XVI
Однажды, когда ей было восемнадцать лет, а Дмитрию двадцать два, отец отправил их прокатиться по Волге. Возле Рыбинска погожим летним днем пароход, на котором ехали Ольга с братом, пристал к пристани Село Малое. Они с братом стояли у борта и смотрели на берег.
На крыше дебаркадера, что приходилась вровень с верхней палубой парохода, стоял в одних трусиках загорелый мальчик лет двенадцати, белокурый и сероглазый. Внизу, на корме пристани, стояли еще два мальчика. Они размахивали руками и наперебой кричали:
– Слабо! Не нырнешь…
– Нырну! – уверенно отвечал им мальчик с крыши.
– Не нырнешь! Слабо!..
– Нырну!.. – подтвердил мальчик и мельком глянул на Ольгу задорными серыми глазами. Долго, всю жизнь потом Ольга Николаевна вспоминала этот взгляд и никогда не могла его забыть.
Мальчик легко оттолкнулся и прыгнул вниз головой. Перелетев через головы стоявших на корме пристани мальчиков и чуть-чуть не задев борта, он шумно упал в воду, подняв каскад брызг. Долго, очень долго его не было видно. Но вот показалась рука, слабо взмахнула – он, видимо, хотел плыть – и снова скрылась. Потом вынырнула на секунду белокурая голова и тоже скрылась. Потом показались обе руки и сначала слабо, а потом – все сильнее и сильнее забили по воде: человек цеплялся за жизнь…
Ольга побледнела и схватилась за брата. Дмитрий с силой вырвал у нее руку, мгновенно выкинул на палубу из карманов брюк докумен ты и деньги и, ловко перемахнув через поручни, быстро, как кошка, стал спускаться по кожуху и "сияниям" колеса вниз к воде. Добравшись до обносов, он, одетый, в ботинках – стремительно прыгнул.
Между тем мальчик продолжал бешено бить ладонями по воде и постепенно приближался к берегу. Вот он нащупал ногами дно, руки перестали бить по воде, показалась голова, плечи и, встав по пояс, он, пошатываясь и выплевывая тяжелые сгустки крови, пошел на берег. Возле приплеска упал на четвереньки и молча стал ползти по мелкой воде, мотая из стороны в сторону головой, словно оглушенный, и продолжал выплевывать кровь, часто и сильно икая.
В эту минуту его подхватил подплывший Дмитрий и, подняв на руки, вынес на сухое место.
Все это происходило очень близко от Ольги, перед самыми ее глазами. Она отчетливо слышала, как мальчик, сквозь икоту, сказал Дмитрию:
– Отшиб… грудь… о камень… Эх-х, круто взял…
Со всех сторон бежали люди. Дмитрий положил мальчика на траву, на спину. Мальчик поминутно поднимал руку к глазам, прикрывал их ладошкой и снова отбрасывал руку. И шевелил пальцами ног. Багровая грудь его быстро, на глазах у столпившихся людей все больше и больше синела. Икать он перестал, но из уголка фио летовых губ его, не переставая, бежала на подбородок кровь. По приплеску, от пристани, спотыкаясь и падая, бежала молодая баба в белом платке и черной юбке и негромко, скороговоркой повторяла одно и то же:
– Батюшки… сыночек… сыночек… батюшки…
Ольга отвернулась, подняла с палубы бумаги и деньги Дмитрия и быстро пошла на корму парохода.
В глазах у нее мутилось, тянуло на тошноту. С берега доносился громкий плач женщины; потом в него вплелся торопливый стук колес по камням, и как-то разом все стихло.
Пришел Дмитрий, мокрый, с прилипшей к телу одеждой и с пятнами крови на рубашке. Ольга вопросительно и тревожно глянула на него.
– Умер… – тихо сказал он и пошел в каюту переодеваться.
Смерть мальчика разволновала ее тогда необыкновенно. И время от времени она вспоминала этот случай, и всегда со странным чувством беспокойства. Ей всегда казалось, что случай этот имеет какое-то косвенное, непременное, необъяснимое отношение к ней самой. Но почему – она никогда не могла понять.
