- Стесняется, - усмехнулся Чекан.
- Не хочет!
- Значит, не хочет.
- Вот богу не молитесь, а вера в вас есть. И что это такая вера негодная - вечерок чураться? Зато тут шляются…
Она повернулась вбок и пихнула Алеху обеими руками в грудь.
- Брысь же ты, шалопутный!
И сказала подруге:
- Аганька, дай ему по губам, скорее отстанет! Ишь, кот! Только и знает лизать сметану из чужого горшка!
В избе вдруг стало тихо. Потный, очумелый ухажер сполз с девичьих коленей, заозирался. Его девка спешно поправила кофту, наполовину расстегнутую. С печи, поверх матицы, выглянула сама Дарья, дремавшая там в тепле.
Чекан сообразил: это его появление встревожило всех. "Гликось, избач тута!" - зашептались девки. "Разгонять, наверно, явился!" - тихо произнес кто-то из парней. "А пусть спробует разогнать!" - погрозился другой.
- Эй, что там за шепотки про избача? - спросил Чекан, приподнимаясь со скамейки и вглядываясь в настороженные лица. - Или уж попросту нельзя заходить?
- Так ты же партейный! - мощно прогудела с печи Дарья. - От того и смутно. Вся тутошняя головка без заделья во двор пяткой не ступит.
- Значит, и я имею заделье.
Чекан ответил весело, добродушно, а Катька снова усадила его рядом и отчеканила во весь голос:
- Дарья, ты в кем не сумлевайся! Он подобру здеся. Я его позвала. А вы, девки, перестаньте-ко пялиться! Избач смирный. Но ты пошто, избач, без гармони?
- На квартиру зайти не успел, - соврал Чекан, - рассчитывал от ваших гармонистов попользоваться. Эй, Алеха, дай твою гармонь на часок.
- Катись прочь! - ругнулся тот, привыкший кобениться перед девками и парнями.
- Так ты тоже катись! - яро оборвала его Катька. - Не надейся, здеся тебе не поддует ни с какой стороны.
- Не шуми, конопатая! - приосанился Алеха, вздернув редкие усики.
- Я конопатая? Ах ты!
Катька огрела его по голове веретеном, девки зашумели, парни их поддержали - обзывать девушку, даже если она полезла в драку, не полагалось.
Ой, пимы мои, пимы!
Рваны голенищи.
Отгуляли богачи -
Загуляли нищи!
Катька, притопывая, пропела эту частушку прямо в лицо Алехи, все вокруг него засмеялись, он попятился под полати.
- Очень жаль, - огорчился Чекан. - Не захватил гармошку. Поплясали бы.
- Мы и без нее обойдемся, - задорно отозвалась Катька. - Аганя, бери гостя себе в кавалеры, покажем ему нашу "Ланцею"…
Этот стародавний танец, вихревой, вроде кадрили, исполнять в тесноте было немыслимо, но она схватила от устья печи железную заслонку и ударила по ней всей пятерней.
Звон заслонки в ритме, в стремительном беге всколыхнул примолкших вечерошников: послышалось сначала легкое притопывание каблуками, потом все громче и громче, наконец девки бросили прялки, отдались во власть парней и те, почти не сходя с места, ударились с ними в пляс.
Подруга Катьки тоже встала с лавки, протянула руку Чекану.
- Пошли!
Плясала девушка очень легко, чуть склоняя голову, и только вздрогнула, когда он нечаянно наступил ей на ногу.
- Извини, - произнес мягко Чекан.
- Ладно, - согласилась она. - Не больно ведь!
- А у тебя хорошее имя: Аганя!
- Агафья! Чего в нем хорошего! Так поп назвал.
Шаркание и стук каблуков, звон заслонки, самозабвенность танцоров продолжали нарастать, вся изба ходила ходуном. Чтобы слышать Аганю, Чекан наклонился к ней ближе. На него напахнуло вдруг вместе с ее дыханием ароматом свежего хлеба, парного молока и еще чем-то удивительно близким, как прибранной к празднику горницей в доме Лукерьи.
Даже не подумав, дурно это или хорошо, он чмокнул губами Аганину щеку и хотел повторить, но лампа на божнице погасла, столпотворенье мгновенно стихло.
