Николай Дмитриевич был вполне представительный мужчина, лет сорока, веселый и остроумный - и сильно смахивал на актера. Правый эсер, член ЦК своей партии, он был единодушно избран на пост всеми врагами красных. К слову сказать, Авксентьев в делах государственных имел известный опыт - до того служил у Керенского министром внутренних дел.
Премьер выслушал офицера, постучал пальцами по столу, сказал глубокомысленно:
- Не смею отказать Георгиевскому кавалеру. С богом, прапор. Но вернетесь - и с удвоенной энергией за дела.
Он приказал выдать Вострецову соответствующий мандат, и уже через час Степан трясся на кораблике по неспокойной реке.
Василий не чаял увидеть брата живым, однако его приезду обрадовался мало.
- Они ж не мытьем, так катаньем сгубят тя, братуха. Бежал бы на красную сторону.
- Благодарствую за совет, - усмехнулся меньшак. - Ты лучше скажи, где они ныне, красные?
- Да, считай, рядом, в Дюртюлях.
- Чо ж ты молчал, варнак! - закричал Степан.
Василий зажал уши и зажмурился, ибо с потолка посыпалась какая-то сорная мелочь.
Той же ночью Степан надел на гимнастерку все Георгии и медали, положил в бумажник справку генерала - и двинулся в путь. Документ и ордена - для карателей, коли на них наткнется, а со своими поладит без бумаг.
* * *
Комбриг забылся только под самое утро, и ему все мерещилось в полусне рябоватое лицо, на котором горят бесстрашные голубые глаза.
На рассвете Вахрамеев поднялся с постели в неясной тревоге и никак не мог понять, отчего она?
Потом подумал: может, беспокойство оттого, что достойный человек сидит под замком, но и выпустить его без проверки никак нельзя. Все, конечно, раскроется, когда красные возьмут Казанцево, но когда еще это случится?
Внезапно Вахрамееву пришла в голову простая и верная мысль. Николай Иванович даже удивился, почему она не явилась раньше. Комбриг тотчас отправился к наштабригу и сообщил ему свои соображения. Все последние дни и недели к ним шли добровольцы. Они являлись не только из красных сел, но и оттуда, где верховодили чехи и белые. Так вот - среди добровольцев вполне могли найтись люди из Бирска или даже Казанцева, знающие Вострецова.
Начальник штаба долго копался в бумагах, снова и снова проглядывал списки и докладные полков и наконец весело присвистнул.
- В хорошей бригаде всегда, что надо, найдется, комбриг!
Тотчас был отправлен в Петроградский полк вестовой с приказом доставить в бригаду нового добровольца Корякина.
В середине дня его привезли в штаб. На вопрос, знает ли он Степана Сергеевича Вострецова, Корякин ответил:
- У нас, в Казанцеве, он первое лицо был. Всему селу заступа. И славу свою собирал по капле. А я еще воевал с ним бок о бок, в одном полку. Стало быть, грех не помнить.
- Вот как! Расскажите о нем.
- О войне?
- Начните с войны.
- Степан, сразу скажу, мужик редкостный, не мне чета, дураку.
Комбриг усмехнулся и покачал головой.
- Отчего же не чета?
- На войне масса народу, а вот ровни нашему кузнецу не нашел, - повторил свою мысль Корякин. - Не было там, на позициях, труда, какого бы он не знал. Помнится, Степа левша, однако стрелял и рубил обеими руками, бил почти без промаха из пулемета и пушки. Короче сказать, полная грудь отличек. Георгии свои заробил за Варшаву, Люблин и Ригу. В ту пору и прапором стал. Это хорошо знаю, вроде вчера было.
Бегал я как-то с ним, со Степаном, в разведку под Ригу, так, верьте, судьбу проклял.
- Отчего же? - полюбопытствовал Вахрамеев.
- Залез Степка в болото и не ворохнулся там полные сутки. Ему, вишь ты, германские огневые разглядеть надо. Я говорю: "Хватит, терпения нет в трясине торчать", а он - "В поле две воли: чья сильнее. И не путайся под ногами, ради святых!"
В сумерки, перед уходом, пошвыряли мы в немцев весь запас гранат и без проволочек - к себе.
Корякин полез в карман гимнастерки, достал аккуратно сложенные бумажки, покопался в них и подал одну комбригу.
- Что это? - спросил Вахрамеев.
- А почитайте. Документ.
Николай Иванович не стал возражать и пробежал клочок газеты глазами.
"От штаба Верховного Главнокомандующего
На берегу болота Тируль, около Риги, произошла значительная стычка разведывательных отрядов.
На остальном Западном фронте ничего существенного.
На берегу Черного моря русские захватили пленных.
У Гюмюш-Хана русские прорвали сторожевое охранение.
В Персии русские теснят противника. Захвачены пленные, орудие и верблюжий транспорт".
- Ну и что? - спросил Вахрамеев, еще раз взглянув на депешу, датированную двенадцатым сентября 1916 года.
- Как - что?! - огорчился Корякин. - Так это же о нас со Степаном. Вот глядите - "на берегу болота Тируль".
- А-а… Да-да… - поспешил исправиться краском, возвращая бойцу лоскут газеты. - Ну, а каков он в политике, Вострецов? Верно ли, что был Степан Сергеевич председатель коммуны и член сельского Совета?
- Был. Однако белосолдаты его загребли, в Бирск, а то и в Уфу отправили. Дай бог, чтоб живой остался.
- Живой! - сообщил Вахрамеев. - А вам моя благодарность, товарищ Корякин, за ваш впечатляющий рассказ. Можете быть свободны.
Комбриг поспешил на гауптвахту и вместе с Вострецовым возвратился в штаб.
Предложив офицеру кисет, сказал с живой искренностью:
- Мы все проверили. Поздравляю с назначением на должность.
Прапорщик поднялся со скамьи, вопросительно взглянул на Вахрамеева.
- Утверждаю вас помощником командира роты во 2-й Петроградский полк. В тот самый, который… вас, кажется, хотел расстрелять. Не сердитесь на них, они не злодеи, но - бои, предательство, выстрелы в спину… Согласитесь, окопы не учат хорошим манерам.
Помолчав, уточнил:
- Это рота бывшего штабс-капитана Лыкова. Второй батальон полка. Вы непременно найдете общий язык.
Николай Иванович примостился к столу, написал приказ о назначении, поставил дату - "23 ноября 1918-го года". Подавая бумагу, рассмеялся:
- Во второй раз полк сыщете, надеюсь, без труда. Желаю вам успехов, товарищ!
Вострецов откозырял, направился к двери, но вдруг остановился, повернулся, и по горнице прокатился его могучий бас:
- Благодарствую за доверие. Честь имею кланяться.
ГЛАВА 2
ДАЕШЬ УРАЛ!
Поздно вечером семнадцатого декабря 1918 года 2-й Петроградский полк подошел к Бирску и в полной тишине изготовился к атаке.
Бригада еще двенадцатого декабря получила директиву командарма-5 обойти Уфу с севера, взять Бирск и оказаться в тылу Войцеховского, прикрывавшего столицу губернии.
Близился Новый год, и всякому бойцу - и белому, и красному - хотелось встретить его в тепле и, хорошо бы, в почете.
Степан Вострецов вполне знал свой уездный город: случалось, он добирался до него в былые годы на попутных барже или буксире. По прямой от Казанцева до Бирска было, пожалуй, что-нибудь около тридцати верст, но река в этих местах сильно петляла, отчего дорога вырастала чуть не вдвое.
Бирск громоздился на вершине и склонах увала, близ впадения быстрой Бири в Белую. От низменной береговой полосы гора, изрезанная глубокими оврагами, круто лезет вверх.
Вглядываясь воспаленными, глубоко посаженными глазами в черную глыбу города и намечая путь на адскую ту высоту, Вострецов думал почти одновременно о многом. Он понимал: все двести глаз роты устремлены теперь на него, и каждый боец желает угадать душу новичка: можно ли верить вчерашнему офицеру, и не трус ли он, и понимает ли пехотинца в бою? Кто он? Что он? Чей?
