Он положил подбородок на руки и опять уставился в сторону, скользнув по лицу Ивана как бы случайным взглядом.
- Русский? Скажи на милость!
Иван смело высунулся с печки, стал подкашливать и громко зевать, чтобы обратить внимание старика. Однако в тот вечер ему это не удалось.
Утром, еще до рассвета, Урко и Юмари встали на лыжи и ушли в сторону границы. К обеду они вернулись озабоченные и голодные. После обеда они вызвали Ивана на улицу, дали лыжи и стали тренировать его в спуске с горы. Иван понимал, что это не случайно, не пустой интерес, и старался изо всех сил. Но как только лыжи брали разгон, особенно ближе к подножию горы, - ноги у него подсекались, он медленно оседал и падал.
"Инструкторы" не смеялись, лишь почесывали лбы и просили повторить спуск. Все кончалось так же. Но вот Иван съехал со склона. Он присел на лыжи со страху в самом начале спуска и так, сидя, благополучно достиг цели. Это подсказало выход. Иван несколько раз показал Урко и его товарищу, что он может таким образом съехать с любой горы.
К вечеру он опять лежал на печи и смотрел на старика. Тот по прежнему старательно резал кусок дерева ножом и кряхтел, и чмокал, и что-то нашептывал сам себе. Но вот он зашевелился, скинул с колен ветхую накидку, и удивленный Иван заметил, что он безногий. Старик нагнулся со своего сиденья, взял в руки по деревянной колобахе и, опираясь на них, ускакал в кухню.
"Вот так, та-ак… - ошеломленно шептал Иван. - Сердешный".
Опять послышался стук деревяшек и неожиданно голос самого старика по-русски:
- Люська! Ну-ко стрекани на лыжах к суседям, узнай - середа сегодня или четверг?
Дочь проговорила что-то по-фински. Старик недовольно ответил ей по-фински и по-русски выругался.
Иван не выдержал:
- Дядя, середа сегодня, середа!
- А! Земляк! Я думал, ты граф, что не подходишь. Аль кусаюсь?
Иван скатился с печки, насунул валенки и вошел в комнату.
- Люли! Анна тоули! - крикнул безногий, а когда дочь принесла стул, пояснил Ивану: - Люли - это Людмила по-нашему. Василий, сын Федоров! - без обиняков назвал себя старик и подал свободную левую руку.
Иван назвал себя, а старик сразу же принялся за работу, словно он был один.
- Василий Федарыч, как это бог обидел?
- Ноги-то? Омморозил. Да вот так и живу, пока зять не выгоняет - и ладно.
Говорил он весело, и лицо его все лучилось такой массой морщин, что не было на нем живого места, и даже когда он улыбался, морщин больше уже не прибавлялось.
- Вы откуда родом? - опять спросил Иван.
- Волгарь я, милой, волгарь.
- Давно здесь живете?
- Давно ли, говоришь? Не-ет, недавно. Я и на свете-то живу не так давно - всего семьдесят три года, с Василия-купельника семьдесят четвертый пошел.
- А тут давно?
- А как с Онеги утек, из острога… Лет тридцать я тут, не меньше. Меня в пятом году с Волги на Онегу увезли.
Он говорил, а сам продолжал вырезать новую фигуру из сухого куска карельской березы.
- Что смотришь - не душегуб ли? Не-е… Просто я в одном именье "красного петушка" подпустил. Дело это некрасивое, а надо было. - Он затаил дыхание и весь напрягся, делая какой-то сложный рез, и повторил, окончив: - Надо было. Посадили меня, стало быть, за дело, но многовато дали. Ну, а я поправил ошибочку: отсидел, сколько надо было, а потом - сюда, а потом и ног не стало… Ах! Многовато, кажись, выбрал! А ты, слышу, домой?
- Домой, - вздохнул Иван.
- Это хорошо. И хорошо, когда есть на чем бежать. С ногами-то примут. Мне вот игрушки и те не продать, дочка ездит. И ты беги, ребята тебе укажут дорожку, они тут стояли, на границе-то.