- Не надо! - строго прошептала Аганя из темноты. - Не балуйся, ты нам не ровня…
Чекан ни одного слова в ответ произнести не успел, кто-то ловко и очень сильно ударил его кулаком в бок. И тотчас же где-то почти рядом озлобленно зарычал Афонька, распахнулась дверь, началась свалка, затем взревела гармонь, выброшенная на крыльцо. Группа парней вместе с Алехой ушла от двора. В избе сразу стало просторнее и свежее. Катька залезла на лавку и вздула лампу. Девки снова уселись с прялками. Агани среди них уже не было.
- Ей пора быть дома, - объяснила с большим сочувствием Катька. - Проживает-то не у отца с матерью, а у чужого дяди. Евтей Лукич шибко характером крутой. Никуда со двора ходить не велит. Тайком да молчком, покуда хозяина дома нету, прибегает она к нам на вечерки.
- У Евтея в батрачках живет?
- Кабы в батрачках, а то робит бесплатно…
У Афоньки под правым глазом засветился большой синяк.
Поглядев на него, Чекан засмеялся.
- И тебе влетело?
- А ништо! - ответил тот равнодушно. - У нас всяко бывает.
Катька вышла во двор проводить Чекана и попросила приходить еще. Без шубенки, в больших валенках, надетых на босу ногу, казалась она совсем девчонкой.
- И приводи Серегу с собой, - напомнила, зябко поводя плечами. - Если тебе можно, то отчего же ему нельзя? Ведь все равно караулит меня каждую ночь, ждет, покуда я с вечерок домой пойду. - В ее низком, не по росту голосе, зазвучало негодование. - Вот и сейчас, наверно, где-то вблизи хоронится. Афоня, иди, взгляни за зародчиком сена…
- Он там, - подтвердил Афонька, ранее предупрежденный Серегой. - И не один. Мало ли какая кутерьма могла здесь случиться.
- А в избу, небось, не зашел, - совсем горестно вздохнула Катька. - Ну, скажи, избач, как мне дальше с ним поступить? Не бросать же…
- Не бросать, - поддержал Чекан. - Но и со мной не надо обходиться так: избач да избач! Называла бы просто Федей или уж, на худой конец, Федором, поскольку я постарше тебя лет на семь.
- Неловко! Ты все же неровня нам, деревенским.
- Как же мне ровней стать?
"Неровня" - вот еще проблема, которой он совсем не предвидел.
16
После вечерки ушибленный бок всю ночь беспокоил. В горнице было холодновато, Лукерья только затопила большую русскую печь. В заиндевелое окно пробивался ранний матово-блеклый свет.
Накинув поверх тонкого одеяла полушубок, Чекан укрылся с головой и попытался снова уснуть. А вместо сна привиделись с детства родные улицы города, каменный мост в Заречье, тополя на острове в излучине реки, березовый сад на взгорье и станционное депо, где на путях, в клубах пара и дыма стоят пыхтящие паровозы, готовые к выезду. Он обрадовался им и подумал, что, вероятно, всякому человеку, если в нем сохранилась хоть капелька настоящей, не испорченной крови, навсегда остается памятным, облюбованным и желанным то место, откуда начались его первые радости и страдания. Затем отчетливо представились вчерашние танцы в избе Дарьи, склоненная, повязанная платком голова Агани, и снова, как на вечерке, нанесло ароматом свежего хлеба…
- Фе-едор! - позвала Лукерья, открывая дверь горницы. - Вставай свежие шаньги кушать!
- Вот не вовремя, - сказал он, поворачиваясь на другой бок. - А мне такое приснилось…
- Завтра досмотришь! Шаньги могут остыть.
- Пусть остывают.
- Все равно надо вставать, - решительно сказала Лукерья. - Давеча посыльный Аким прибегал, велел тебе в Совет поспешить.
- Случилось чего-нибудь?
- У Дарьи после вечерок кто-то окна повыхлестал.
- Алеха Ергашов, наверно.
- Дарья на него и грешит. Это все из-за девок. Ну, тебя-то зачем туда заносило?
Все про всех знала Лукерья. Чекан часто заставал у нее девок и баб. По знахарству и ворожбе в Малом Броде ей не было равных. В чулане на жерди висели травы от "сухоты и ломоты", от "плохих снов и видений", от "измен и мужеских немощей", а в памяти старухи хранилось великое множество нашептываний, заклинаний, наговоров.
- Ну, что же, пойду объясняться, - подымаясь с постели, неохотно сказал Чекан.
Пурга густо сыпала и крутила по улицам пухлые хлопья снега.
Однообразно, безлюдно вокруг. И тихо. Даже слышно, как шумит закрученный ветром снег.
Заснеженные фасады домов стали наряднее, светлее и будто щурились на прохожего: не подойдет ли, не постучит ли в окошко?
Это наружное добродушие было обманчиво. Постучись-ка, попробуй, и сразу донесется из ограды остервенелый лай цепного пса, грубый окрик хозяина: "Чего надо опять?"
Поравнявшись с двором Согрина, Чекан увидел вышедшего оттуда Кузьму Холякова. Если бы тот, как обычно, попросту повел себя, Чекан не остановил бы на нем свой взгляд и прошел бы дальше. Но Холяков отшатнулся, сделал шаг назад, затем пошел навстречу медленно, как бы увязнув ногами в сугробе, а чтобы согнать с лица растерянность, сдвинул шапку к затылку, ощерил зубы в улыбке.
- Раненько куда-то направляешься, Федор Тимофеич? - спросил, подходя вплотную. - И меня вот тоже нужда-то гонит ни свет ни заря заниматься делами.
Чекан не принял его оживленного тона.
- Какая же у тебя нужда к кулаку? Может быть, дружбу заводишь?
- Как бы ты поступил? - взглянул Холяков. - Завтра надо в город за товаром подводы отправлять. Ведь сам же указываешь: в потребительской лавке того нету, другого нету, а у Ергашова есть! При таком положении разве отобьешь к себе покупателей, выдержишь конкуренцию с частным капиталом? А пошто так? Пото, что частный торговец в город гоняет за товаром по два-три раза в неделю, покамест мы собираемся да налаживаемся. У меня же в потребиловке своих коней нет. Волей-неволей приходится со стороны нанимать. Та же нужда-неволя и заставляет к богатым идти на поклон. Я, конечно, сознаю, - непорядок это, вроде не по-партейному, но уж лучше пусть меня партейцы побьют, чем стану я срывать доставку товаров.
- А у бедняков и середняков кони разве повывелись? - не намереваясь давать спуску, спросил Чекан.
- Конь коню рознь! - с ударением произнес Холяков. - Я в прошлый раз Михайлу Суркова сколько упрашивал: поезжай-де, Михайло, все же хоть и не высокий, но заработок. И ни в какую не договорился. Боится, что на своем коне, с возом-то, в первом же сугробе завязнет. Вдобавок, каждый мужик хочет коня приберечь к вёшне, чтобы не сидеть пото́м, не горевать в борозде. А у богатых кони справные. Вот Прокопий-то Екимыч сам, безо всякой просьбы предложил услуги: "Давай-де подряжусь на поездку и дорого не запрошу!"
- А ты "благодетелю" сразу обрадовался? - иронически заметил Чекан.
- Если нельзя, так могу отказать!
Холяков подошел ближе, и от него нанесло перегаром самогона.
- Как откажешь, если уже успел договор "обмыть"? - строго спросил Чекан.
- Есть маленько, - не смутился Холяков. - По обычаю.
- Сегодня рюмка с кулаком по обычаю, завтра еще повод найдется, а дальше покатишься сам, вплоть до измены партийному долгу, - сурово предупредил Чекан, отворачиваясь и уходя прочь. - Придется все же на очередном партсобрании потребовать с тебя объяснение!
- Ну, мне теперь что в лоб, что по лбу, - тихо сказал про себя Холяков, оставшись один на дороге. - Иного выхода нету…
Обернулся бы он в этот момент назад, наверно, приметил бы выглянувшего в окно горницы Согрина.