XVII
Часам к пяти вечера разыгралась буря. Дул сильный низовой ветер, вздувая свинцовые волны с шипучими, желтыми гребнями. Пароход подошел к Горькому. Через два часа он отвалил от пристани и пошел дальше, но буря не только не стихла, а стала еще сильнее. "Неву" основательно покачивало.
Когда пароход скрылся за коленом реки, к пассажирской пристани "Горький", от которой только что отвалила "Нева", подъехало такси. Из такси вышел Денис Бушуев и, заметив, что пароход ушел, громко и досадливо выругался:
– Ч-чёрт… вот чёрт…
Бушуев возвращался с просмотра "Братьев" в Горьковском драматическом театре.
Расплатившись с шофером, он неторопливо пошел на пристань, похрустывая прибрежным гравием и слегка покачивая маленьким чемоданчиком. Серый костюм его был слегка помят, чистый воротничок клетчатой рубашки был распахнут и обнажал грудь и шею, с полоской легкого загара. Еще в сквере, на площади, дожидаясь такси, он сорвал стебелек какой-то сухой и длинной травки и всю дорогу в машине не выпускал его изо рта. И теперь, шагая на пристань, нервно вертел его и покусывал крупными и белыми, как фасоль, зубами.
– Ушел? – спросил он матроса, качнув головой вслед исчезнувшей "Неве". Матрос мыл палубу дебаркадера; неторопливо стряхнул швабру и кратко ответил:
– Ушел.
– Когда след ующий?
– Завтра утром.
– Плохо… – задумчиво сказал Бушуев и, присев на кнехт, закурил. Но в ту же секунду ему пришла одна заманчивая идея. Он встал и снова обратился к матросу:
– Где контора пароходства?
– А вона на набережной! Там и контора, там и райкомвод.
Через пять минут Бушуев уже входил в кабинет начальника управления пароходством.
Бушуеву, как он сам часто говорил, "везло" на встречи. Начальник управления был тот самый Яков Петрович Наседкин, который когда-то возглавлял в Костроме контору Средне-Волжского управления и который помог Бушуеву в бытность его лоцманом уволиться с парохода "Товарищ". Год назад Наседкин получил повышение по службе, и его перевели в Горький. Он страшно обрадовался Бушуеву.
– Денис!.. Денис Ананьевич!.. – суетился маленький, курчавый Яков Петрович, не зная куда посадить земляка. – Да как же это?.. Ах, ты, бож-же мой… Какими судьбами?..
Бушуев тоже обрадовался встрече с земляком, но времени было мало, и он, выждав немного, заговорил о деле:
– Я, Яков Петрович, опять к вам с просьбой пришел… Помните, как когда-то…
– Да, бож-же мой, как же не помнить… Ведь лоцман ты был когда-то, Денис… то есть "вы"… – смутился Наседкин, морща колючее, всегда плохо побритое лицо. – А теперь вона – лучший наш писатель. Каждый волгарь, брат, тобой гордится. Недавно, брат, новый теплоход твоим именем назвали.
Он бы до вечера готов был разговаривать со старым знакомым, но Бушуев решительно перебил его:
– Яков Петрович, вот какое дело. Я опоздал на "Неву", она только что отошла. Еду в Отважное. Следующий – лишь завтра. А времени мне терять не хочется. Нет ли у вас свободного катерка догнать "Неву"? Я заплачу.
– Сиим моментом я это устрою! – снова засуетился Наседкин и схватил трубку телефона. – Порт дайте, пожалуйста. Третью пристань… Курочкин? Нет? Дайте Курочкина… Слушай, Курочкин, "Вьюга" у тебя где?.. Хорошо, не отправляй ее пока… Тут сейчас придет к тебе товарищ Бушуев… Ну да, тот самый… Так ты скажи Илюшке Назарову, чтобы догнал "Неву" и подсадил Бушуева. Человек, понимаешь, опоздал… Ладно, будет сделано. Не волнуйся…
Он положил трубку и повернулся к Бушуеву.
