Это был действительно обоз праздничный, "концевой", как назвал его Гурлев. Много трудов положили партийцы, чтобы его собрать. Середняки еще осенью, сразу после молотьбы сдали излишки хлеба кооперации, зато кулачество крепко-накрепко припрятало их и не поддавалось ни уговорам, ни добрым советам выполнить свой гражданский долг. Закон требовал добровольности. Чтобы соблюсти ее, не давать кулакам повода порочить советскую власть, партийцы терпеливо проводили дни и ночи в комиссиях по заготовкам.
- Как из полной бочки чайной ложкой воду берем, - сказал однажды дед Савел Половнин, назначенный в комиссию Краянского околотка вместе с Чеканом.
Тут, в этом околотке, что ни двор, то крепость: крестовые и пятистенные дома, глухие тесовые ворота, каменные кладовухи, в оградах злющие цепные псы. Их хозяева на вид покорные, даже вежливые, но попробуй-ка сломи!
- Нету у меня никаких лишков! - ответил Чекану богач Саломатов. - Сколько смог, сдал, осталося зерно только на семена, на пропитание семьи да на фураж скоту. Уж на крайний случай, коль такая нужда у советской власти, могу ей пожертвовать пуда два…
С него, по расчетам, надо еще двести пудов, а он два пуда обещает и то как подаяние. Но издевается, не моргая, не ухмыляясь, голосом тихим.
Евтей Окунев во время беседы сказал Чекану с еще большей издевкой:
- На сдачу в казенный амбар у меня ничего не приготовлено, хоть сам мои амбары оследуй, но лично тебе, гражданин избач, могу из милости калачик подать…
Две ночи отсидел на лавке перед Чеканом и дедом Савелом кержак Казанцев. Отворачивал нос от табачного дыма, морщился, вздергивал бородой. Табачище было для него хуже любого наказания, но выдержал, ни зернышка не уступил. Был он крепко уверен: спрятанный хлеб не найти!
- А все же надо искать скрытые ямы и погреба, - посоветовал Гурлев, когда стало ясно, что добровольным путем ничего не добиться. - Те пятьсот пудов, которые мы должны еще сдать государству, по крохам-то до конца зимы не выпросить. На особо злостных, вроде Казанцева, придется составлять протоколы и проводить у них обыски, иного выхода нет. Коль найдем, пусть на нас не пеняют…
Так и собрали обоз: у Казанцева в поле откопали яму, где, как у хомяка в норе, было свалено полтораста пудов зерна, уже тронутого гнилью от сырости; у Саломатовых нашли кладовую под баней; у Данилы Аббакумова в малой избе оказался двойной пол, и лежало там триста пудов отборной пшеницы. Сельский совет оштрафовал Казанцева за порчу хлеба, а зерно, взятое из тайников Саломатова и Аббакумова, вывезли в казенный амбар.
- Ну, вот и все понятно теперь, - довольно сказал Гурлев тому и другому, вручив им копии протоколов обыска. - Э-эх вы, хозяева! Какие же из вас граждане получаются, коли и дальше хотите обманом прожить? Перед иконами божились и клялись, будто нету лишков, а на поверку-то вышло - совести нету нисколько. Да сами же себя объегорили: денег не получите ни копейки, и вдобавок стыдно будет людям в глаза глядеть.
Оба они промолчали, затем, напряженно выгнув шеи, ушли.
День уже угасал. Надвигались плотные лиловые сумерки, когда хлебный обоз тронулся в путь. Гурлев сам осмотрел возы - надежно ли они упакованы, не сочится ли где-нибудь в прорехе зерно, и сам же укрепил на передней подводе лозунг и красный флаг, а перед отъездом сказал подводчикам короткую речь, какую важную роль они исполняют.
- Этот обоз в нынешнюю зиму последний, концевой, план по заготовкам исполнен в точности, и не остается за нами перед государством задолженности. Так что, смотрите, товарищи мужики, в пути соблюдайте полный порядок…
- Будь надежен, Павел Иваныч, - заверил его назначенный старшим Наум Чиликин.
А поздней ночью прискакал на взмыленной лошади один из подводчиков, Захар Белошаньгин, и поднял тревогу; беда!
