* * *
Настроение в лаборатории было неважное. Очередной эксперимент не дал желаемого результата.
- Разделяли - веселились, подсчитали - прослезились, - сказал Сева. - Коварная бестия этот лазер.
- Не надо таких заявлений, - сухо оборвал его Марк Иванович. - Я убежден, что не было желаемой чистоты.
Витя насторожился.
- Вакуум был, Марк Иванович! Ручаюсь!
- Не знаю, не знаю. Я сам должен все проверять.
- Завтра начнем все заново, - сказала Марина.
Марину неудачи не обескураживали. Она всегда готова была начать сызнова скучную подготовительную работу по эксперименту, и в этом заключался залог ее будущих научных успехов, как предсказал Марк Иванович. Марина, конечно, немного играла, безмятежно улыбаясь, когда всем впору бить посуду.
Рабочий день кончился, а они не расходились, хотя вся лаборатория, и установка для эксперимента, и рабочие столы опостылели всем до крайности. И разбираться в причинах неудачи надо было на свежую голову…
А у ворот института их уже около часа ждал Коля на своей машине. Отмытая, отполированная, она блестела и радовала глаз. На сиденье водителя была накинута баранья шкура вся в длинных завитках. На остальных сиденьях пестрели чехлы из яркого клетчатого пледа. Перед смотровым стеклом болталась на ниточке заграничная голенькая куколка…
Ожидание Колю не тяготило. Он снова и снова представлял себе, как бесшумно подкатит к проходной, как заахает Сева, в восторге поднимет руки Марина, и только реакция Марка Ивановича была еще не ясна. Марк Иванович может и не увидеть все достоинства машины. Ему нужно как-нибудь деликатно на них указать. Тогда и он осознает и оценит.
Ему с тремя ребятишками и неработающей женой вряд ли когда-нибудь доведется сесть за руль собственной машины. Если даже и докторскую защитит, он себе такой цели не поставит. У Марины, возможно, машина будет. Ее муж съездит раза два за кордон, поставит какой-нибудь рекорд. Спортсменам многое доступно. Но ведь когда это будет, а Коля вот сейчас удивит их, бывших сослуживцев, и докажет, что все в жизни зависит от самого человека…
Он подкатил к тротуару, как задумал, - плавно и беззвучно. Анютин даже вздрогнул от неожиданности, когда Коля прямо перед ним распахнул дверцу.
- Марк Иванович, прошу!
- Неужели твоя?! - ахнул Сева точь-в-точь так, как представлялось. - Ну, старик, ты силен!
Сева обскакал машину кругом и постукал ногой по каждому колесу.
- Поздравляю, поздравляю, - пропела Марина. - И цвет серенький, мой любимый…
- Вот вам и пустые бутылочки! - Сева глядел на машину с восторгом.
- Поздравляю вас, Коля, - как-то отрешенно проговорил Марк Иванович.
- А этот товарищ на моем месте, что ли?
- Это Виктор, наш инженер, - представила Марина.
Витя Замошкин на машину не реагировал. Он опять завел свое:
- Марк Иванович, я знаю, вы меня вините, но я вам ответственно говорю, что по моей линии был полный порядок.
- Знакомая ситуация! Вакуум - основа эксперимента! Так, что ли? Эх ты, бедолага, иди под мое начало. Через полгода моторную лодочку гарантирую, через два года - колеса!
- Я вас, Витя, ни в чем не обвиняю. Завтра с утра мы во всем разберемся. Думаю, что абсолютно чистый элемент на уровне нашей техники получить пока невозможно.
- А я считаю, дело в установке, - упрямо сказала Марина.
- Марк Иванович, прошу, рядом со мной. Мариночка, Сева, Виктор, располагайтесь поудобнее. Всех развезу.
Машина легко подалась вперед.
- Очень приемистая, - сказал Коля, - послушная, как любящая женщина.
Но настырный Виктор не давал никому слова сказать:
- Я на этот раз до конца выложился. Если хотите знать, я весь петео на ноги поставил…
- Вполне допускаю, что ошибка в моих расчетах, - сухо сказал Марк Иванович.
Коля сделал лихой, красивый поворот.
- Все-таки научились мы машины делать! Тормоза чуткие, как живые. И сиденья удобные. На большое расстояние ехать - усталости не почувствуешь. Все продумано!
- Я несправедливости не переношу, - бубнил на заднем сиденье Виктор. - Если нет доверия, я могу уйти. Не потому, что материалист, а потому, что мне обидно.
- Куда это ты собираешься уходить? - озлясь, спросил Коля.
- Вы же предлагаете к вам перейти…
- Черта с два у нас тебя возьмут!
Колю понесло раздражение против них всех с их установками, изотопами и прочей хореографией.
- На это место просто так не попадешь! Это тебе не вакуум!
