Вахрамеев перехватил иронический взгляд помкомроты и возразил этому взгляду:
- Вся Россия вышла из деревни. А там - всё на молоке и ржи покоится, Вострецов.
- Не все, - опять усмехнулся уралец. - Позвольте вас пригласить как-нибудь на обед. Я покормлю, чем надо.
Комбриг полюбопытствовал:
- А чем надо?
- Пельмени. Квас с хреном. Водка.
- Совсем недурно, - согласился Вахрамеев. - Однако пора перекусить тем, что есть.
Командиры с удовольствием съели немного хлеба и выпили по кружке молока, приятно покалывавшего льдинками.
- Ну, вот, теперь можно уведомить, зачем позвали, - заговорил комиссар. - Час назад меня навестили коммунисты Бирска. Я воспользовался случаем и спросил о тебе, Степан Сергеевич. Они отвечали: надежен, как гранит.
Чижов прошелся по комнате, раскурил трубку, остановился возле помкомроты.
- Мы должны воевать с тобой в одной партии, кузнец.
Вострецов вспыхнул так, что стала видна каждая рябина на лице. Без малого полтора десятка лет назад он вступил в РСДРП, сблизился с меньшевиками, однако в 1918 году порвал с ними. Но самому проситься в большевики, после всего, было неловко.
Теперь Степану Сергеевичу предлагали это. И всем существом благодаря товарищей за доверие, он все же покачал головой и отозвался хрипло:
- Не раньше, чем докажу свой большевизм в боях.
- Вот и отлично, голубчик! - поддержал его комбриг. - Однако Роману Ивановичу пора в полк, а тебе - в роту. Отдохните, пожалуйста. У нас впереди тяжкие бои за Уфу, за перевалы, за Аша-Балашу.
- Да и мне пора в городской ревком, - сказал Чижов, надевая шинель. - Масса дел. Все хозяйство Бирска разрушено белыми. Вывезены деньги и документы, пусты почта и телеграф. Колчаковцы отступали в спешке, ибо ждали нас днем восемнадцатого декабря, а мы явились, как известно, в ночь с семнадцатого на восемнадцатое. И все же они успели наших арестованных товарищей увезти в Уфу. Короче говоря, надо заняться и делами города.
Вострецов согласно кивнул головой и, вслед за военкомом, поднялся со скамьи. Степан Сергеевич к этому времени уже знал, что сын учителя Чижов прошел в жизни суровую школу революционера, сидел в Бутырской тюрьме, а на Восточный фронт ушел добровольцем в августе 1918-го года.
Сокк тоже быстро встал из-за стола, обычным своим стремительным шагом направился к двери, но внезапно обернулся, вскинул сжатый кулак над головой.
- Даешь Урал, дорогие мои!
* * *
Один бог знает, что способен вынести человек и какие муки принять, притом не падая духом в аду.
Вострецов, отвоевав всю мировую войну, пожалуй, утвердился в мысли, что горше немецкой кампании ничего не существует, но первые же бои гражданской опрокинули это убеждение.
Схватки и налеты не знали пощады, особо - сабельные рубки и рукопашные, когда кровь хлестала, как ливень, и кони без памяти кидались с обрывов и уходили на дно рек с орудиями, белыми или красными, - все равно.
На Уфу бригада Вахрамеева не пошла, Бирск пришлось оставить, потом опять брать, и марши длились по глубоким снегам, и собачьи морозы выводили из строя людей не хуже белых бандитских пуль.
Смерть близких и раны ожесточали людей, изматывали тело, но будто в кузне ковали дух.
И до Бирска, и после него Вострецов постоянно ходил в разведрейды, и молодой комбат Ваня Корнеев говорил ему с юношеским восторгом:
- Разведка - это прямо для тебя, Степан Сергеич, честное слово даю!
В деревне Аникеево рота напала на офицерский добровольческий батальон, разгромила его и взяла полдюжины пленных. Потом таким делам почти потеряли счет, что вовсе не значит, будто налеты проходили гладко и без всяких жертв. Вострецов зарыл в могилы Крученого и еще многих других доблестных орлов роты, с которыми и познакомиться-то как следует не успел.
У околицы села Пушкарева немногословный штабс-капитан Лыков, начальник Степана, увлекая взводы в атаку, наткнулся на очередь белых пуль. Он умирал, мучаясь от сильных ран в животе, и Вострецов не знал, что сказать ротному в утешение.
Сокк, прямо у могилы, как только отгремел залп, приказал Степану принять роту.
Пока 26-я красная дивизия и Невельский полк 27-й дивизии брали Уфу и закреплялись в ней, батальоны Романа Ивановича дрались под Бирском и седьмого января нового, девятнадцатого года вновь ворвались в город.
Комполка тотчас послал вдогон белым одну разведку, затем другую, но никто назад не вернулся, - все погибли или попали в плен.
Тогда Сокк прискакал к Вострецову и соскочил с коня возле нового ротного.
- Поручаю тебе, краском, тяжелый труд: узнай все о враге. Куда провалился 13-й Уфимский пехотный полк, хватавший нас за глотку? Сколько у него штыков и сабель? Освети все, мой дорогой герой!
Перед рейдом Вострецов сказал:
- Красноармейцы! В Новотроицкое ушли две разведки и сгинули без следа. Не оттого ли попали в капкан бойцы наши, что шли в лоб на врага, а он - не устану говорить это - вовсе не глуп. Ну, правду сказать, и особого ума не надо, чтоб ждать нас с юго-запада, со стороны Бирска. Так вот, - мы обойдем Новотроицкое и навалимся на белый полчок от Явгильдино, со стороны реки Уфы.
Погрыз пустую трубку, добавил:
- Дорога у нас немалая, потому разведка уйдет на конях. Шаг вперед, кто надежно сидит в седле и готов поразить врага красной отточенной шашкой.
Через час в роту пригнали из полкового резерва косяк коней: по одному на брата и немного - в запас.
И вся рота, опоясанная конными дозорами, отправилась по Бирскому тракту на северо-восток.
Вострецов все рассчитал без ошибок: разведка во тьме морозной ночи с седьмого на восьмое января обошла Новотроицкое. И тотчас резко повернула фронт.
Как только в сером жидком рассвете зачернели окраины волостного села, ротный шепнул отделенному Кадырову: "Пора!", а тот кивнул своим - "Пора!", и семь теней заскользили по снегу к околице, где, надо думать, мерзли часовые врага.
Белых закололи бесшумно, ножами. Одному часовому даровали жизнь, ибо он указал, где штаб 13-го Уфимского и сколько теперь там спит офицеров, не помышляя о беде.
Штаб истребили прикладами и штыками, шесть белых душ скрутили веревками, заткнули рты кляпами и посадили на коней. И тут же, не мешкая, взлетели в седла и кинулись к Бирску, к своим.
Герой разведки Кадыров проделал этот путь не верхом, а на телеге. Проклиная Христа и аллаха, разведчик сотрясался на своем возу, прижимая к груди сейф, который в Новотроицком не смогли открыть без ключей и умения.
Сдав стальной ящик и пленных в штаб, все без еды кинулись в сон, и Вострецов проснулся лишь через десять долгих часов. И тут же вестовой вручил ротному приказ. В бумаге говорилось: "Командиру 1-й роты т. Вострецову и участвовавшим с ним тт. объявляется благодарность за доблестную разведку, проведенную 8-го января".
Расписавшись в получении приказа, Вострецов полюбопытствовал, где полк, и узнав, что два батальона ушли в налет на белых, оставшихся без штаба, весело подмигнул вестовому.
И снова была война, и случались победы, и падали под пулями и саблями заслуженные красные бойцы, чаще всего - добровольцы. Особо густо лилась кровь бригады, когда Колчак бросился в безумное свое наступление и имел временный, но ощутимый успех.
Эти события произошли в первые дни весны девятнадцатого года, и Симбирская отдельная бригада Вахрамеева отбивалась в арьергарде таявшей 5-й армии от злобных белых волков.