У него был целый набор ножиков, каждый лежал на своем месте на доске, справа, и старик брал их не глядя. Иван дивился мастерству безногого резчика, а особенно был поражен, когда в одной из резных фигурок узнал дочку старика.
- Так, так… Домой, значит. Раньше-то чего не бежал? Ног не было али баба вязала?
- Не было такой, Василий Федорыч.
- Это хорошо, раз не вязала. А то ведь так бывает: родная земля и под красным солнышком, да далеко, а баба, хоть и чужая, а под боком, ну и вяжет.
- Давно ли мастерите так? - спросил Иван.
- А уж и не помню. Кажись, всю жизнь.
- Самоучкой?
- А кто меня учить будет?
В окошко Иван заметил край желтого заката и с радостью отметил про себя: "Подморозит. Скоро идти…"
- Жену-то схоронили? - спросил он безногого.
- Так, а чего ей на столе-то лежать? Схоронил.
- Наша была?
- Здешняя.
- Веселый вы, Василий Федорыч…
- А это оттого, милый, что плакать надоело.
- Да-a, большое у вас горе.
- Верно. Большое. Тот, милой, счастлив, у кого ноги есть.
- А если бы ноги были?
- А на Волгу бы утек, милой, на Волгу.
Позвал ужинать. Иван ел вкусное кемалатико - рыбу с картошкой, а в ушах, как колокол: "На Волгу бы утек. На Волгу бы утек".
Перед сном Иван вышел на воздух и заметил, что начинает подмораживать, а редкие звезды среди тонкой облачной рвани обещают усиление мороза. Скоро… Иван с волнением посмотрел на юг. Там, набегая один на другой, толпились холмы, на них громоздился настороженный, угрюмый лес. Скоро через него идти. Скоро… Иван пробил ногой наст, поднял небольшой обломок и радостно понес его в дом показать Урко и Юмари.
Друзья сидели на лавке и разговаривали. Они потрогали наст и весело закивали.
- Хювя юйеда!- сказал Иван и полез спать на печь, бросив снег в ведро.
Следующий день был солнечным. С южной стороны крыш зацокала капель, а к вечеру вытянулись первые бугристые сосульки. Мороз к ночи усилился, а уплотнившийся под солнцем верхний слой снега схватился более крепким настом. После ужина Юмари попробовал его лыжами - наст держал, однако Урко отложил операцию еще на один день.
Это был последний день.
Иван слонялся по двору в поисках какого-нибудь занятия, чтобы хоть чем-то отвлечь себя. У сарая он обнаружил и отрыл из-под снега несколько чурок дров и с наслаждением расколол их на мелкие, как лучики, поленья, так что даже рассмешил хозяйку Люли, или Людмилу, как он ее называл. Потом он повозился у колодца, скалывая лед со сруба, откинул снег от двери сарая, и она стала отворяться широко, просторно. В полдень он помогал хозяйке кормить скотину. Сам таскал ведра с кормом и водой, давал сено коровам и овцам. С удовольствием, долго смотрел, как жадно ела крупная супоросная свинья, тряся набрякшими красноватыми сосками. "Скоро, милая, скоро", - твердил Иван, почесывая ее тугую щетинистую спину. Выйдя со двора, он посмотрел на лесистые холмы и прошептал: "Скоро, скоро…"
Захотелось побыть одному. Он зашел на солнечную сторону за сарай, смахнул с козел снег и сел на них, откинувшись спиной на поленницу. Солнце было еще слабое, но чем дольше и неподвижнее сидел он, тем сильнее ощущалось, крепло его тепло. Иван снял шапку и закрыл глаза, ему казалось, что он сидит перед разгоравшейся печкой.
- Иван! А Иван!
Он встал и вышел из-за сарая.
На пороге избы сидел, опираясь на деревяшки, старик.
- Поторапливайся! - крикнул он и махнул одной деревяшкой.
"Неужели уже идти?" - подумал Иван с беспокойством и вошел в избу вслед за стариком, бойко отворившим двери за маленькие, специально для него низко прибитые ручки.
По избе разносилась песня, широкая, русская.