- Остановите, пожалуйста, у метро, - сказал обиженный Виктор. - А вам, Марк Иванович, я завтра докажу…
- По-моему, я его ничем не обидел, - стал оправдываться Анютин, как только Виктор вышел из машины.
Коля не трогался с места. Он ждал, чтобы ему сказали хотя бы, кого в первую очередь отвозить, куда ехать. Не так он себе представлял эту встречу. Хорошо хоть, Марина наконец догадалась:
- Сперва Марка Ивановича, это и мне по дороге. Я у троллейбусной остановки сойду…
Как хотят. Пусть едут на метро. На автобусе. Пусть завтра снова начинают возиться со своей установкой, варить фланцы, делить изотопы. Пусть защищают диссертации, получают зарплату и осуществляют связь с производством.
Коле все это до лампочки.
Сева пересел на освободившееся место Марка Ивановича и трещал без умолку:
- Слушай, ты же теперь на одних билетах сколько сэкономишь! Сел и поехал. Хочешь - на юг, хочешь - в Прибалтику. Она же почти новая, да? Сорок тысяч для такой машины пустяки. И зажигалка есть? Красота! А сиденья раскладываются? Слушай, а оранжевый цвет не лучше? Говорят, самый безопасный в смысле аварии. Ее можно в оранжевый цвет выкрасить. А, старик? Вот здорово будет!
Коля остановил машину у метро.
- Слезай.
- Сам же обещал до дома, - обиделся Сева.
- На метро доедешь. За пять копеек.
- Псих, - сказал Сева. - Я, что ли, виноват, что ты из лаборатории ушел…
- Дурак! - крикнул ему вслед Коля.
Но когда легкая фигурка Севы влилась в круговорот людей у метро, Коле показалось, что он упускает самое основное, самое значительное в своей жизни.
Его охватила неожиданная тоска. Он бросил свою машину на месте, где ей вовсе не положено было стоять, и кинулся за Севой, будто именно от того, догонит он его или нет, зависела вся Колина дальнейшая судьба.
А схватив его за локоть у самой лестницы, не мог ничего придумать и злился на самого себя за то, что голос у него стал просительным и жалким:
- Сев, а Сев, ты же видишь, я живу как бог, мне ваши дела до лампочки… Но ты все же, на случай, узнай, если я захочу вернуться, примут они меня или нет…
У больничной ограды
Она увидела его издалека. И тут уж без обмана. Не то чтобы какой-нибудь валуй - мелькнет в траве, на секунду обнадежит, а сама уже хоть и нагнешься, а знаешь - одна досада. А этот стоял возле елочки меж реденькой травки на высокой крепкой ноге. Плотная коричневая шапочка уже развернулась в полную силу, но еще не позеленела с изнанки, и ни одна улитка не попортила ее.
Такой он был красивый, такой ценный, что Маша не сразу его сорвала, а подошла потихоньку, глядя себе под ноги и по сторонам, а потом присела возле боровика, поставила корзинку и оглянулась вокруг на прекрасный зеленый мир.
Она не спешила резать боровик. Корзинка была уже почти полная, а пока дойдет до дома, еще пополнится. Самое время сейчас поесть. Любимая лесная еда у Маши в мешочке, привязанном к поясу. Два ломтя черного хлеба, присоленного и смоченного подсолнечным маслом, и огурчики со своего огорода.
Она поела не спеша, любуясь боровиком. Из него одного зимой сварится кастрюлька супа. Острым ножиком Маша срезала гриб и присыпала белый пенек землей. Потом обошла все елочки, на полянке нашла еще один боровик, не очень завидный, объеденный улиткой, а все ж таки белый.
Вот так она любила ходить по лесу, одна, не спеша, внимательно. Недавно увязалась за молодыми Волошиными, польстилась, что они на машине и будто бы грибные места знают. Уехали за сто километров и как помчались по лесу - бегом, бегом! Маша за ними еле поспевала. Отстать боится - лес незнакомый, да и надеется - вот-вот откроется грибное место. А ребята лес рысью пробежали, похватали, что по дороге попалось, - и дело с концом. Нет, уж теперь Маша в компанию ни с кем не набивается. Свой лес под боком, обижаться нельзя - и насушено, и насолено, и компотов из черники закатано, и варенья из земляники наварено. Уже не говоря о себе - и дочкам и внукам на всю зиму хватит.
А какое счастье тихо, неспешно ходить по лесу! Когда землянику собираешь, едва ягоды дно бидончика покроют - так запахнет, не надышишься. Вокруг пеньков свисает земляника с веточек красными сережками. Иной раз подумаешь, ведь умрешь, никогда этого больше не увидишь, - и так страшно сделается, все внутри похолодеет. Но эти мысли Маша до себя не допускает. И дочки сердятся, когда она о смерти заговаривает.