В сильном бою под деревней Уразаевой пуля сбила с коня комбата Ваню Корнеева, и Вострецов, успевший уже многожды прославиться умом и бесстрашием, в начале марта принял батальон.
Еще раньше, на исходе минувшего года, геройски погиб в конной атаке комиссар полка Александр Иванович Васюнкин, тот самый, который поначалу хотел расстрелять Степана, а потом сроднился с ним - водой не разольешь.
Новый военком Всеволод Александрович Петров показал Вострецову копию письма, посланного Реввоенсоветом 5-й армии коммунистам Калуги. РВС-5 писал: "Товарищ Васюнкин, комиссар 2-го Петроградского полка, в конце декабря пал смертью храбрых… Ваша организация может гордиться тем, что из ее рядов вышел бесстрашный борец за счастье человечества".
В конце февраля 1919-го года были кое-какие перестройки, и бригада вошла в состав 27-й героической дивизии, получив порядковый номер "3". Николая Ивановича Вахрамеева повысили в должности, а бригаду возглавил Иосиф Францевич Блажевич. Это был человек далеко не богатырского роста, угловатый, с гладко причесанными волосами и тихим голосом. Вскоре узналось, что он носил на мировой войне погоны подполковника, к красным пришел добровольно и последние полгода командовал 242-м Волжским полком.
А позже стало вполне ясно, что это волевой и очень грамотный краском и на него без всяких оговорок можно положиться.
2-й Петроградский полк, оставив себе то же имя, принял теперь номер "243", и Роман Иванович уже вскоре взял Степана Сергеевича себе в помощники.
В мешанине весеннего отступления (это был последний серьезный нажим Колчака) оба командира без устали метались по грязным полям. В районе Бугульмы, врезавшись в такое смятение, Сокк увидел Вострецова на черном взмыленном жеребце. Помкомполка мешал трусам бежать из окопов.
- Стой! - кричал он какому-то мальчишке, бросившему оружие. - Стой! Испугом от пули не отобьешься! В укрытие!
Один из бойцов, обезумевший от страха, выскочил из траншеи и, передернув затвор винтовки, кинулся на краскома.
Степан выхватил наган из кобуры и бросил коня на безумца. Парень не выдержал напора, спрыгнул в окоп и скрылся за спинами бойцов.
Случившийся поблизости военкомдив-27 Андрей Павлович Кучкин длинно и поучительно внушал Вострецову, что надо действовать не оружием, а словом, но позже согласился, что в иных обстоятельствах речью делу не пособишь.
Пули летали над головой Степана Сергеевича, но пока, слава богу, ни одна не ужалила его.
Там же, под Бугульмой, встретили они, Вострецов и Кучкин, однажды медленную подводу, и у Степана екнуло сердце: в седле, возле нее, ехал, уронив голову, комиссар полка Петров.
Всеволод Александрович беззвучно плакал, и слезы текли по его заросшему щетиной лицу.
В телеге, на сене, укрытый до шеи одеялом, лежал Роман Иванович Сокк и тихо стонал, прижимая рану в животе.
- Что случилось? - почернев, спросил Вострецов.
- Поднял батальон врукопашную и пошел впереди. Ну и вот…
Услышав негромкий разговор, Сокк открыл глаза, прохрипел, трудно шевеля губами:
- Коли не помру, - свидимся… А пока… прими мой полк. Прощай.
Петров кивнул вознице, тот стегнул лошадь, и телега заскрипела по горбатой дороге. Однако тотчас остановилась, и комиссар крикнул Степану, что его зовет раненый.
Вострецов спрыгнул с коня и подошел к Сокку. Роман Иванович сказал, не поднимая землистых век:
- Колчак выдохнется. Этот его бег на запад… последний. А мы встретимся, друг… На Урале либо в Сибири. Я все равно доживу, Вострецов!
