12
Перед утром Гоша во сне упал с жердочки, испугался, стал биться в клетке. Кирилл Артемович спросонья не сразу понял, что происходит.
- Свет включи, - сказала Наталья Сергеевна. - Это Гоша.
Волнистый попугайчик, тяжело дыша, распластался на прутьях клетки.
- Ну что ты?1 Приснилось? - ласково спросила Наталья Сергеевна. - Садись на место, спи, дурачок.
Гоша успокоился, прыгнул на жердочку, хотя дышал еще тяжело.
Они выключили свет и легли. Кирилл Артемович притворился, что засыпает, хотел полежать в темноте без разговоров. День выдался не из легких, домой он вернулся поздно, надо было выспаться, а тут этот Гоша. Хлопот с попугайчиком только и не хватало.
Гоша был семейной примечательностью. В седьмом классе Сева неожиданно увлекся биологией, решил создать домашний зоопарк: притащил черепаху, двух хомячков, воробья с перебитым крылом и пару волнистых попугайчиков. В квартире не стало житья. Воробей не хотел сидеть в клетке, бился о прутья, еще хуже изранил крыло. Попугайчики принесли потомство, суетились, верещали, пух летел по всем комнатам и пахло курятником. К тому же хомячки и черепаха гадили где попало, от дурного запаха не было спасенья. Наталья Сергеевна терпела-терпела да и отнесла всю живность на станцию юннатов, одного попугайчика оставила, вылупившегося последним. Старшие братья и сестры, сами еще не обретшие силенки, безжалостно вышвыривали его из будки, подвешенной к клетке, до крови склевали голову, вырвали часть клюва. Беспомощный, подслеповатый, почти голый, он барахтался на дне клетки, и родители ничем не могли ему помочь. Наталья Сергеевна посадила птенца в коробку из-под башмаков, подстелив тряпочку, и кормила изо рта разжеванным хлебным мякишем, приговаривая жалостливо:
- Кушай, Гоша. Не кусай, нельзя кусать. Гоша хороший.
Сева, как загорелся, так и остыл к животным, с зоопарком своим расстался без видимого сожаления, что-то уже мастерил, строгал, паял, наполняя квартиру едким сизым дымом. "В наш век техники…" - эти слова стали у него самыми обиходными.
А попугайчик подрос, оперился, стал летать по комнате. Но клевать сам долго не мог - нижняя половинка клюва была выщерблена, не отрастала. Его кормили по очереди Наталья Сергеевна и Боря.
- Отдайте его кому-нибудь, - не раз с раздражением советовал Кирилл Артемович. - Других забот, что ли, нет?
Но однажды он круто изменил отношение к Гоше.
После работы прилег с газетой на диван один в комнате, стал читать и вдруг услышал в тишине внятный шепот.
- Кушай, Гоша. Не кусай. Гоша хороший.
Попугайчик сидел на спинке дивана и, нахохлившись, вздыбив на голове перышки, бормотал человеческим голосом.
Взволнованный Кирилл Артемович весь вечер рассказывал про необычный случай жене, сыновьям, всем по очереди, а утром и сослуживцам, причем получалась так, будто это он научил птицу говорить.
А Сева, услышав бормотанье попугайчика, так воодушевился, что решил забросить все свои технические увлечения и всерьез заняться дрессировкой. Однако из этого ничего не вышло. Гоша команд не слушался, говорил когда хотел. Хуже того, стал путать слова и даже складывать новые, вроде "некусайчик". Кончилось тем, что Гоша получил отставку, стал вести независимый образ жизни: свободно летал по квартире и залезал в клетку по своему усмотрению, где и выговаривал иногда подряд все услышанные слова.
После неудачи с дрессировкой Сева увлекся сочинительством. В классной стенгазете была опубликованы его стихи, с той поры страсть к стихосложению не утихала, хотя успеха, как видно, не сулила. Впрочем, это видно было кому угодно, только не самому Севе. "Сейчас многие пишут, народ стал грамотным", - уклончиво отозвался о его стихах Назаров, когда Кирилл Артемович показал ему плотно исписанную школьную тетрадь сына.
Стихи нигде не печатали, хотя Сева рассылал их во все редакции. Наверное, эти неудачи сказались на характере сына - он стал скрытным, грубоватым, себе на уме. Мог такое ляпнуть, что хоть стой, хоть падай. Преподавательница биологии позвонила как-то Кириллу Артемовичу, попросила зайти в школу. Встревоженный, он побросал все дела и сразу поехал выяснять, что же такое натворил бедовый сын. Но на этот раз оказалось - пустяк. Просто биологичка сделала из мухи слона. Видите ли, Сева на уроке биологии заявил, что его симпатии на стороне графа Бюффона, который хоть и не внес в науку ничего нового, зато имел все - и славу, и богатство, даже памятник при жизни ему поставили, а Ламарк, умерший в нищете и признанный только через восемьдесят лет после смерти, достоин лишь сожаления.