- Сюда, сюда! - опять махнул деревяшкой старик и скакнул в свою комнату.
На постели у старика стоял небольшой приемник, прислоненный к подушке. Приемник работал на батареях, это был дорогой подарок зятя. Старик редко включал его.
- Вот оно, слушай!
Старик прыгнул к кровати, подпер кулаками подбородок, поставив локти на матрац, и замер.
Колокольчики мои,
Цветики степные,
Не кляните вы меня,
Темно-голубые.
- Степные… - промолвил старик.
Я бы рад вас не топтать.
Рад промчаться мимо,
Да уздой не удержать
Бег неукротимый.
Когда певец кончил петь и бубенцовая музыка замерла в маленьком ящичке, старик посидел немного в прежней позе, потом выключил приемник и повернулся к Ивану.
- Вот оно как, милой: живешь, думаешь, и нет у тебя ничего на душе-то, а иной раз как разворошишь… Вот те и цветики степные, вот те и девичья забава! Ты видел волжскую степь?
- Нет, не видел. Так это поле.
- Вот те и поле, да не поле!
- Ну, большое, знамо дело…
- О милой! Степь попадается такая, что вот закроешь глаза, да и иди с утра до ночи, - и ни на чего не наткнешься. Вот она, степь, какая. Сейчас про нее пели, - тише добавил старик. - Люблю я эту песню: "Далеко, далеко степь за Волгу ушла". Это сама такая песня… Я за тобой уж не пошел. Не обессудь, милой, меня…
- Ничего, дома наслушаюсь теперь, - с робкой улыбкой ответил Иван.
Сморщенное лицо старика помрачнело. Он медленно уселся на свой топчан, взял один из ножей, деревяшку и засмотрелся в окно на сиреневое небо на закате.
- Сегодня в бега-то? - спросил он наконец.
- Пожалуй, сегодня.
7
В эту ночь никто не ложился спать. После ужина все, кроме старика, который зажег у себя сразу две лампы и занимался своим делом, сидели на кухне, изредка перебрасываясь словами. Все было давно ясно, ждали только глубокой ночи.
С Иваном шел только Урко. Вместе они должны были изображать заблудившихся охотников в случае провала, и хотя каждый понимал, как это наивно, но лучшего не было в их положении. Для этой цели оба они приготовили ружья, заплечные мешки ну и, конечно, лыжи. Хозяйка снабдила их едой - холодным мясом, соленым шпиком, хлебом и гордостью своей кухни - румяными ватрушками с картофелем, тоненькими и пресными, которые называются - каккарат.
К полночи собрались полностью и стали прощаться.
Из дверей показался старик, оглядел "охотников".
- Сыми-ко свою рвань! - приказал он Ивану, кивнув на его старые, раскисшие сапоги. - Так и есть! До седых волос доживешь, а об ногах и заботушки нет. Может, сутки в снегу сидеть будешь, а ты…
Он перекинулся словами с домашними, и Люли принесла крепкие, лишь слегка заношенные валенки мужа.
- Да полно вам… - слабо протестовал Иван, крайне смущенный и растроганный. - Сейчас эвон какая теплынь, сосульки…
- Ты пареного человека видел? Нет? А я раз видел оммороженного! - резко возразил старик.
Иван надел валенки.
- Ну, прощаться-то будем?
- Будем, Василий Федорыч…
Иван стал на колени, и они трижды обнялись.
* * *
Шли, как и несколько дней назад, один за одним. Урко впереди, Иван за ним. Во тьме безлунной ночи Иван видел лишь расплывчатую тень своего проводника да слышал легкое шуршание лыж. Сегодня наст не гремел, и лыжи на нем не раскатывались: с полночи шел густой, прямой снег. Было бы все как нельзя лучше, если бы поднялся ветер, тогда зашумел бы лес и скрылись в его шуме слабые посвистывания лыж и палок.