– Все в порядке, Денис Ананьевич. "Вьюга" у нас самый, брат, быстроходный катер, сто сил. В момент догонишь… Привет отцу-то, Ананию-то, не забудь передать от меня…
Когда Бушуев пришел на третью пристань, большой красавец катер, выкрашенный в красный цвет, уже стоял у причала, а механик Илья Назаров сидел у штурвала и дожидался пассажира. Погода была такая, какую сызмальства любил Денис: штормовой низовой ветер и солнце.
– Садитесь, товарищ!.. – еще издали крикнул механик, юркий, веснушчатый паренек.
Бушуев наспех поблагодарил начальника пристани Курочкина, вышедшего проводить знаменитого гостя, и прыгнул в катер. И в ту же секунду механик включил мотор.
– Катер Управления! "Нева" сразу вас возьмет!.. – крикнул, перекрывая стук мотора, Курочкин, полагая, что Бушуев не знает о том, что катер принадлежит управлению пароходства.
Илья дал полный газ. Нос катера мгновенно взметнулся вверх, из-под кормы вырвался пенистый бурун, и, взвыв, катер рванулся вперед, набирая скорость. Рассекая тяжелые свинцовые волны, он иногда подпрыгивал и смаху падал вниз, взметая каскады брызг. Чайки с криками понеслись за ним.
Бушуева охватила бешеная мальчишеская жизнерадостность. Он сбросил пиджак, засучил рукава клетчатой рубашки и слегка подтолкнул в бок механика.
– А ну-ка, хозяин, дай-ка мне…
– Нельзя, товарищ… Запрещено, – попробовал было запротестовать Илья, увидев, что Бушуев тянется к штурвалу.
– Ну, ну, давай, – улыбнулся Бушуев и, мягко отстранив механика, сел за штурвал.
Давно, очень давно его руки не касались отполированных человеческой кожей ручек штурвала, и, почувствовав их в своих пальцах, Денис ощутил то трепетно-грустное волнение, которое всегда рождается в человеке при встрече с чем-то давно забытым, но бывшим когда-то и дорогим, и милым. Механик сразу успокоился, увидев, что штурвал попал в надежные руки.
Город остался позади. Справа пронеслась парусная шлюпка. Слева, тяжело шлепая плицами, буксирный пароход "Красное Сормово" тащил караван барж. И все это – и бурная пенистая река, и голубой шатер неба над нею, и дымки пароходов, и зеленые веселые берега, с которых доносился запах цветущей черемухи, – все это вызвало у Дениса такой рой воспоминаний, что до боли сжалось сердце. Да полно, так ли? Не сделал ли он страшной, непоправимой ошибки, променяв родную стихию на что-то чуждое и туманное? Ведь все то, что он теперь делал, так мелко и ничтожно перед этим единственно настоящим, что рождено самой природой. И это чувство, охватившее его с такой силой, напомнило ему то грустновосторженное чувство, которое он всегда испытывал, глядя на чистое звездное небо. Ведь если прикинуть расстояния, исчисляемые миллионами световых лет, расстояния, которых умом нельзя понять и которые невозможно представить, тогда не только он, Денис, а весь земной шар, со всеми его дворцами и хижинами, с бедными и богатыми, с красными и синими, с парламентами и диктатурами, с бессмысленными войнами и не менее бессмысленным тихим существованием, с ненужной борьбой со злом и с еще более ненужным примирением с этим злом, с живыми и мертвыми, – этот земной шар представится такой ничтожной песчинкой, что дела существ, населяющих его, станут невидимыми и неощутимыми, как невидима и неощутима молекула кислорода в воздухе. Так из-за чего же, из-за чего же хлопочут люди?..
Через час Денис Бушуев догнал "Неву". Она выросла как из-под земли, едва только катер обогнул Семеновский перекат. Грустные размышления Бушуева мало-помалу развеялись и сменились, как это у него часто бывало, чувством радостного ощущения жизни.