- Вы понимаете? - вопрошала учительница, округлив глаза, полыхавшие благородным возмущением. - Это говорит советский школьник!
Кирилл Артемович покорно кивал, изображая на лице страдание, обещал принять меры, а в доме впервые поговорил с сыном по-взрослому:
- Свое мнение - это, конечно, хорошо, да не всегда его высказывать следует. Иной раз полезно и промолчать или даже поддакнуть, а не лезть на рожон. Пора уже такие вещи понимать, не маленький.
Однако Севе, кажется, отцовская наука не пошла впрок. Так и стоял на своем. Дался ему этот граф. Смешно, право. Биологичка же оказалась злопамятной, закатила ему в аттестат тройку.
На филологический Сева не поступил, завалился на вступительных экзаменах, очень переживал, стал высказывать всякие мрачные мысли, и тогда Кирилл Артемович, используя некоторые связи, помог ему сдать на факультет физвоспитания. Это избавляло Севу от службы в армии, два года не потерял, да специальность какую-никакую приобрел. Сын воспрянул духом, уверял, что занятия спортом помогут ему в творчестве: в здоровом теле, мол, здоровый дух. Кирилл Артемович был рад: чем бы дитя не тешилось… Прошлым летом Сева получил диплом и стал работать тренером. Дело это Кирилл Артемович считал пустяшным, не серьезным, но званый обед устроил щедрый, раскошелился, дружки остались довольны.
А вот с Борисом, младшим, вышло хуже. В детстве он был замкнут, много читал, учился ровно, и, казалось, дорога в институт ему открыта. А он взял да после восьмого класса поступил в профессионально-техническое училище. Дома были слезы, вздохи, переживания, длинные бестолковые разговоры с ссылками на авторитеты, а с Бориса - как с гуся вода. Получил диплом монтажника и поехал в армию служить - аж на край света. Хоть там отличился, благодарность командования заслужил.
Думая о Борисе, Кирилл Артемович старался представить, каким он стал за эти два года. Наверное, не такой бука, как был. А впрочем, бука букой, - а в школе ребята его уважали и друзья были, не то что у Севы. Этот уж больно разборчив.
Лежа сейчас с закрытыми глазами. Кирилл Артемович с чувством внезапной досады подумал, что в сущности детей своих совсем не знает. Вроде бы столько лет вместе - и в то же время врозь, каждый сам по себе…
- Ты спишь? - шепотом спросила жена.
Он помолчал и нехотя признался:
- Нет.
- Нам бы поговорить надо, - начала она не очень решительно.
- Слушай, какие в постели разговоры? - не уловив в ее голосе ничего настораживающего, Кирилл Артемович повернулся к ней, обнял. - Будет день - будет и…
- Ой, да ну тебя, - недовольно произнесла она, отстраняясь.
13
Обиженный Казаков во время трапезы упорно молчал, смотрел набычившись, и на лице его то и дело возникала болезненная гримаса. Он осуждал и само это пиршество, и шумное поведение Сомова, и собственное молчаливое согласие со всем происходящим. Надо было сразу же отказаться и, сославшись на неотложные дела, уехать, но он смолчал в ответ на приглашение заведующего фермой Тачева, а Сомов сразу же оживился, даже ладони потер в предвкушении выпивки, и Казаков догадался, что начальник пээмка не в первый раз обмывает сдачу объекта. Но и после этого он ничего не сказал, а покорно пошел с ними в дом и уселся на кошме, привычно поджав ноги. Свою покорность он объяснял тем, что традиция не позволяет отказываться от угощения, надо хотя бы кусочек чурека съесть и глоток чая выпить, иначе кровно обидишь хозяина, но объяснение это только усиливало раздражение.
Чувство неловкости и недовольства собой сковывало его, и он все время выбирал момент, когда можно будет поблагодарить за угощение и встать, но у Сомова с Тачевым и чабаном Аллаяровым завязался оживленный разговор, и прервать его никак не удавалось. Казаков, нехотя отхлебывая из пиалы чай, потихоньку озирался, стараясь определить, что за дом. Снаружи он был небрежно обмазан глиной с саманом, которая кое-где уже обвалилась, обнажив сырцовые кирпичи, внутри же стены были побелены, но давно уже - в углах темнела копоть, а потолок и вовсе почернел. Мебели почти не было никакой, только низкий шкаф в углу и продавленная кровать. Значит, постоянно здесь вряд ли кто жил, вернее всего наезжали от случая к случаю, вот как сейчас.