- Ты, мама, у нас до ста лет жить должна, а тебе только чуть больше полста…
А так - все хорошо. Старшая, Танюша, в Москве живет, в банке работает, дочку растит. Муж ей достался никудышный, пьяница, так она с ним разошлась и еще лучше стала жить. Ни в чем от людей не отстает. У всех сапоги на платформе - и у нее на платформе. А кримпленовые платья уже носить не хочет - не модно.
Младшая, Ольга, поскромней живет. Не далеко от Маши, в новом поселке, при заводе. Зато у нее муж уважительный, работящий. Машу почитает больше, чем родную мать. Детишек у нее двое - девочка и мальчик. Ольга пошла по их родовой специальности. Машин отец фарфор обжигал еще у Кузнецова. Маша до пенсии тоже у обжигальной печи почти всю жизнь простояла. Теперь Ольга на ее месте работает.
У Танюши в Москве отдельная квартира однокомнатная, у Олечки три комнаты и все удобства, даже горячая вода.
А Маша живет в том же барачном доме, где еще ее родители жили, где она родилась, откуда отец и старший брат на войну уходили. Но живет она в своей родной комнате последний год. Уже выстроены высокие белые дома с ванными комнатами, с паровым отоплением. Ходили все из их казармы смотреть свое новое жилье. Радовались светлым комнатам, блестящему кафелю в туалетах, а обратно пошли - приумолкли. Старуха Волошина, Машина соседка, вдруг высказалась:
- Хоть бы умереть на старом месте дали…
На нее зашумели. А она свое:
- А где я курей держать буду? А капусту квашеную? Ни погреба, ни подпола. И вообще - не желаю!
А желания никто не спрашивает. Уже комиссия приходила, и постановление райисполкома есть, чтобы барак снести.
Да и что в нем хорошего, в бараке? Вот хотя бы замужество Машино вспомнить. Отгуляли свадьбу, привезли молодых в уголок за занавесочку. Ситцевая была занавесочка с синими цветочками, она и сейчас у Маши в глазах стоит. А в комнате младший брат, мать, да еще материна сестра, вековуха, с ними жила. Брат, конечно, на свадьбе выпил, как завалился, так и захрапел. А мать с тетей Нюшей не спали, это уж точно. Молодому мужу свое надо, а Маша вся сжалась - ей и страшно, ей и стыдно. "Ой, не надо, ой, тише, мама услышит". И вся ее замужняя женская жизнь так и шла…
А все же, видно, и за хорошее и за плохое привязываешься к своему дому. Жалко будет перебираться. Маша не особенно тужит о том, куда она денет картошку, банки с огурцами, кадушки с солеными грибами, закатанные компоты. Большую часть отдаст Олечке. Тане вроде бы ничего и не нужно, а все же от варенья не откажется, да и картошка ей зимой не лишняя будет.
У Маши характер такой, что она заранее о плохом не загадывает, радуется сегодняшнему часу.
По дороге домой на целое семейство чернушек набрела. Каждый гриб с блюдечко, да все молодые, ядреные. Еле обобрала.
Корзина оттянула руки. Хорошо, дом близко. Только выйдешь из леса - вот он стоит, в два этажа, блестит окошками.
Старая Волошина перед домом стирала белье, на костерике бак кипел. А Маша избаловалась - все постельное, крупное, в прачечную отдает. Снесет тючок грязного, получит пакет крахмального, глаженого. А цена - рубль, два. Пенсия вполне позволяет.
- В прачечной белье рвут! - кричит Волошина. - Я, - говорит она, - прачечной брезгую. Там и с чахоточных и с чесоточных стирают.
А где они сейчас - чахоточные и чесоточные? За деньги не найдешь.
Детишки к Маше подбежали, окружили, руки в корзину запустили, обязательно им потрогать надо.
- Ой, тетя Маня, какие грибы! Да белых сколько!
- Сами они, что ли, тебе в корзинку прыгают? - позавидовала Волошина.
- Прыгают, как же! Понагинайся за ними, всю поясницу разломило, - прибеднилась Маша. Поясница, правда, побаливала, но не так уж сильно.
- Это у тебя отложение соли, - веско пояснила бабушка Волошина. Она второй год выписывала журнал "Здоровье" и теперь уже очень разбиралась в медицине. - А к тебе человек приходил, - сказала она, наматывая на палку простыню из кипящего бака.
- Это кто же такой?
- Баба приходила.
- Сватья, что ли?
- А то я твою сватью не знаю. Чужая. Солидная - в дверь не пролезет. Губы намазанные и ногти красные.
- Говорила что-нибудь?
- Я, говорит, еще приду, если она дома будет. У меня, говорит, до нее важное дело.
- Может, от Танюши, из Москвы…
- Нет, она не из Москвы приехала. Она с той стороны платформы пришла. Серьезная, в белых туфлях.