Не зря тот подглядывал, не ради пустого любопытства. Все-таки вначале поддался соблазну иметь "длинное ухо", всегда знать, чем занимаются партячейка и сельсовет, и не оттолкнул Холякова от себя, а доверился ему кое в чем, очень малом. Убедиться, на самом ли деле тот допустил растрату денег, не удалось. То могла доказать лишь ревизия, а ее жди-пожди, когда она соберется. Поэтому с деньгами для погашения растраты пока не спешил: пусть немного побудет Холяков на коротких вожжах! Между тем держать Барышева в бездействии, пока он совсем не скис, не было смысла, как держать зажженную спичку у костра и не поджечь бересту. Если уж на кострище все приготовлено, так разводи огонь и вари кашу, не то станешь жевать черствый хлеб всухомятку. Осторожно рискнул: подослал Холякова к Евтею Окуневу, дескать, тот скорей раскошелится и намерен-де, для каких-то своих целей, взамен попросить услуги. С Окуневым было точно условлено, как использовать Холякова, но когда Евтей Лукич попросил побывать в Калмацком и навести справку, что предпринимается насчет пожаров на полях и разгрома обоза, не намерена ли, мол, милиция всю ответственность взвалить на богатых хозяев села, обвинить кого-то несправедливо, вместо того, чтобы найти настоящих виновников, Холяков вдруг заспорил: не желаю, дескать, никаких неясных поручений! А Евтей при этом переусердствовал, сдуру обмолвился про Барышева, хотя не назвал, где тот находится. Сказанное слово назад не воротишь. Очевидно, догадался Холяков, что неспроста объявился Барышев, но виду не подал, а спросил лишь, почему же он к жене не зашел, не проведал ее? Потом в Калмацкое съездил и сообщил Окуневу: шумок-де в районе еще не заглох, а все там в недоумении, что следов ничьих не могут найти. Иных подробностей не добыл. Целый вечер его сообщение обдумывал Согрин вместе с Окуневым, а лучшего выхода не нашел, как обезопасить себя и уже без помощи Холякова довершить все задуманное. Не испугался. Огород ведь страхом не огородишь. Зато, как в поговорке сказано: "У хорошего мужа и плохая жена верно служит!" Предупредил Окунева: "Своими силами обойдемся. Больше Холякову никаких поручений не давай, ни о чем не проси. Но если еще спрашивать про Барышева вздумает, чем-нибудь отвлеки, вплоть до того, что бандит, мол, он и нам свои услуги предлагал, просил от нас денег и поддержки, а мы ему отказали, потому что свои головы нам дороже и никаких сделок с ним не желаем. Вот так!" Что Барышев? Какую еще ценность он мог представлять? Дохляк-то! И ничуть его не было жалко, только бы в последний момент не сдал и сослужил последнюю службу! Поэтому и пришлось с Евтеем Окуневым строго договориться: "Барышева надежно спрячь, следи за каждым его появлением. По одиночке ли, сразу ли всех партейцев он постреляет, но чтобы сделано было это в одну ночь, а потом и самому ему пулю в лоб. Не медли. Если Холяков вдруг окажется не тем, за кого себя выдает, и стукнет в милицию про Барышева, надо успеть все сделать.