Тачев достал из-под кровати бутылку водки, стал разливать, Казаков сразу накрыл ладонью пиалу, Сомов же подставил свою с готовностью, Аллаяров тоже не отказался. В отличие от тучного Тачева Меред Аллаяров был живой, непоседливый, казалось, все время порывался вскочить и побежать куда-то, это никак не вязалось с представлением о медлительном образе жизни чабана. Худощавое его тело было по-юношески легким, почти невесомым. Выпив водки, он стал еще более оживленным, хватал Сомова за рукав, засыпал вопросами и выслушивал ответы с детски доверчивым выражением лица. Возраст его трудно было определить, но был он явно не молод, об этом свидетельствовали глубокие морщины на обветренных щеках и седины в коротко остриженных волосах, прикрытых на макушке расписной красной тюбетейкой. Глаза же смотрели молодо, жадно, хмель не туманил их.
Разговор становился бестолковым и тяготил Казакова. Он перестал слушать и думал о своем: о том, что новый председатель колхоза "Захмет" не дождался его здесь, как было договорено, а уехал дальше, и вся эта поездка оказалась пустой и ненужной. А ведь им было о чем потолковать, и председателю, пожалуй, больше, чем главному инженеру треста, следовало проявить заинтересованность. На колхозных пастбищах впервые затевалось новое дело, многие детали надо было уточнить, чтобы не допустить ошибок и не переделывать потом, как бывает, не создавать себе двойную работу, двойную трату времени и средств. А он взял да и уехал, не дождавшись, будто все это его не касается. Сомов, узнав об этом, не огорчился: "Ай, какая разница, проект утвержден, сделаем, как предусмотрено, пусть они потом осваивают". Здешняя скважина тоже предусматривалась проектом обводнения, и председатель оставил для представителей треста подписанную документацию. Сомов прямо подпрыгнул от радости, когда заведующий фермой Тачев передал ему бумаги: "Ну, молоток, ну, деловой мужик!" - восклицал он, сияя, и взглядом призывая Казакова порадоваться. Но Казакова этот председательский жест не радовал, виделось в нем обидное пренебрежение…
- Нет, ты скажи, - наседал на Сомова Меред Аллаяров, - почему сейчас только и слышно: рак да рак, а раньше никто о такой болезни и не слышал, почему?
И хотя говорил он о вещах совсем не веселых, глаза его лучились смехом.
- И раньше был, - обгрызая крепкими зубами баранью жирную кость, возразил Кирилл Артемович, - только тогда по невежеству люди о болезнях ничего не знали: голова болит, живот болит, нога болит, вот и все диагнозы. У вас тут врачей много было? То-то…
- А вот и нет! - весело произнес, Меред и победоносно оглядел присутствующих. - Не в этом дело. Все эти болезни от лучей. Ты радио покрути - поют, говорят, играют. А звук как идет? По волнам. Вся земля этими волнами опутана, только не видно их. А организм чувствует. Волны его насквозь, словно стрелы, пробивают. Отсюда и болезни. Подожди, то ли еще будет. Уже через спутники волны пускают. А космические корабли? У меня дедушка. Утром, проснется, все тело болит. Радио, говорит, включи, не иначе спутник запустили или космический корабль с космонавтами. Включишь - точно. А ты - не знали…
- Ну, брат, - отложив кость и вытирая полотенцем сальные пальцы, басовито пророкотал Сомов, - да ты просто ретроград, противник прогресса.
Меред неожиданно обиделся, нахмурился и сердито засопел. Это было так не похоже на него, что Кирилл Артемович на мгновение замер, с интересом наблюдая перемену в чабане.
- Ладно, - примирительно сказал Тачев и стал разливать остатки водки в пустые пиалы, - выпейте лучше. В этом деле, как говорится, без пол-литра не разберешься.
- А может, хватит, - не выдержал Казаков. - Ехать пора.
- Успеем, - отмахнулся Сомов. - Сказано же: сделал дело - гуляй смело. - И повернулся к Мереду. - Ты вот, вижу, обиделся. Ну хорошо, не ретроград - поборник прогресса, воинствующий технократ. Устраивает? Тогда скажи честно - двигатель изучать будешь, электростанцию? Насос на скважине без посторонней помощи запустишь?