Они уже вышли из лощины, где остался приютивший их дом, и поднялись на первый из холмов. Иван заметно устал, и самым сильным звуком теперь стало ему казаться его собственное сбитое и хриплое дыхание. Урко не торопился исключительно потому, чтобы не уморился раньше времени его спутник. Длинные подъемы он брал не в лоб, а затяжными зигзагами, под углом, опять для того, чтобы легче было Ивану. При новом спуске в лощину Урко подал Ивану палку, чтобы тот не разогнался сильно и не упал, а сам, притормаживая, "плугом", медленно и бесшумно достиг низины. Здесь они ненадолго остановились отдохнуть. Прислушались, поправили крепления и двинулись дальше, в черноту леса. Порой Ивану казалось, что они идут на сплошную, непроницаемую стену, но она все отступала и отступала, неохотно расступаясь в нескольких метрах от них и выделяя из себя неясные очертания стволов, ветвей, которые в непосредственной близости и на фоне сероватого снега приобретали некоторую четкость и успокаивали на мгновение напряженные нервы.
Ивану вспомнилась ночь на льду, когда он бежал с Шалиным из Кронштадта. Тогда вот так же серо виднелся снег под ногами, тоже обрывавшийся где-то рядом в темноте ночи. Тогда он шел до самого рассвета с большой надеждой в душе, но впереди шагал загадочный Шалин, его земляк, и от его скрытности, неразговорчивости не приходилось ждать много хорошего. Сейчас его ведет совершенно чужой человек, тоже неразговорчивый и более сильный, вокруг такая же ночь и еще большая опасность впереди, но он верит ему и удивляется своему счастью.
Урко остановился и дал понять, что дальше пойдет один - осмотреть местность и найти нужный участок границы.
Иван остался ждать.
Урко ушел навстречу еще большей опасности, и это наряду с волнением за своего проводника как-то успокаивало Ивана, заставляя считать, что здесь еще не самое опасное место.
Тяжелое, непосильное раздумье наваливалось на Ивана и отодвигало страх. С горькой усмешкой думал он, что приходится так же, крадучись, возвращаться на Родину, как когда-то бежать из нее. Он размышлял, прислонясь спиной к дереву, что на свете живет, должно быть, очень много всяких народностей, что весь мир делится на разные страны - около десятка их он мог бы перечислить сам, - но все люди, в этом Иван был твердо убежден, делятся на подлых себялюбцев и на простых, добрых. С этими, простыми, ему самому просто и легко, потому что, сколько успел заметить Иван, они сами такие же, как он. Это они работали с ним в порту, обливаясь потом, мерзли, пили водку, падали, горбатясь, на берегу, и их потные рубахи пахли так же, как у русских… Ну разве мог он сравнить крестьянина Эйно или Юмари с Шалиным или ротмистром Ознобовым? Когда же он вспомнил и сравнил Ирью с княгиней Рагозиной, его даже передернуло. "Буржуйка, мать-таканы! - прошептал он в сердцах. - Францию ей подавай! Шалину - Америку! А мне бы хоть на коленях до дому… Да и что мне до чужих земель? Да и кому хошь! Разве будет человеку удача там, где пуп его не зарыт?"
Последнее время он часто задумывался над тем, что ждет его по ту сторону границы, и чем ближе подходил решительный час, тем сильней давила его неизвестность. Он понимал из недомолвок Эйно, что там, в России, теперь могут его и не пожаловать, но сомнения свои он разрешал одинаково просто. "Что же делать? - думал он. - Если виноват в чем - накажут, но ведь стенки-то не припишут: я же иду без камня за пазухой… Опять же там свои люди, русские, с ними и поговорить - рубль дашь…"
Захотелось почему-то курить, и этот требовательный зуд был так назойлив, как если бы у него зачесалась пятка в сапоге, и так же мучителен. А Урко все не приходил. К Ивану подкрадывалось беспокойство - найдет ли он это место? Сумеет ли вернуться сюда в такой тьме? А вдруг он… Нет, Урко не должен бросить его… Какая стать ему выдавать пограничникам безвредного беглеца?