Взводы уже знали: за спиной помкомроты остались годы войны. Но понимали и другое: война у разных людей совсем не одно и то же. Один ухитряется всю кампанию проскрипеть пером или здравствовать при каптерке, начальствуя и при случае наживая капитал, а то и того проще - орудуя ножницами и утюгами в офицерской швальне, где даже пушек не слыхать. Другой - всякий божий день кладет голову на кон: марширует, порой без сил, долбит землю лопатой, палит, схватывается врукопашную, скрипит зубами в госпиталях, и многое прочее и подобное.
Вострецов лишь несколько недель фронта ковал коней при штабе 6-го корпуса. Как-то, подшивая подковы кобыле начальника штаба, обратился к хозяину:
- Немалую просьбу имею, господин генерал.
- Слушаю, голубчик.
- Отечество с немцем в поле сошлось, а я коням хвосты кручу.
Штабник нахмурился, пожал плечами.
- Чем до войны хлеб добывал?
- В кузне спину ломал. Это так.
- Как же хочешь, чтоб отпустил? А ковачом - портного сюда?
- Понимаю, ваше превосходительство. Однако и меня поймите.
- То есть?
- Воевать желаю. Много наград отечеству заслужу.
- А ты, братец, самонадеян зело. Пуля чинов не разбирает, однако рядовым вдвое достается.
- Это знаю. Но бояться смерти - на свете не жить.
- Фамилия?
- Вострецов.
- Вполне подходит. Остер.
Генерал с головы до ног обозрел могучего кузнеца, взглянул в его глубокие жесткие глаза - и внезапно согласился.
- Добро, голубчик. Иные, случается, с фронта в тыл норовят. Известно: не все те мужики, кто в штанах ходит. А ты, вижу, умница. Что ж - с богом. Я прикажу.
Прохаживая подкованную кобылицу близ кузни, заметил:
- Не отличишься ничем - назад не возьму.
- Отличусь. Я, ваше превосходительство, на железе рос. Слов зря не бросаю.
На линиях боя Вострецова заметили почти тотчас. Он сам вызывался ходить в разведки; на биваках, когда все валились с ног после марша, стоял на часах; в рукопашных схватках его ладная фигура мелькала обычно в самом пекле огня. В свободные минуты, которых так мало на фронте и которые обычно используют для сна, вчерашний кузнец листал книги русских и немецких генералов, позаимствованные у ротного начальника, или разбирал и собирал пулемет.
Если случалась возможность, часами безмолвствовал на огневых позициях артиллерии. Как-то упросил пушкарей дать ему подолбить немцев и удивил всех крайне, поразив три цели из четырех.
- Ты, братец, либо враль, либо сам бог твою руку водит! - сказал ему артиллерийский офицер. - Божился ведь, что ранее из орудий не стрелял.
В одном из многодневных сражений немцы ударили 14-й Сибирской дивизии в стык полков, смяли оборону 54-го пехотного, и штаб соединения утерял всякую связь с частями. Любой фронтовик, не только офицер, понимает, какая это беда и что может произойти от таких неурядиц.
Генерал припомнил хвальбу кузнеца и велел ему наладить связь с начальником дивизии, даже если для сего придется положить на плаху войны свою голову.
Степан не только нашел штадив, но и протянул к его блиндажу телефонные провода, перебитые снарядами немцев.
В реляции к награждению Вострецова первым Георгиевским крестом указывалось, что унтер-офицер (он уже стал унтер-офицером) "под сильным действительным огнем противника с явной опасностью для жизни" выполнил тяжелый боевой приказ.
Только-только получил награду и - на́ тебе! - поймал пулю в кость. Отлежав, сколько полагалось, на больничной койке, разведчик попал уже в 7-ю роту 71-го полка 18-й Сибирской дивизии.
И снова, воюя, учился управлять трофейным конем и саблей, и делал это, по суткам не оставляя седла.
Вместе с тем война умудрила Степана, развила его природную осторожность и осмотрительность.
Он без пощады корил пехотинцев, не желавших долбить лопатками землю, чтоб зарыться в нее от пуль.
Узрев солдат, темневших шинелями поверх снега, не уставал внушать:
- Не окопаешься - пуль нахватаешься!