- Чего мне изучать, - гордо вскинул голову Меред. - У меня мотоцикл есть, "Урал". Что, твой насос сложнее, да?
- Вон как, - удивился Сомов. - Тогда пошли, покажи свое знание техники.
Он тяжело поднялся, разминая затекшие ноги.
- Да вы что! - возмутился Казаков. - В пьяном виде?
- Нельзя, нельзя, - сразу же забеспокоился Тачев и даже схватил за полу халата шустрого Мереда. - По технике безопасности нельзя.
- Да что мы там выпили? - удивился Сомов. - Слону - дробина. Айда, Меред!
- Нельзя, - строже повторил Тачев и с неожиданной проворностью очутился возле двери, раскинув руки. - Случится что - мне отвечать.
- Да мы запускать не будем, - пошел на компромисс Кирилл Артемович. - Пусть только последовательность покажет - какая операция за какой. - И легонько отстранил Тачева.
Все еще пререкаясь, они гуськом пошли по тропинке меж невысоких холмов к кирпичному зданию электростанции - впереди Сомов в развевающемся брезентовом дорожном плаще, последним, чуть поотстав, - Казаков. Тачев, обретя подвижность, забегал вперед и, просительно заглядывая в глаза Сомову, уговаривал не ходить, не делать глупостей, но тот отмахивался от него и даже шага не сбавлял. Аллаяров смотрел на все происходящее с необычайным интересом, то и дело оглядывался на Казакова и даже как будто подмигивал ему, будто сообщнику, и это было неприятно. Глупо, как глупо все получилось, думал он. День, считай, потерян.
У дверного проема без навешанной двери Кирилл Артемович вдруг замер, подобно гончей, напавшей на след и готовой начать преследование. Тачев сразу же с независимым видом отошел в сторонку, а Меред протиснулся и тоже заглянул внутрь полутемного здания. Когда подошел Казаков, они оба посторонились, и взору главного инженера открылась пустая станина, на которой должен быть двигатель.
- Где же оборудование? - спросил он недоуменно, строго глянув на начальника пээмка, но тут же понял, что тот ни при чем, и перевел взгляд на Тачева.
У Тачева было непроницаемое лицо.
- Ай, председатель велел, - ответил, пряча глаза. - На время сняли. Весна идет, скоро стрижка. От электростанции стригальные аппараты будут, работать. Стрижку закончим, обратно привезем. Ничего не случится, - добавил, успокаивая.
- Да за такие дела… - начал было Казаков, но не досказал и махнул рукой.
Он уже поднимался по тропинке, когда Тачев сказал:
- Зачем грозить? Мы у вас скважину приняли, теперь мы хозяева.
- Поехали, - обернулся Казаков к Сомову.
К машине их проводили словно ничего не произошло. Тачев приглашал приезжать в колхоз, Меред широко улыбался и часто кивал, молодые ребята, которые прислуживали во время обеда, почтительно стояли в сторонке.
Когда отъехали, Сомов, удобно устроившийся на заднем сидении "газика", сказал добродушно:
- Если из-за всякой ерунды переживать, никаких нервов не хватит. Наше дело скважину сдать, а там хоть трава не расти. Каждый за свой участок отвечать должен. Верно говорят: хозяин-барин. Хотят - стригут, хотят - воду качают, хоть кино крути - их дело. С нас за наше спросится, с них - за ихнее. Главное - свое дело делать и не выпендриваться. - Он хохотнул, вспомнив анекдот. - Это летят трое в самолете: дятел, заяц и баран. Дятел по обшивке тук-тук, тук-тук. Заяц спрашивает: чего это тот? А так, отвечает дятел, выпендриваюсь. - A-а, так и я буду. И давай лапами: тра-та-та-та. Баран проснулся, посмотрел, послушал, спрашивает: чего это вы? А так - выпендриваемся. Ну и я тогда. И ка-ак даст в стенку рогами! Вот такая дыра. Всех троих в нее под давлением так и вытянуло. Баран и заяц падают, а дятел порхает вокруг, интересуется: а вы хоть летать-то умеете? Не-ет, - отвечают те. А чего ж тогда выпендривались? - И поскольку Казаков смолчал, никак на анекдот не отреагировав, пояснил:
- Мораль, значит, такая: не умеешь летать - не выпендривайся.
Казаков сам вел машину. В зеркало ему видно было раскрасневшееся лицо Сомова, его самодовольное выражение. Встретившись с ним глазами, Казаков демонстративно повернул зеркало.
Сомов крякнул, развалился поудобнее и произнес ворчливо: