Важенин завязывал свой тощий мешок. Затянув шнур, кивнул подростку.
- Давай вылезать, дружок. Далее чугунка оборвана. Уфа.
- А как дальше? Пешком?
- Зачем пешком. Мост теперь день и ночь чинят. Скоро поезда тронутся. Непременно пойдут. В самое короткое время!
ГЛАВА 4
КРАСНАЯ УФА, ИЮНЬ 1919-го
Тухачевский любил литературу сильных характеров, книги точной и обширной информации, военные мемуары без болтовни. Эту жажду узнавания избирательно можно, вероятно, без большой натяжки сравнить с магнитом, притягивающим одни тела и отталкивающим другие.
Тяга познания жила в Михаиле Николаевиче с тех благословенных дней, когда он учился в Московском кадетском корпусе, и с каждым годом становилась сильнее и направленней.
В дни редкого отдыха Тухачевский с удовольствием, даже наслаждением переживал перипетии приключенческих романов, изучал с тем же чувством краеведческие очерки, карты, военные исследования и мемуары, особенно если они касались тех мест, куда его приводила судьба.
Много дней и ночей командарм и его штаб, постоянно сносясь с комвостом, разрабатывали основы Уральской операции. Общие принципы тактики были уже более или менее ясны: план распадался на ряд этапов - Уфимский (форсирование реки), Златоустовский, включающий рейд по Юрюзани, и Челябинский. Одоление Колчака, оседлавшего горы и перевалы, сулило сильные кровопролития, и все мысли Михаила Николаевича теперь бились над задачей, как сохранить армию.
Подготовка Уфимской и Златоустовской операций совершенно измотала командарма, и он позволил себе сутки отдыха, целые сутки ничегонеделания.
В ночь с субботы на воскресенье его огромный письменный стол в штарме был завален книгами и брошюрами об Урале, которые удалось достать в Уфе.
С большим тщанием изучал Михаил Николаевич внушительную - семьсот с лишним страниц! - справочную книгу "Урал Северный, Средний, Южный", изданную два года назад Б. А. Сувориным в Петрограде. Изучал, разумеется, выборочно, только те зоны, что имели отношение к бою.
То и дело выписывая из тома фразы и даже целые страницы, Тухачевский почти до утра листал эту книгу. Она содержала факты и цифры, что однако не мешало ей нежно и с поэтическим чувством говорить об Урале.
Тухачевский с интересом прочитал торжественные строки предисловия:
"Уралъ… Да найдется ли что еще подобное для туриста… гдѣ бы онъ нашелъ для себя столько впечатлѣній, наблюденій, чтобы познать свою Россію. Недаром Уралъ… так часто посѣщаютъ ученые путешественники… недаромъ это - какой-то рубежъ, какая-то граница естественная Европы и Азіи, за которой разстилается обширная таинственная Сибирь. Она начинается съ этого Урала - съ его восточных крутыхъ склоновъ стелятся по ней таежные, непроходимые, дѣвственные лѣса, с его склоновъ текутъ могучія рѣки, съ его склоновъ на югѣ раскидываются и уходятъ къ предѣламъ Китая ея обширныя степи, только ожидающія человѣка, чтобы онъ воспользовался ея естественными богатствами.
…По трактамъ на Челябинскъ и Златоустъ, онъ попадаетъ въ самую живописную область Урала, съ горой Таганай, - любимымъ мѣстомъ прогулокъ всякаго туриста, съ знаменитыми, богатѣйшими золотыми пріисками, съ центромъ стальной промышленности, въ преддверіе Южнаго Урала, по которому ведутъ многочисленныя, хотя грунтовыя, но гладкія, какъ карточки, степныя дороги.
Трудно перечислить всѣ достопримѣчательности этого богатаго Урала - нужно видѣть его своими глазами, чтобы узнать; нужно объѣхать его весь, чтобы прійти въ очарованіе; нужно побывать и въ долинахъ его, и въ степяхъ, и въ таежныхъ его лѣсахъ, нужно опуститься подъ землю его и подняться на горы, чтобы полюбить его и не забывать, вспоминать его уже до самой смерти…"
Перед мысленным взором Тухачевского то и дело возникала гигантская, неведомая, почти фантастическая страна. На ее севере, в дебрях тайги и болот, следы зверей встречались чаще, чем следы человека, и безмятежно горланили сороки и кедровки, и медведи грызлись без пощады в пору летнего гона.
Средняя полоса Урала и его юг поили из своих рек и озер малословных заводчан, некрупные города и чуть прикрытые зеленью редкие казачьи станицы.
Теперь, в пору войны, множество уральских домен и домниц, вероятно, не горит, а прежде над краем в изобилии вились дымы чугунных печей. Впрочем, небо пачкали не столько всяческие заводики, сколько многие тыщи "кабанов", в каких Урал переугливал свои леса.
Только Пермская губерния в канун войны пережигала в уголь более полутора миллионов сажен куренных дров. Сорок тысяч пермяков томили лес всякими способами, в том числе - в ямах и печах. Однако большинство отдавало предпочтение "кабанам". Впрочем, в Златоусте, скажем, больше любили печи, хотя и "кабаны" не отвергали вовсе. Близ города, когда сюда пришла гражданская война, дымилось около ста печей, обеспечивавших половину потребностей завода.
В марте Урал начинал рубку, все лето поленья сохли, а к осени их складывали в кучи, то есть в помянутые "кабаны". Дрова ставили стоймя, плотно, полено к полену. Завершив укладку, кучу покрывали дерном и, сверх того, землей, после чего поджигали изнутри. Углежоги круглые сутки колотили "кабан" большими деревянными чекмарями, чтоб ровно садились дрова на прогорелое место и не было пустот. Вся суть была именно в том: поленьям надлежало "томиться", а не гореть.
Самый малый просчет оборачивался порчей, - вместо угля получались зола, пепел, прах.
Дело было копотное, даже тягостное, и копился ущерб здоровью от постоянной копоти куч и мелкой угольной пыли, когда укладывали свой товар в сани и везли на завод. Лишь через месяц после "сидения в куренях" жигали переставали плеваться "чернядью".
Однако даже крепостные крестьяне, коих везли сюда из центральных губерний России, даже всяческий беглый люд из Белой Руси и Украины, дряхлые старики и подростки из таежных изб, даже они понимали, что бог даровал Уралу радость грядущих лет. Не могло того быть, чтоб в тумане предбудущих годов не ждала этот край отрада изобилия и обновления. А для чего ж тогда господь создал сию тайгу и горы, и слепящую синь озер, и токовища тетеревов, и водопады рек, летящих сломя голову под уклон?
Но не только аборигены и новейшие поселенцы верили в сказку Урала. Многие древние цивилизации знали и слышали о хребтах "от моря до моря". И были в путевых книгах греков и римлян вздохи удивления о быстрых серебряных речках, бездонной чистоте озер, которые надежно покоятся в круглых ладонях гранитов.
Русь называла эту землю еще смелей и красочней - Большой Камень, Большой Пояс, Каменный Пояс, Земной Пояс, Камень Большого Пояса, Пояс Мира или Пояс Земли, ибо две с половиной тысячи скальных верст перепоясывали материк, связав в один тугой узел Азию и Европу.
Люди равнинной Руси, попав на Урал, не могли сдержать восторга гордости и почтительных слов изумления. Иные из русичей, что привыкли к оглядке на заход солнца, равняли Урал с красотами Швейцарии и чистой прелестью Альп.
Ах, да что там картинная красота зарубежья в сравнении с гигантской первозданностью Урала! С краем, где все устремлено в грядущее и, невзирая на бедность, освещено им! Самое раскованное воображение ошибется, рискнув угадать его далекое будущее, ибо и домыслы фантастов имеют предел!
Из книг и устных рассказов возникал перед Тухачевским уралец, особый тип человека, над лепкой которого немало потрудились история и природа могучего края. В жилах жителей этих гор и степей смешалась кровь курян и сибиряков, Волхова и Днепра, манси, мещеряков, пахарей Поволжья и Белой. И казалось, от каждого предка отложилась в уральце булатная крепость, и доброта силы, и хитрость нужды, и солоноватая резкая речь бедности без надежд.
Почти ощутимо, как на макетах тактических игр, видел командарм тысячи верст края - зазубренные горные гребни, по склонам которых текут в долины медлительные безмолвные курумы. И высились, вызванные воображением, останцы, заколдованные в молитве. И в толще бездонных озер важно и ненатужно жировали саженные щуки.
На смену этим видениям приходили новые - гул кричных молотов, и первые российские пушки, и свист булата, рассекающего грузный прусский тесак.
Михаил Николаевич снова и снова вглядывался в карты огромной горной страны, на юге которой в ближайшие дни и недели разыграется решающая драма боев. От могучей Юрмы, будто притягивающей к себе мрак грозовых туч, до степей уральского юга, где соль и ковыль, раскинулся грядущий театр красных сражений.
Самое пристальное внимание командарма привлекла Юрюзань. Одна из самых древних и самых быстрых рек России, она стремительно скатывается с гор в Уфу, вместе с ней впадает в Белую и Каму и наконец становится Волгой, чтобы державно нести свои воды в Каспий.
В течение многих тысячелетий Юрюзань углубляла русло и превратила его в глубочайший каньон. В бешеном беге проносится она мимо известняков, слепяще белых на сильном горном солнце.
Один из местных охотников рассказывал командарму: мчишься на лодке-плоскодонке по Юрюзани и вдруг с ужасом видишь - суденышко летит прямо на скалу, кажется, нет спасения, через секунду тебя расшибет о камень - и помолиться не успеешь.
Но Юрюзань, пенясь и подвывая, резко кидается в сторону, чтобы через четверть часа вновь захолодить тебя страхом перед новой скалой. А то еще, гляди, не напорись на заторы из бревен или на звонкую угрозу перекатов.
Михаил Николаевич прочно запомнил, что в засушливые годы река так мелеет, что обнажается галька дна и птицы разгуливают по ней близ берега.
Наконец, когда из книг и карт, бесед с аборигенами, из всего этого, освещенного собственным воображением, сложился почти реальный, почти физически ощутимый облик и характер края, командарм-5 еще раз перешел к чисто военным задачам своих дивизий.
Уже поминалось, что Михаил Николаевич вполне отчетливо представлял себе основы Уральской операции. В этом смелом, рискованном и нелегком плане Юрюзани отводилось место ключа, которым надлежало открыть неприступные горные высоты.
Мать и сестры командарма, навещавшие его в эти дни в Уфе, отмечали крайнюю рассеянность Михаила Николаевича и понимали: он поглощен идеей прорыва. Она отнимает у него все время, все силы, все внимание, не оставляя ничего на дела, не связанные с войной.
И тем сильнее удивился адъютант, когда в один из субботних дней командарм попросил принести самые подробные схемы и описания города, какие удастся добыть в штабе и библиотеках. Получив необходимое, Тухачевский сообщил молодому человеку, что собирается все воскресенье посвятить прогулкам по Уфе. Отправится один, а Круминьш свободен до понедельника.
Вероятно, полагая, что он ослышался, порученец спросил:
- Машину не вызывать? Вы пойдете пешком?
- Конечно. Да и много ль увидишь из автомобиля, который скачет с дьявольской прытью по ухабам войны? Нет, мне хочется, Альберт, наконец, побродить, постоять, подумать, обменяться словом со старожилом, а выпадет удача - послушать песни окраинных улиц.
Покосился на адъютанта, добавил, улыбаясь:
- Мы слишком много сидим в штабах, Альберт. Я понимаю: нужда. Но вот удача - и можно побродить.
Итак, он читал и размышлял всю ночь, а как только в окна ударило солнце, - вышел из дома. Проверяя на ходу, взяты ли карандаши, блокнот и карта, он спустился к воде и зашагал берегом Белой, вдоль которого на многие версты вытянулся губернский город.
Командарм прошелся по Казанской и Соборной улицам, рассеянно оглядел громаду кафедрального собора, даже заглянул под его гулкие и безлюдные своды.
Все остальное время потратил на осмотр Троицкой церкви, построенной бог знает когда, вероятно, вместе с крепостью. Ее развалины - все, что осталось от Уфимского кремля, - покоились в юго-восточном углу города, там, где речка Сутолока покорно впадает в Белую.
Здесь, в одной из башенок церкви, томились встарь главные сподвижники Пугачева - Салават Юлаев и фельдмаршал Чика. Кандалы и раны плена не сломили их воли, и полководцы мужицкого царя гордо несли мятежные головы перед лицом врага.
Уже покидая развалины Троицкой церкви, Михаил Николаевич почти явственно ощутил шаги пугачевского фельдмаршала, уходившего отсюда на лобное место Уфы. Где-то близ депо слабо свистнул маневровый паровозик, и Тухачевскому показалось, что это звук тяжелого топора, просвистевшего над непокорной головой яицкого казака Чики.
* * *
Павлуновский оторвался от документов и вопросительно взглянул на вошедшую в кабинет Машу Черняк.
- К вам юноша, - сказала секретарь отдела. - Он в приемной.
- Что? - не понял чекист. - Какой юноша? Как он попал к нам без пропуска?
- Пропуск ему заказала я, Иван Петрович. У него для этого есть основания.
- Ах, вот как… тогда, конечно… пожалуйста, просите… - обдумывая донесение, лежащее перед ним, кивнул чекист и неохотно убрал бумаги в стол.
Заместитель начальника Особого отдела ВЧК Павлуновский приехал в Уфу тотчас после того, как ее взяла дивизия Чапаева. Иван Петрович хорошо знал Восточный театр войны, и его тут знали и помнили: еще в августе прошлого, восемнадцатого, года он возглавил в 5-й армии борьбу с контрреволюцией, а затем, с января нынешнего года, председательствовал в Уфимской ЧК.
Теперь, в июне, Павлуновский поспешил на знакомый фронт, чтобы помочь местным органам безопасности, и занялся делами начальника армейского особого отдела, уехавшего в длительную рискованную поездку.
Черняк, выслушав распоряжение, вышла, мягко прикрыв за собой дверь. Но створки тотчас распахнулись снова, и в комнату вошел подросток, может быть, мальчик пятнадцати-шестнадцати лет. Он был в галифе и гимнастерке, перехваченной солдатским ремнем. Рубаха понизу порвалась и была скреплена французской булавкой.
Вошедший сухо сказал: "Здравствуйте", - приблизился к столу и достал из кармана складной перочинный нож.
Павлуновский усмехнулся, спросил:
- Надеюсь, вы не собираетесь меня убивать? Или я заблуждаюсь?
- Не заблуждаетесь, - без всяких признаков улыбки отозвался странный посетитель. - Подождите…
Он отвернулся от Павлуновского, и хозяин кабинета услышал треск вспарываемой материи. Через минуту юноша опустил подол гимнастерки, затянул ремень и, повернувшись, подал бумажку, сложенную вчетверо.
Текст был отпечатан на бланке ВЧК и подписан Дзержинским.
В записке говорилось:
"Товарищ Павлуновский!
Податель сего вполне наш человек.
Отец и мать А. Лозы, ссыльные революционеры, убиты в Сибири в дни мятежа.
Полагаю, у вас прибавится надежный сотрудник".
Павлуновский еще раз прочитал бумагу, отложил ее в сторону, кивнул на стул.
- Садитесь, товарищ.
Чекист окинул взглядом тонкую фигуру посетителя, его холодное, даже суровое лицо, и отметил про себя сдержанность и немногословие молодого человека. Затем закурил и предложил папиросу Лозе.