На большой скорости он поравнялся с пароходом, сбавил газ и некоторое время шел рядом с "Невой". Уменьшенная скорость увеличила качку. Взмывая на гребни волн, катер с размаху падал в провалы, точно вздыхал и на какое-то мгновение исчезал за пенными стенами брызг, подымавшихся возле бортов. На верхней палубе "Невы" столпились любопытные пассажиры. Некоторые приветливо махали руками. Механик Илья дал сигнал: "Примите пассажира". "Нева" убавила ход.
XVIII
Ольга с Аркадием Ивановичем сидели на верхней палубе, на корме. Здесь было не так ветрено. Они сидели рядом, слегка касаясь друг друга плечами и смотрели на нижнюю палубу. Там, среди канатов и троссов, на овальной корме, из-под которой вырывались буруны пенной желтоватой воды, ехали третьеклассники – колхозники и рабочие. Они лежали вповалку на палубе. Мужчины и женщины, молодые и старые – они занимались кто чем. Одни, сбившись в кружок, играли в карты, другие пили водку, закусывая ее воблой, третьи – просто лежали, задумчиво глядя на убегающие назад берега. Но все молчали и – слушали. Слушали двух певцов – молодого парня и пожилого мужика в поддевке, что сидели на чугунных кнехтах. Парень играл на гармони и запевал. Бородатый сосед его подхватывал низким и сочным голосом, закрывая глаза и слегка откидывая голову. Пели они удивительно стройно и выразительно. Пели песню, которой ни Ольга, ни Хрусталев никогда раньше не слыхали. В этой песне рассказывалось о молодой красной девице, полюбившей вольного казака-красавца, а казак тот оказался Стенькой Разиным, буйным главарем-разбойником, который и сгубил красну девицу.
…Ей-да, по-огубил он иё-ё,
Да а-атаман лихой… –
выводил парень рыдающим голосом.
На заре-то ле-е-ет…
Но и Ольга, и Аркадий Иванович плохо слушали песню – оба прислушивались к стуку своих сердец. И то напряженно-внимательное выражение их лиц меньше всего относилось к певцам. А когда певцы смолкли, Ольга порывисто и резко отодвинулась от Аркадия Ивановича.
– Хорошо спели… – задумчиво сказал Аркадий Иванович.
– Да, хорошо… – рассеянно подтвердила она. – А слушали мы, по-моему, скверно.
Помолчали.
– Ты прочла наконец книгу Бушуева? – спросил он, чтобы чем-нибудь нарушить неловкое молчание.
Ольга слегка оживилась.
– Не всю еще. А знаешь – неплохая книга. Человек он несомненно талантливый. И те места, где он сам собой – в лирических отступлениях, в обобщениях и анализе чувств – там есть чудесные куски. Но как только начинается политика – конец. Ах, как это ужасно!.. Но меня вот что интересует: искренен он в политической-то части или неискренен?
– Да ведь кто ж его знает, – рассмеялся Аркадий Иванович. – У меня, впрочем, впечатление, что он искреннее, чем другие. Быть может, эта искренность и придает такую силу его вещам. Так, например, было с Маяковским.
Ольга откинула со лба заброшенную ветром прядь русых, пушистых волос и, подняв обнаженные руки, скрепила растрепавшиеся волосы.
– Странное он впечатление на меня произвел, – сказала она. – Правда, трудно судить – он еще был очень плох. Говорил как-то резко и с оттенком какой-то грубоватой заносчивости. А иногда в его голосе и словах сквозило что-то очень мягкое. Не знаю. Думаю, что он человек так себе… Не из приятных. Боже мой, как я их всех ненавижу, если б ты только знал, Аркадий.
– Кого?
– Да всех… всех этих писателей, поэтов, художников…
– Кинооператоров… – подсказал Хрусталев, улыбаясь.
– Нет, право, я не шучу, – серьезно сказала Ольга. – Ты – другое, ты исполнитель, а они творцы. Самое отвратительное состоит в том, что ведь большинство из них советскую власть ненавидят так же, как и мы с тобой. А вот, поди ты – делают огромную и большую работу по прославлению ее.