ГЛАВА 3
В СТАРОМ ПУЛЬМАНЕ
Важенин искоса присматривался к безмолвному иконописному мальчишке, почти недвижно сидевшему в углу пульмана. У юнца были синие, холодные, как показалось моряку, глаза, тонкие, удивительно яркие губы, пряменький, может, чуть вздернутый носик. Застиранную до белизны гимнастерку перехватывал в талии солдатский ремень, потертый, как подошва, и такой же жесткий и бесцветный. Брючишки защитной окраски, порванные на коленях, были укрыты аккуратными латками, а возле карманов заштопаны с чисто женским умением.
"Ни дать, ни взять - девчонка… - подумал Кузьма. - И куда едет?"
Старый пульман, отслуживший свой век, вероятно, еще на исходе минувшего столетия, расшатанный и грязный, как фургон, был битком набит толпой самого разного тона и свойства. Матросы, перекрещенные пулеметными лентами, без сомнения, спешили на фронт - бои шли уже где-то за Уфой; несколько пехотинцев, заросших бородами и нещадно дымивших махоркой, тоже, надо думать, добирались туда же - может, возвращались из служебных поездок, может, из госпиталей. Вкраплены были в тесноту и неведомые пассажиры в грязной, мешковатой одежде со следами масел и копоти. Но у людей в спецовках белели гладкие кисти рук с коротко подрезанными ногтями, а из-за ворота выглядывали тонкое белье и бледные шеи без отметин солнца и ветра.
Кузьма наблюдал за непроглядными этими душами и думал, что они, чай, офицеры или чиновники и спешат тоже поближе к боям, не в Красную Армию, конечно, а за линию фронта - к белым, к Колчаку.
Встречались еще тут, на полках, женщины, редкие, правда, всечасно настороженные, боящиеся за себя и свои мешки, бог знает с каким имуществом, вернее всего - с сухим харчем и мукой.
В пульмане было донельзя тесно, душно, отчего селилось дурное настроение, которое росло еще и потому, что в вагон чуть не на каждой станции влезала ЧК, проверявшая документы и груз.
Мальчонка сел в вагон близ Волги. На одном из полустанков, где задержались чуть не на сутки, оттого что на тендере вышли дрова и весь поезд рубил лес на топливо, юнец подошел к подножке, на которой сидел увешанный мешками и мешочками пехотинец с желтой, насквозь прокуренной бородой, и взялся за поручни.
- Куда? - мрачно поинтересовался солдат. - Откачнись!
- Подвинься-ка, служивый, я войду, - хмуро пробормотал юнец.
- Ха-ха! - оскалил зубы фронтовик. - Только его и ждали, гляньте-ка, люди добрые!
- Уйди… - мальчишка нахмурился. - Это ж - вагон, не твоя телега.
- Еще и гавкает! - изумился солдат. - Гляди, язык ниже пяток пришью!
Мальчишка бросил на бородача недобрый взгляд, впрыгнул на подножку и, оттолкнув солдата, полез в пульман.
Пехотинец, оторопевший поначалу от такой наглости, ухватил незваного гостя за гимнастерку и рванул к себе. Подол треснул, и малец остановился. Фронтовик поднес к самым его глазам кулак величиной с армейский котелок и сказал сразу охрипшим голосом:
- Я те, гаденыш, полезу! Я те утру молоко на губах, сопляк!
И выругался такой длинной, затейливой и грязной бранью, на какую в ту пору способны были одни фронтовики, озверевшие от многолетней окопной жизни.
- Я те… - багровея, повторил солдат. - Ну, чо глаза вырачил?
И он ткнул жилистым обкуренным кулаком мальчишку в бок.
И тут случилось то, чего не ожидали ни солдат, ни матросы, подошедшие на шум.
Юнец вырвал из кармана латаных брючишек складной перочинный нож, выхватил зубами лезвие и резко занес руку назад, для удара.
Солдат побледнел от неожиданности, отскочил в глубь тамбура и, лязгая челюстью, передернул затвор винтовки.
Матросы оттерли пехотинца в вагон, посулили намять шею, коли станет палить в детей. У мальчонки же отняли нож, сложили его, сунули в карман брючишек, а самого пустили в проход.