Разгром обоза произошел неподалеку от речной старицы, где санный зимник проходит обочиной крутого оврага. Все возы были опрокинуты под откос, полога и мешки исполосованы ножом, и зерно, втоптанное в снег, при тусклом ночном свете казалось пятнами пролитой крови. Четыре коня в упряжи, обломав оглобли, подыхали в сугробе. Возле них, подмятый конем, валялся Наум Чиликин в беспамятстве. Остальные подводчики разбежались в ближнем лесу.
Наум очнулся только под утро у себя в избе, куда его привезли на порожних санях. Ни он, ни другие мужики издали в темноте не разглядели бандита, открывшего стрельбу откуда-то из сугроба.
- Однако не клоните головы, друзья мои и товарищи, - мужественно сказал потом на сходке бедняцкого актива Гурлев. - Беда такая для нас с вами не первая и, наверно, еще не последняя. Кто не хочет в миру жить, кому гребтится беспрестанно зло сотворять, тот пусть помнит, что мы только еще набираем силу в себя. Ух, не сладко придется, коль вдарим!
"Не похваляйся, Гурлев, - мысленно предупредил Согрин, когда из своей ограды услышал его слова. - Не твоя покуда берет. Одним-то ударом со мной не справишься!"
Сходка мужиков собралась у крыльца сельсовета, а Гурлев, чтобы далеко было слышно, говорил громко, отрубал слово за словом.
Приоткрыв малые ворота, Согрин кинул туда, на сходку, презрительный взгляд и вдруг встревожился, первое чувство удовлетворения, испытанное от известия о разгроме обоза, враз пропало. Легла на душу горечь: "Все мелко. Ничтожно. Не такое бы сотворить. Чтобы надолго в память запало. И не одному лишь Гурлеву. И не этим вот его заединщикам. А поболее. Покрупнее…" Потом матерно выругался, обозвал Барышева: "Дурак! Все подводчики в целости!"
А горечь так и осталась. Мужики на сходке постановили послать новый обоз. В тот же день рассыпанное в овраге зерно было собрано, провеяно на ветру и на решетах, а группы бедноты снова отправились по богатым дворам и лесным загородкам, тыкали в стога соломы железными щупами, искали тайники. Нюхом, что ли, чуяли, где что лежит: как копнут, так найдут! У Сидора Белоухова открыли закром под печью. У Никиты Филиппова склад под конюшней. Никто бы никогда до него не додумался, очень хитро устроил Никита хранилище, да на одном сплоховал: вывел оттуда в огород небольшую трубу, чтобы зерно не глохло, а мужики приметили, добрались. Так и вышло, что разгром обоза не урон принес, а прибыток. Кроме того, снова в селе появилась милиция. Участковый Уфимцев выезжал с понятыми к старице, собрал дюжину стреляных винтовочных гильз, затем вызывал к себе на допросы всех богатых хозяев, кто хоть сколько-нибудь внушал подозрение. А Согрина и Окунева в первую очередь. Дознавался: где были в ту ночь, не отлучались ли из села, не доносились ли чьи-то угрозы? Потом и батраков с пристрастием спрашивал. Вот тогда, вернувшись с допроса, Согрин решил: "Уж рисковать, так было бы чем! Пора наладить Пашку Барышева на более серьезное дело. Не к чему содержать его вроде цепного пса на привязи и науськивать на людей, чтобы просто кусался. Спущу с цепи, пусть глотки рвет!"
И не послал Барышева громить новый обоз. Но даже если послал бы, то без толку: на передних подводах поехали вооруженные винтовками братья Томины. Осторожен стал Гурлев. Чекан тоже заметил в нем перемену. Гурлев чаще хмурился, оставаясь один, размышлял о чем-то трудном и очень опасном, на что тяжко было решаться. А спросить его постеснялся: мало ли бывает сложностей в личной жизни у каждого! Может, с Ульяной опять нелады. Верил, что Гурлев неспособен скрывать от товарищей ничего, если это касается партийных и общественных дел. Вызывали сомнения лишь его неожиданно вспыхнувшие споры и ссоры с Кузьмой Холяковым. Оба они удалялись от людей, то на улице, то, закрывшись в отдельной комнате, чего-то друг другу доказывали, но договориться между собой не могли, пока не появился среди них третий - Уфимцев. Был поздний вечер, когда он приехал и, наверно-таки, помирил их, потому что наутро Кузьма уже вел себя опять оживленно и весело, а Гурлев, хоть и мрачнел, в споры с ним не вступал.