Не легко такое далось. Торжествовать бы надо: вот подвел всех ненавистных к последней черте, можно руки умыть и считать, что расчет получен сполна. А от ожидания, что ли, навалилось тяжкое беспокойство. Не сорвалось бы. Самому не попасть бы. Несомненно, Окунев хоть и ярый дурак, а сообразит и, прикончив Барышева, тоже сумеет за собой следы замести, но ведь даже за одного Гурлева милиция перетрясет все село, и, как знать, до чего она уже доискалась. В такую пору надо быть как можно подальше. И решил: "Поеду пока в город, прошение свое увезу, а попутно наймусь в потребиловку товары доставить". И не стал дело откладывать. Зазвал утром Холякова к себе, уговорил нанять, затем скрепил договор стаканчиком самогона. Тот сначала отказывался: нельзя-де, Гурлев за спиртное не жалует, выговор влепит, но все же принял. А выпив самогонки, снова кинул крючок: "Что-то темните вы со мной, Прокопий Екимыч? С Барышевым-то непонятно! Или меня боитесь? Неладно так получается: вы меня, а я боюсь вас, как бы мою растрату не выдали?" Но теперь ему уже твердо ответил: "Ничего про Барышева не знаю и знать не хочу. Чего тебе сказывал про него Евтей Лукич, то пусть сам пояснит. У меня интересов нету". А проводив Холякова за ворота, все же подсмотрел из окна горницы, как он встретился на дороге с избачом, как разговаривал. Не одобрял тот, очевидно, Холякова, если запах самогонки учуял…
Беспокойство весь день томило, скреблось внутри, и ради успокоения собрался Согрин к вечерней службе. Немноголюдно было в церкви. Ни одного мужика, только старики и старухи. Выбрал себе место в стороне от алтаря, перед образом Христа-спасителя, идущего по облакам. С алтаря отец Николай под унылое пение псалма дымил кадилом, а тут было тихо и горела всего лишь одна свечка, кидая неверный свет на позолоту рамы и на голые ступни божьего сына. "Господи Исусе Христе, - слегка перекрестившись, мысленно обратился к нему с покаянием, - ты меня заранее прости! Не могу иначе! Не за простую обиду беру грех на себя, но возместить хочу за крушение старых порядков, за ущемления богатству! Не ты ли учил в Евангелии: "Кто-то сеял, а я жну!" Я выхожу жать, а меня с поля того прогоняют, дескать, это мы сеяли, и это все наше! Но ты не помог и ненависть к моим врагам оставил со мной. Она же меня печет, но и гибели своей я не хочу!"
Голые ступни спасителя с ногтями синими отвращали уродливостью, напоминая больные ноги Аграфены Митревны. Искреннего, чисто душевного общения с божьим сыном не получалось, и Согрин, брезгливо поморщившись, упрекнул: "Э-эх, ты-ы, намалеванный! Не зря про тебя сказано: "На бога надейся, а сам не плошай!" С того и приходится брать на себя грех, самому нести тяжесть, коли ты беспомощен и бессилен. Не обессудь за это, господи Исусе!"
Попятившись назад от иконы, чтобы неприметно выйти из церкви, нечаянно столкнулся с Ульяной. Она стояла на коленях и молилась, подняв кверху скорбное, улитое слезами лицо. Значит, донеслось-таки до нее с брехливого языка Горбунова, испугалась появления законного мужа. Но вместо злорадства вдруг посочувствовал: "За что ее так? Не виновата ведь! Мужики дерутся, в баб попадает. А сколько еще будет слез впереди!"
Мимолетным оказалось это сочувствие. Только вышел на паперть, снегопаду навстречу, как пропало оно, зато снова навалилась тревога и какая-то безнадежность. Все, что предстояло завтра, и послезавтра, и в последующее время, вдруг утратило ясность и смысл. Мелки и ничтожны замыслы, бесплодны усилия перед этаким широким, необъятным миром, а сам он, как любая из мечущихся в круговороте снежинок, в конце концов упадет на землю и станет ничем. Такую расслабленность вызвал, очевидно, свет в окнах школы, толпа мужиков у ее ворот, явившихся к учителю на уроки ликбеза.
"Ну, нечего, нечего по-бабьи в душе копаться, - подбодрил себя Согрин. - Мир пусть живет, здравствует, лишь бы Гурлев со своими партейцами сгинул из него на веки веков! Как жить дальше, потом станет видно!"…
У себя во дворе он еще раз осмотрел упряжь и сани, заглянул в конюшню - хорошо ли на ночь задано сено коням? - потом взял в кладовой новый тулуп и отнес его в дом, чтобы утром не тратить зря время.
Аграфена Митревна еще не накрывала стол, дожидаясь хозяина.
- Давай! - приказал Согрин, забрасывая тулуп на полати.
Поужинали молча. Соблюдая превосходство, мало разговаривал со своим семейством. Не грубил, не колотил, но и ласковым словом не баловал. Один на один остался с бабами: жена да дочь. Жена страдала отеками: тело, как тесто. А дочь Ксения заведомо бросовая. Ни рожи, ни кожи! Кто на нее позарится? Экая тощая, как щепа на двух палках! Волосешки на голове редкие и патлатые. Да ведь не бросишь ее, коли бог ей смерти не дал! Так и приходится нести этот крест, без всякой надежды на облегчение.