Пехотинцы не сдавались:
- Мы теперь тут, а через час - и след простыл. На кой он нам ляд, окоп-то? Всю войну воюем, а бог миловал.
Зарывая убитых в могилы, унтер хмуро поучал лентяев:
- Пуля не разбирает, сколь ты воевал, чиркнет - и ленись хоть тысячу лет. Под крестом.
Как-то, в нещадной атаке, в сплошном визге снарядов и пуль увидел он старичка солдатика, камнем упавшего в землю, только горб шинели торчал над черным и красным снегом.
Решив, что пехотинца взяла пуля, Вострецов кинулся к нему взглянуть - мертв или как? - и различил в бледном рассвете серое заросшее лицо, серые дрожащие губы, серые, смертельно устрашенные глаза.
- Э-э, брат, - усмехнулся Степан, - да ты, я вижу, от жути обмер. А ну, вставай!
Солдат стучал зубами и не шевелился.
- Чего прилип к земле? - стал сердиться Вострецов. - Страх от смерти не защита, того и гляди, пулю затылком словишь! Встать!
- Голубчик! - схватил его за ноги служивый. - Не губи. У меня дома семеро по лавкам, мал мала меньше. Мать, старик отец… На кого их покину?..
- Бога душу мать!.. - взорвался прапорщик (он уже был прапорщик). - Ты что ж решил: мне помирать охота и дома у меня никого! Встань, застрелю! Вот те крест - застрелю!
После боя Степан отыскал в траншее робкого сего солдатика, внушал ему:
- За трусом смерть охотится - трудно ли это понять! А то ведь как бывает? С излишком бережешься, глядь - шапка цела, да головы нету.
Нижний чин продолжал глядеть на Георгиевского кавалера с удивлением ужаса - и молчал.
- Чо страшиться? - пытался поправить дела шуткой Вострецов. - Когда я жив - смерти нет, а когда есть смерть - меня нет.
Пехотинец безмолвствовал.
Рядовые, набившиеся в траншеи, ухмылялись, поддерживали офицера:
- Оно ясно: на войне трусость - плохой приятель. Да где ж ему, дураку, понять!
А солдатишке советовали:
- На правду не гневайся, - сними шапку да поклонись.
Уже повесив на гимнастерку три Георгия, Вострецов не гнушался показывать бойцам все, что умел сам. А умел он многое: исправлять порчу пулеметов, верно ходить по звездам, спать без хвори на снегу, петь, безголосо, верно, но с полной душой.
Теперь уже, на новой войне, коченея близ Бирска, Степан Сергеевич хрипло говорил роте:
- От пристани на город - как лезть? Круто! Потому нас беляки отсюда не ждут. Так?
- Так.
- Вот мы тут и взвалимся! - заключил Степан.
- А вдруг ждут? - вступал в разговор осторожный Кучма. - Да, гляди, полили крутизну водичкой. Тогда и покатимся мы с тобой, паря, прямо в преисподнюю, в ад.
- Значит? - выспрашивал Вострецов.
- Значит, пойдем в разведку вместе, Степан Сергеевич.
Однако Вострецов, заручившись позволением ротного, провалился в сумрак ночи один. Он знал многих обывателей пятнадцатитысячного городка, помнил наизусть улицы, все спуски и подъемы. А также держал в уме, что после февральской революции в город вернулись из ссылки и с каторги старые большевики во главе с Иваном Сергеевичем Чернядьевым. Подпольщик с известным опытом, Степан надеялся, коли пробьется в Бирск, найти кого-нибудь из них.
И красноармейцы с почтением думали о вчерашнем офицере, коему выгоды его должности и чин не помеха в риске.
Вернулся помкомроты в десять часов ночи, притащил с собой каких-то знакомцев, говорил с ними - к общему удивлению - на башкирском, татарском и чувашском языках. Разведка с полной точностью убедила: город с крутизны не прикрыт врагом.
Рота тотчас стала карабкаться вверх в совершенном молчании, стараясь даже дышать беззвучно.