"Чего-нибудь у Кузьмы случилось в сельпо, - пытаясь разрешить сомнения, - подумал Чекан. - Или в магазине растрата, или же сам Кузьма в грязь влетел, а Гурлев его по дружбе жалеет".
Иного быть не могло, если сыр-бор горел лишь из-за одного Холякова. Неприязнь к нему, зародившаяся при первом знакомстве, не уменьшалась, но Чекан положился на будущее - со временем все прояснится, тем более, что чувствовалось назревание в жизни села какой-то пока приглушенной, но явно обостренной борьбы. Вслед за разгромом обоза можно было ожидать все, что угодно, если учесть, сколько погребов и ям со скрытым хлебом было уже раскрыто.
10
Так в сомнениях и ожиданиях каких-то новых событий прошла вся неделя. В эти дни приезжал в Малый Брод Антропов, но не сообщил ничего утешительного. Чекан попросил его откровенно сказать: продвигаются ли поиски тех, кто посмел напасть на обоз, и что в таком случае делать местным партийцам?
- Помогать искать, - пожал плечами Антропов. - Мы же не сторонние люди. А милиция продолжает работать. Есть предположение, что здесь начала орудовать хорошо замаскированная кулацкая банда, не то одиночка, очень озлобленный и дерзкий. Полагаем, что срок их недолгий!
- Поможем, - как-то необычно тихо и не очень твердо произнес при этом Гурлев. - Наша беда, нам и расхлебывать…
- У тебя есть уже какие-то данные? - обернулся к нему Антропов.
- Пока нет никаких, но добудем. Чуем ведь…
- Ну, на одно чутье плохая надежда, Павел Иваныч, - неодобрительно заметил Антропов. - Не советую так! А вот жителей надо до тонкости изучать, на что каждый способен!
- Я учту! - кивнул Гурлев.
Появление Антропова в сельсовете не ускользнуло от внимания Согрина. Шел мимо по дороге, увидел у крыльца пару коней, впряженных в кошевку, и сразу сообразил: "Сам прикатил. Припекло… А какие указания даст Гурлеву?" От этой мысли затосковал: "Жаль, не дал мне бог длинное ухо, не то навострил бы его сейчас туда, послушал бы, чего надобно опасаться!" Он хотел быть уверенным в успехе задуманного, для чего тратился и сохранял Барышева. Но человеку не дано ни длинное ухо, ни видящий сквозь стены глаз, и потому, чтобы хоть немного чего-то разведать, дождавшись вечера, пошел в читальню. Туда входить вольно каждому, было бы желание. И в разговорах мужиков всегда можно найти подходящее зернышко. Однако сельсовет в этот час пустовал, а в читальне сидел один Чекан, при свете керосиновой лампы читал газету. Согрин вошел, снял у порога шапку, вежливо нагнулся:
- Извините, если не вовремя…
И, выложив на стол горку книг, пошутил:
- Скоро я всю библиотеку у вас прочитаю да попутно рвань починю. Тумаки люди. Не научены этакое богатство сохранять. Пальцами измусолят, растреплют, а иной и на цигарку способен лист выдрать.
- Спасибо, вы аккуратный читатель, - поблагодарил Чекан, понимая, что Согрин говорит о книгах для подступа к чему-то более для него важному. - Подберите сами, что хотите.
- Желаю почитать насчет подготовки семян к вёшне. Вот, говорят, семена надобно на проверку проращивать да обрабатывать протравой, но где такую протраву взять и каким образом все сделать…
Разговор дальше земледелия, культурного ведения сельского хозяйства он не заводил, затем начал высказываться о травосеянии. Чекан ждал: не спросит ли о коллективизации, о существе правой оппозиции, о политике партии по деревенским вопросам? Нет, никакой политики он не касался, и о том, что произошло в Малом Броде, не обмолвился словом.