"Почему же, - продолжал размышлять Иван, немного успокоившись, - так никудышно сложилась моя жизнь?" Он силился ответить на этот вопрос не один раз - и не мог, но ему все казалось: останься он в своей деревне, не пойди на войну - все было бы хорошо. Но, умудренный горьким опытом, он понимал, что человек не властен над собой, что в этом мире он не принадлежит самому себе. Правда, однажды он ушел от всего, выгородился на неизвестном озере, в глухомани и ощутил под собой бездонную пустоту.
"Нельзя, нельзя, - говорил себе Иван в последнее время. - В лесу человек лесеет, в людях - людеет. Человек должен виться около человека - вот жизнь…"
Урко вернулся не скоро, но пришел точно к тому месту, где ждал его Иван. Он шел по своей же, еле приметной лыжне, поскольку в низине, под соснами, наст был тонок и слаб. Приблизившись, Урко похлопал Ивана по плечу, поднес часы к самым глазам, рассмотрел время и покачал головой: пора.
Как по тонкому льду, осторожно двинулись они по лыжне. В одном месте, на каком-то невидном подъеме, Иван поскользнулся, неосторожно хлопнул лыжей и ударил палкой по дереву. Урко сразу встал как вкопанный, словно его пронзили, и прижал палец к губам. Иван готов был рвать на себе волосы, но он лишь до тошнотной икоты сжал челюсти и подвел от страха живот.
Левее их и немного позади послышался какой-то стук - казалось, где-то хлопнула дверь. Они долго стояли не шевелясь, даже не поворачивая головы. Прошла вечность, и они двинулись дальше.
Урко шел еще медленнее. Наконец они достигли подошвы холма. Урко снял лыжи, Иван - тоже. Дальше, наверх, они пошли пешком, держа лыжи в руках. Шли по-обязьяньн - след в след. На склоне не было ни дерева, ни куста - все голо, и потому здесь было светлее.
"Граница", - с тревогой и радостью подумал Иван.
Он уже видел на фоне темного неба неровный серый горб холма, с которого по ту сторону придется ему съехать вниз. Рядом - слева и справа - громоздились такие же оголенные вершины невысоких пограничных холмов, но более сумрачные, неотчетливые.
"Скорей бы!.." - билась одна и та же мысль.
Вот она, вершина!
Невидимый во тьме простор дохнул на потные лица чуть ощутимым движением воздуха.
Как тихо!
Урко надевает лыжи и торопит Ивана. Знаками он показывает, как идет пограничная полоса и как лучше ехать вниз. Иван кивает, вскидывает на вспотевший лоб шапку. Дышит тяжело, отрывисто. Урко прислушивается. Иван - тоже.
Все готово. Вот он, этот миг, к которому он столько времени стремился! Иван улыбается еле заметной в сумраке улыбкой, на глазах слезы. Он видит ответную улыбку Урко. Тот приблизил свое лицо и смотрит в глаза Ивана, впервые не отворачиваясь от его скривившегося рта.
- Урко!..
- Ифана!..
Обнялись.
Позади, внизу - неожиданный лай собак.
- Хювястэ, Ифана!..
- Хювястэ, друг!.. Ох, Урко! Совсем забыл. На том берегу Ифана-ярви неснятый капкан. Возьми.
Лай близко.
На небе - первые намеки на рассвет.
Иван отдает ружье Урко, поправляет мешок за плечами и ставит лыжи на спуск.
- Уходи скорей, Урко! Прощай!..
Иван скользнул в сине-серую муть сумерек. Урко по-прежнему стоял не двигаясь и уже не слыша Ивана.
Но через несколько томительных секунд, там, внизу, где сейчас должен быть Иван, раздался резкий, до нахальства своевольный в этой разбуженной лишь собаками тишине, выстрел.
За ним - второй.
Потом третий.
Урко тихо простонал и прикусил губу, но в это время на той стороне он услышал громкий окрик по-русски и лай собаки.
Урко облегченно вздохнул, облизал соленую от крови губу и услышал, что сзади вместе с собаками поднимаются к нему люди. Он снял с плеча ружье Ивана, размахнулся и бросил его в сторону.
Рядом послышался шорох лыж финских пограничников, энергично бравших подъем. Палки их взвизгивали о наст, как мимо идущие пули.
Светало…