– Все ведь это вообще очень сложно, – сказал Аркадий Иванович. – У тебя, Оленька, особая боль насчет этого, и я тебя понимаю. Я еще удивляюсь иногда на то, как ты вообще все это перенесла. Мужественная ты и – волевая.
Ольга поморщилась.
– Не надо, Аркадий, вспоминать об этом. Но вот что: мне все время кажется, что Дмитрий не только жив, но и на свободе. Не знаю, я все время это чувствую. Как ты думаешь?..
Аркадий Иванович мало что знал о семье Ольги, а если что знал, то – отрывочно, ибо Ольга не любила вспоминать о прошлом. Знал он лишь, что когда-то семья Ольги была крепкой, дружной и счастливой. Отец и мать Ольги были коренные москвичи. Отец – Николай Николаевич Воейков – был по профессии инженер-путеец, сын простого рабочего-штукатура. Упорным трудом выбился в люди. Работал при Наркомате путей сообщения, зарабатывал много, и семья никогда не нуждалась, даже в голодный 1933 год. Мать – женщина культурная и умная – очень заботилась о воспитании детей – Ольги и Дмитрия. Кроме того, что им давала школа, они получали еще многое дома: учили иностранные языки и занимались музыкой. В 1934 году Ольга вышла замуж за военного инженера Алексея Федоровича Синозерского. Родилась Танечка. Мужа Ольга любила. Он же по ней с ума сходил, беспричинно ревновал ее, и на этой почве часто происходили ненужные ссоры. Дмитрий окончил Машиностроительный институт и был командирован в Америку. Через два года он вернулся и получил хорошее место на заводе "Красный пролетарий". Но тут вскоре, один за другим, посыпались тяжелые удары на некогда счастливую семью и стерли ее с лица земли. Умерла мать Ольги и Дмитрия. Через несколько месяцев был арестован Николай Николаевич Воейков. Еще в то время, когда он находился под следствием, арестовали мужа Ольги – Алексея Федоровича Синозерского. По слухам, Воейков находился на пути к освобождению, но арест зятя снова все запутал. Дело в том, что Синозерский был коротко знаком с командующим БВО Уборевичем, арестованным и расстрелянным по делу Тухачевского. В июне 1937 года арестовали и Дмитрия Воейкова. Все дела членов семьи сплели в одно. Николая Николаевича и Синозерского вскоре приговорили к расстрелу – и расстреляли. Дело Дмитрия выделили на процессе, и приговор был вынесен лишь спустя год. Его приговорили к 25 годам лишения свободы, с отбыванием срока наказания в отдаленных исправительно-трудовых лагерях. В первое время, охваченные ужасом, Ольга и Елена Михайловна Синозерская – свекровь Ольги – растерялись. Но постепенно, собрав все силы, оправились: сняли под Москвой небольшую комнатку, Ольга нашла работу, и вся ее жизнь сосредоточилась на воспитании дочери и на заботах о брате. Вот все, что знал Аркадий Иванович. И еще: с утра сегодняшнего дня, когда они – он и Ольга – объяснились, жизнь Ольги, которая стала для него всем на свете, потечет по новому руслу. Он был уверен в том, что сумеет сделать ее счастливой. Да и как не сделать, если к его любви прикладывается еще и ее любовь к нему. А в том, что она его любит, он уже не сомневался, и ее молчаливое согласие на то, что он придет к ней вечером в каюту, с несомненной очевидностью подтверждало это… И перед этим сознанием, сознанием того, что она его любит, даже как-то тускнело в его воображении то, что случится. Опять волна невыносимой радости охватила его. Он взял в свои руки маленькую теплую ладонь Ольги.
– Любишь, Ольга?
Она порывисто сжала его щеки тонкими, теплыми пальцами, и, улыбаясь и показывая ямочки в уголках ярких, словно вырезанных губ, тихо и нежно сказала:
– Дурачок… конечно.
И ей в эту секунду пришла мысль о том, как, в самом деле, она сильно и страстно его любит.