- Не хотите ли чего-нибудь из легкого чтения? - спросил Чекан.
- Взял бы, да забавляться-то недосуг, - скромно ответил Согрин. - Мы ведь, мужики, колотимся цельными днями по домашним пустякам. Ум заботами переполнен.
"Нет, не ради чтения он сюда явился, - подумал Чекан, наблюдая, как вяло перебирает Согрин книги в шкафу. - И время для него необычное - субботний день. Что же интересует его?"
И не утерпел, задал вопрос:
- Давно хочу спросить, Прокопий Екимыч, есть у вас зло на советскую власть или уже свыклись с ней? Да и на будущее как смотрите?
- Никто не знает, что может случиться завтра, - ответил тот спокойно, не поворачиваясь лицом к свету. - На то бог нам смыслу не дал. Что произойдет, какая жизнь дальше наступит, - все это я в рассуждение взять не могу и заранее тому подчиняюсь. Время сильнее нас, грешных! Надо терпеть за прежнее. Однако, хотя и объявила меня советская власть чуждым элементом, даже классовым врагом, а все ж таки проживаю при ней с открытым сердцем и не желаю себе худой славы. Почитаю долгом жить в обществе честно, правильно и справедливо! Единственная забота: надо обзавестись культурным хозяйством…
Говорил вроде бы искренно, но глаз не показал, и его большие руки, короткопалые, беспокойно шевелились.
- Если бы и остальные богатые хозяева поступали по вашему примеру, Прокопий Екимыч, - не веря сказанному, улыбнулся Чекан.
- Свои мозги в чужую башку не вправишь! Среди нашего брата тоже дураков не счесть! Ты ему так, а он этак!..
Что-то неподдельное, несколько возмущенное прозвучало в этих словах. Согрин спохватился вдруг, пошевелил бровями и подался к дверям.
На крыльце сельсовета, в ночном мраке, он остановился и глубоко втянул носом воздух.
Тут его встретил Холяков. Согрин не различил его лица, наполовину скрытого шапкой, но мимо не пропустил.
- Куда поспешаешь так, Кузьма Саверьяныч? В Совете, окромя избача, никого нету.
- И хорошо, что нету, - сказал Холяков. - Я к тебе заходил, Прокопий Екимыч. Да не застал.
- Что за неми́ня?
Холяков оглянулся вокруг, произнес еле слышно:
- Поговорить надо один на один, Прокопий Екимыч! Крайне неотложно надо бы!
- Говори. Мы тут одни!
- Нельзя. Избач в любую минуту может выйти, застанет меня с тобой, а потом промолвится Гурлеву. Никто о нашем разговоре знать не должон!
- Эка! - удивился Согрин. - Какие могут быть тайности у партейца с лишенцем?
- Нужда заставляет…
Согрин провел его к себе во двор с задних ворот, открыл маслобойню и, не зажигая света, присел у окна.
- Не знаю даже с коей стороны к тебе подступиться, Прокопий Екимыч, - сказал Холяков неуверенно. - Шибко дело-то у меня нелегкое…
- Какое уж есть, говори!
- Денег хочу взаймы попросить.
- Много ли?
- Пятьсот рублев!
- Эка! - опять удивился Согрин. - Это же целый капитал! Все мое хозяйство, поди-ко, того не стоит. Небось, строить хоромы задумал?
- Не до построек теперь!
- Смутно что-то баешь, Кузьма Саверьяныч!
- А ты на слово поверь. Дай! У тебя деньги найдутся. Я могу и расписку дать. Помаленьку выплачу.
- И на долго ли дать-то?
- Года на два! В меньший срок при моих заработках не расквитаться.
- За два года, при теперешнем положении, может, нас и в живых не будет. На неделю, на две, это уж куда ни шло, дать могу.
- Не обойдусь!
- Значит, судя по всему, недостача или же растрата у тебя в потребиловке, Кузьма Саверьяныч! Иначе зачем же кинуло бы ко мне?