Впереди всех угадывалась сухощавая фигура Степана Сергеевича. Он взгромождался на гору по шажку, оступался, падал, но продолжал лезть с упорством человека, у которого нет другого пути.
И когда ротный негромко скомандовал: "Приготовиться к рукопашной…", Вострецов уже успел передохнуть на плоской вершине увала, первый закричал "Ура!" и кинулся вдоль улицы, выставив винтовку.
Он бежал в атаку, держа палец на спусковом крючке, и ничего не было, кажется, в Бирске, кроме этого "Ура!" и запаленного дыхания людей, когда "Ура!" смолкало.
Рота смела штыками редкое боевое охранение неприятеля, совершенно оцепеневшее на тридцатиградусном морозе, и бежала к центру города.
Уже через полчаса Лыков и Вострецов вывели людей к женской гимназии, где можно при нужде укрыться в старых окопах.
Однако рота красных, возникнув на речной окраине Бирска, тотчас, как магнитом, притянула к себе 32-й Прикамский полк белых и Георгиевский офицерский батальон. Это были главные силы противника здесь, и, зная это, комбриг распорядился атаковать неприятеля с других направлений. "Ура!" загремело и на севере, и на востоке, и еще бог знает где.
Офицеры, бежавшие навстречу, узнавались не столько по еле видным погонам, сколько по выправке и четкости профессиональных действий.
Дважды кидались Георгиевские кавалеры на Степана штыками, и оба раза упали под выстрелами.
Пожилой ротный еле успевал за своим помощником, но это не мешало Лыкову радоваться сноровке фронтовика.
Потом внезапно оказалось, что рядом бегут другие полки бригады, и натиск их оказался столь дружный и безоглядный, что неприятель оробел и почти весь полег на заснеженных улицах городка.
Уже в одиннадцать часов ночи семнадцатого декабря Бирск очистили от белых, и лишь тогда Степана как бы осенило: нынче не просто день и не просто бой, а в том дело, что ему теперь ровно тридцать пять, и он достойно отметил свое рождение. И есть причина вспомнить, как жил и с чем пришел на сей рубеж, прожив чуть не две жизни комиссара Васюнкина.
А вот и сам он, комиссар, идет медленным, узким шагом, тоже, чай, не с гулянки возвращается, понятно всем.
- А-а, Вострецов, здравствуй, герой! Душевно благодарю, Вострецов, за лихой удар. Слава красным героям!
Он говорит с помкомроты, будто знакомы много лет или месяцев, будто они давние сотоварищи, и это не он, Васюнкин, хотел расстрелять Вострецова в Черном овраге, за Дюртюлями. Впрочем, чему удивляться? Там одно - шел от врага, доброволец, беляк, офицер. А тут совсем иное - смел, умен, трудится, готов за красных кровь пролить.
- Убитых своих собрал? - спрашивает комиссар. - Раненых сколько? Тех нет и тех нет? Умница ты моя!
Вскоре к роте подъехал на нервном коньке комполка, велел Лыкову вести роту на восточную окраину и закрепляться там, а Вострецову сказал, не объясняя:
- Пойдем в штабриг. Командир зовет.
- Где штаб?
- В монастыре.
- Однако не близко.
- Ничего, без боя - рукой подать.
Сокк передал повод коноводу, зашагал по мостовой рядом с Вострецовым, сказал, поглядывая на него откровенным мальчишеским взглядом:
- Хвалю, кузнец. Беззаветно прорвался ты через стаи пуль. А ведь мог и голову потерять.
Степану показалось, что легендарный сей мальчишка, пожалуй, покровительственно говорит эти слова, но, не желая ссориться с полковым командиром, усмехнулся.
- Голова, говорят, наживное дело, Сокк.
В монастыре быстро отыскали Вахрамеева и Чижова. Они успели побриться и помыть руки душистым мылом.
Увидев краскомов, комбриг накинул гимнастерку, подпоясался, пригласил вошедших к огромному дубовому столу, за которым, надо полагать, устраивало трапезы не одно поколение монахов.
На досках стола благоухала парная коврига черного хлеба и таяло в мисках мороженое молоко.
Степан покосился на Николая Ивановича и не сумел скрыть усмешки.