Тот отрицательно покачал головой и внезапно покраснел, точно его уличили во лжи. Он несколько раз обдернул гимнастерку, стараясь натянуть ее на колени, и сконфузился совсем.
Павлуновский курил, молчал и пристально разглядывал нежное лицо мальчишки, его синие недобрые глаза и внезапно весело сморщился.
Эта перемена не ускользнула от внимания подростка, и он сухо поинтересовался:
- Я сказал что-нибудь невпопад, Иван Петрович?
- Как вас зовут? - не отвечая на вопрос, спросил Павлуновский.
- Александр.
- Неправда.
Мальчишка вспыхнул, резко поднялся со стула и, разжав кулак, протянул на ладони бумажку.
- Что это?
- Пропуск. Подпишите. Уйду. Я не для того здесь, чтобы слушать обиды.
Павлуновский взял свой стул, придвинул его к Лозе, сел, попросил:
- Сядьте. Не горячитесь. И ответьте на вопросы.
Лоза продолжал стоять.
- Ну, хорошо, можете отвечать стоя. Что бы вы подумали о парне, который отворачивается от мужика, задирая гимнастерку? О парне, натягивающем на колени рубаху так, как женщины натягивают юбку? И, наконец, о парне, у которого в ушах можно заметить следы от сережек?
Чекист добродушно взглянул на посетителя и, кажется, пожалел о своих словах. Лицо молодого человека побелело, тонкие губы растерянно вспухли, и слезы затуманили синюю глубину глаз.
Но никакого плача не последовало, и голос, против всякого ожидания, был скорее усталый, чем взволнованный.
- Вы правы. Я скверно подготовилась к делу.
Чекист улыбнулся.
- И долго готовилась?
- Треть года. Меня измучили глаголы.
- Глаголы?
- Я училась говорить о себе "шел" вместо "шла", и "ехал" вместо "ехала". Это черт знает что!
Павлуновский полюбопытствовал:
- А зачем камуфляж?
- Разве следует объяснять? Война - дело мужчин, так они полагают. Меня никто никуда не взял бы.
- Да… да… конечно… я не подумал… - поспешил согласиться чекист, чтоб не огорчать девушку. - Однако расскажите о себе. Вы - сибирячка. Как очутились в Москве и попали к Феликсу Эдмундовичу?
- Это короткая история. Я приехала в столицу в середине прошлого года. Поступать в университет. Привезла письмо папы Дзержинскому. Они вместе отбывали ссылку.
В Москве живет моя тетка по отцу, и там я готовилась к экзаменам. Однако через месяц меня нашел сотрудник ВЧК и отвез на Лубянку.
Лоза помолчала.
- Дзержинский сообщил о смерти папы и мамы. Их зарубили в Омске казаки и чехи. Потом моих родителей сожгли в заводской топке.
Глаза Лозы налились свинцом, и резко обозначились скулы, будто чужие на худеньком миловидном лице.
- У них никого не было, кроме меня. И вы должны понимать, что́ это значит.
- Да, да, я вполне разделяю ваши чувства.
- Дзержинский не отпускал меня из Москвы, я сказала: все равно уеду. Тогда он набросал эту записку.
- Бумага датирована февралем, а теперь июнь. Вы где-то застряли?
- Нанялась прачкой в казармы. Это - паек, старая военная форма и небольшое жалованье. Мне требовались деньги на дорогу, но еще больше я нуждалась в военном опыте.
Все свободное время наблюдала, как рубят, стреляют, ползут по-пластунски и даже колют штыком бойцы Чернышевских казарм. Иногда мне позволяли пострелять из пулемета или забраться в седло.
На это ушло два месяца. Столько же отняла дорога. Иногда удавалось залезть в поезд, но чаще шла по шпалам или тряслась на телегах.
- Вольтижировка и пулемет вам мало пригодятся у нас. Вы знаете языки?
- Французский, английский, немецкий. Впрочем, вполне посредственно.
- За что убили отца и мать? Кем был папа?