- Растрата! - признался Холяков. - Потерял я деньги, Прокопий Екимыч! Прошлый раз, когда в город за товарами ездил, занесли меня черти в ресторан. Думал бутылочку-две пивка выпью, поужинаю, а тут компания вокруг меня собралась. Сам не помню, когда из ресторана ушел, проснулся поутру в канаве. Хватился - денег в кармане нету.
- Худо, однако, - сказал Согрин. - Загремишь с теплого места!
- Места лишиться - это полгоря. Из партии выгонят, в тюрьму посадят. Не дадут снисхождения. Поэтому у меня иного выхода нету, Прокопий Екимыч, как тебе в праву ногу упасть. Помоги! Навек благодарен останусь. Любое дело, кое в моих силах, для тебя могу поспособствовать!
- А у меня особых дел нету!
- Ни за что ручаться нельзя.
Согрин помолчал, закинув руки за спину, прошелся по маслобойне, в раздумье поглядел в окно.
- Негоже тебе, Кузьма Саверьяныч, человеку партейному с нашим братом-то связываться. Этак вот деньги возьмешь, наобещаешь того и другого, а на поверку выйдет, ничего не исполнишь.
- У меня петля на шее и потому готов я броситься хоть в огонь, лишь бы целу остаться и семейство не осиротить.
- Ну, допустим, найду я деньги. Схожу к своей ровне, на себя попрошу, а тебе отдам. И вдруг не я, кто-то иной, кто питает свой интерес, предъявит тебе, Кузьма Саверьяныч, чтобы ты своей партии изменил?
- Это слишком, Прокопий Екимыч! Не могу! Не то чтобы я находил себя шибко партейным, а опять же ради себя не могу.
- Вот и осечка! Так что же ты сможешь?
- Трактор вам для компании можно охлопотать. Мне в кредитном товариществе предлагали его, да я помешкать решил.
- А для какой он надобности нам? По газетам судя, частному капиталу скоро конец придет. Везде. В городе и в деревне.
- Эх, незадача какая, - ругнулся Холяков. - Не миновать мне тюремных решеток. Ведь только начал на ноги определяться, в жизни устраиваться и сразу как в волчью яму упал. Что ж ты, Прокопий Екимыч, неужели в тебе сердца нету? Теперь уж открылся я, и дашь ты мне денег или не дашь, одинаково у тебя в долгу.
- Может, не откажу, - задумчиво молвил Согрин. - Только не сейчас. Посмотрю сначала, Кузьма Саверьяныч, какой от тебя толк получится.
- Да, смотри, смотри, сколь хочешь, - обрадовался Холяков, - но выручи!
- Ты для начала поясни-ко мне, на кого у вас там в партячейке и в сельсовете за пожары и "красный обоз" подозрение кладут? Милиционеры-то до чего докопались? Зачем Антропов сегодня был?
- Ни до чего! С чем приехали, с тем и уехали. В партячейке подозревали тебя, Евтея Лукича и Саломатова. Поспрошали кое-кого. Теперь думают, кто-то из соседних деревень занялся разбоем. Может, шайка такая в районе сорганизовалась. Антропов-то и рассказывал сегодня: везде по деревням неспокойно.
- Доведут народ…
- А ты поверь, Прокопий Екимыч, нам тоже осточертело! Гоняют и гоняют за всякое место! Что ни делай, как ни старайся, одинаково не в масть.
- На то ты партейный!
- Я и не жалуюсь. Но вообще… Сколько можно одну песню петь: хлеб, хлеб!
- Но-но, ты меня на этом не лови, Кузьма Саверьяныч! - предупреждающе поднял палец Согрин. - В оппозицию, что ли, подался?
- На хрена мне та оппозиция! - сплюнул Холяков. - Поди-ко, я в ней разбираюся. Так, промежду прочим, вырвалось с языка. Кабы не такая наша политика, то я к тебе не пошел бы тайком…
Пообещал Согрин "выручить", а проводив Холякова, тревожно подумал: "Так ли? Правду ли баят? На крючок не берет ли? А впрочем, может, и правда. Находится ведь при казенных деньгах, непривычен их в ладонь зажимать. Не он первый, не он последний в растрату влезает. Дал бы бог! Нужно мне "длинное ухо", ох, как нужно!"