Один из флотских, с закатанными рукавами бушлата, весь в татуировке, подвел юнца к месту, где была свободная вещевая полка, и сказал, явно довольный его безоглядной отвагой:
- Лезь туда. Оклемаешься малость - спустись. Посидишь с нами. Кто такой?
- Не твоя боль, - сухо отозвался подросток. - Тебя не тревожат, и ты в душу не лезь.
- Ого! - ухмыльнулся матрос. - Словами, как клещами, хватаешь. Гляди, напугаюсь, заикаться стану.
Мальчишка не удостоил его ответом.
Но моряку, видно, хотелось поболтать с этим странным, не по годам сдержанным подростком, и он добавил:
- Устрашил. Аж поджилки трясутся. Как теперь спать буду?
Снова молчание в ответ. Балтиец покачал головой.
- А вдруг ты - наследник престола? А мы с тобой - так-то, грубо. Да еще на третью полку загнали. Ты уж, в случае чего, извини, ваше величество!
- Экой пустослов! - покосился на него мальчишка. - Пустил - и ладно. Нечего глотку лудить.
Матрос весело поскреб затылок, подмигнул Важенину.
- Каков, а?
Мальчишка, не обращая внимания на шутки и советы, сыпавшиеся со всех сторон, не взглянув даже на солдата с мешками и мешочками, продолжавшего возмущенно сопеть носом, полез на верхнюю полку.
Он лег на голые доски, отвернулся к стене и сунул локоть под голову.
Кузьме стало жаль этого сурового юнца, и матрос, встав на нижнюю лежанку, тихо дотронулся до него.
- Ну? - спросил тот, не оборачиваясь.
Важенин протянул бушлат, сказал:
- Возьми. Спать неловко.
- Спасибо, - внезапно отозвался мальчишка, поднимаясь. - А то я давно уже не дремал, как надо.
Он скатал куртку валиком, положил ее под голову, снова отвернулся к стене и затих.
Вскоре о странном пассажире забыли. Ехать в ту пору было трудно и долго, паровозы часто останавливались: не хватало дров и угля, приходилось добывать старые шпалы и даже пилить лес; не лучше было и с водой, которую собирали в ближних ручьях и лужах.
И население старого пульмана, как и обитатели других вагонов, и днем, и посреди ночи вылезало из поезда, добывало все, что требовалось для движения, и снова укладывалось на свои полки.
Флотский, что первый пожалел мальчишку, сел рядом с Кузьмой, предложил кисет, усмехнулся.
- Посолить нас - и как селедки в бочке.
- Не беда, - отозвался Важенин. - В тесноте люди песни поют, на просторе же - волки воют.
Флотский полюбопытствовал:
- Ты, говорят, уралец, браток?
- Есть маленько, - счастливо вздохнул Кузьма. - Признаться тебе: бредилась мне по ночам неустанно родная сторонка. Вот близится Уфа - и знаю: в своем краю и вода слаще, и камни тебе, как кровные, кланяются.
Балтиец, ухмыляясь, покачал головой.
- Это ты лишку хватил, браток! Весь свет нам нынче - своя земля. Я лично, кроме как на мировую революцию, несогласный.
Он помолчал.
- Лучше дело скажи: морозищи у вас, слух был, - воробьи на лету дохнут!
Кузьма весело сощурился:
Говорят, Урал холодный,
Нет, он рыцарь благородный!
И оба бойца расхохотались.
- Однако я видел: ты последние ночки, открыв глаза, лежал, - вернулся к прежней теме балтиец. - Не спится?
- Не спится, - признался Кузьма. - Последняя верста - она всегда самая длинная.
- Ну, тебе до последней версты еще целая жисть, браток. К Челябе штыками пробиваться надо…
В разных углах вагона пиликали гармошки, и фронтовая братия пела то жалостливые, горькие от тоски, то бесшабашные, распашные куплеты.
Конь боевой с походным вьюком
У церкви ржет, кого-то ждет.
В ограде бабка плачет с внуком,
Молодка горьки слезы льет…