы. "Чёрт… – с досадой думал Дмитрий, отворачиваясь к стене и засовывая руки под прохладную подушку. – Видно, измучился я… Скверно".
Он уснул, но вскоре проснулся оттого, что инстинктивно почувствовал, что в комнате кто-то есть. Рывком перевернулся на спину и увидел в темноте чье-то лицо, низко склоненное над ним. И сразу узнал – Стелла.
– Подвинься-ка… – услышал он сдавленный шепот.
Он покорно подвинулся к стене. Она присела на кровать, быстро склонилась и сжала его щеки горячими ладонями, рассыпав по его лицу и шее мягкие, пахучие волосы. Он потянулся к ней губами, она быстро перехватила их своими губами, но тут же оторвала их и шепнула с досадой и нетерпением:
– Да раскрой же губы-то…
Долго и неотрывно целовала его. Потом вскочила, суетливо отстегнула широкий пояс, сбросила юбку… Дмитрий видел лишь черный силуэт ее на фоне окна. Раздевшись, она ловко, по-кошачьи юркнула под одеяло.