- Ладно. Надо, так еще придет.
Маша поднялась на второй этаж своего деревянного барака, или казармы, как называли этот дом ее мать и отец. Тут была ее комната, знакомая до каждого сучка в темных бревнах стен, оклеенных сейчас обоями, и на полу, покрытом теперь зеленым пластиком. Постепенно все преображалось в этой комнате, где жила раньше большая семья, а ныне осталась одна Маша и только со стен угольно-черными глазами смотрели на нее увеличенные фотографии ее голубоглазых родителей, убитый на войне брат и ее милые дочки - маленькие, с бантиками в волосах, и они же взрослые, в подвенечном тюле, - все, кто жил с ней в этой комнате и чьи голоса и сейчас она слышала в своих снах.
Первым делом - грибы. Другие вывалят всю добычу кучей на стол, изомнут, изломают, а Маша поставила корзину бочком и вынимала грибы по одному. Белые в сторонку - сушить, чернушки - солить, крепкие подберезовики да красные - мариновать, а которые покрупнее, пойдут с лисичками на жаренку. Самой уже в рот не лезет, так наелась, но за стеной Валя. Целый день она на работе, а дома мать больная. В лес сходить возможности не имеет. Для нее грибочки лакомство. Да внизу бабушка Окуловская обожает грибы, а глаза не видят. И ей надо на сковородочку дать. Здесь они все живут как одна семья. А что будет в новом доме - кто знает.
Зять говорит: "От перемены жизни молодеют". А Маше молодость ни к чему. Молодость время трудное, слезное, тревожное. А сейчас Маше хорошо, лучше и не надо. С грибами управилась, чайник вскипятила, телевизор включила.
И догадалась - будто надоумил кто, - среди дня умылась, волосы назад зачесала, платье переодела. Словно обновленная к телевизору села. Тут и в дверь постучали. Это Валюшка, конечно, телевизор посмотреть.
- Да входи, входи…
Нет никого. А про что Волошина говорила - начисто забылось. Только опять - стук, стук.
- Можно! - крикнула Маша.
Но дверь не открылась. Пришлось самой подняться.
За дверью стояла женщина. Полная, немолодая. Постарше Маши, но ухоженная. Волос как сажа черный, глаза подведенные и туфли белые на каблуках.
Маша видела эту женщину два раза в жизни, и то издали. Первый раз - двадцать пять лет назад. Это она, Раиса, в Ковренском универмаге выбирала себе розовую комбинацию с кружевом, а деньги доставал Машин дорогой муж Петр Васильевич. А сама Маша стояла около другого прилавка с полугодовалой Олечкой, которую отец уже четыре месяца не видел.
Не помнила Маша, как домой доехала. На кровать без памяти упала. Олечка голодная закатывается, Танюшка ревет, а мать - еще живая была - святой водой Машу сбрызгивает…
А во второй раз - тоже уже больше десяти лет прошло - Маша, возможно, эту женщину сама бы и не заметила, да ей Зина указала, жена Федора, брата Петиного. Они Машу и ее детей за родню считали, а Петра со второй женой на порог к себе не принимали.
Зачем-то Маша с Зиной в Мытищи ездили, там Зина и сказала:
- Вон, погляди, Раиска, Петина новоявленная супруга, шагает.
Не обидно бы еще, молоденькая, а то ведь старше, чем Маша, ребенок у нее от первого мужа. Своих двух бросил, чужого воспитывает…
В тот раз Маша ее личность хорошо запомнила. Сейчас увидела ее у своих дверей и вроде бы растерялась.
Раиса тоже стоит и молчит. Потом спросила:
- Разрешите взойтить или выгоните?
- От этого порога еще никого не прогоняли, - ответила ей Маша.
Раиса вошла. По приглашению за стол села. Видно, что устала, лицо вспотело, платочком обмахивается, а обтереться боится - краска облезет. Конечно, не в гости пришла, а за делом, но ведь сразу дело не выскажешь. Надо о чем-то поговорить.
- Чаю пить будете?
- Можно, - согласилась Раиса.
У Маши в холодильнике и колбаса, и сыр, и консервы. Но ведь не дорогую гостью принимаешь. Надо, конечно, показать, что не хуже людей живешь, но и слишком стараться ни к чему. Другой раз Маша посуду из кузнецовского сервиза выставляет, которую еще отец обжигал, но тут воздержалась. Чашки достала большие, с золотом, "черный тюльпан", и чайник к ним фарфоровый, двухлитровый. Заварки побольше насыпала, а меж этих дел разговор шел самый обыкновенный - про погоду, про магазины.
Села Маша напротив гостьи, налила чашки доверху, варенье подвинула.
- Кушайте, не стесняйтесь.
- А покрепче чего не найдется? - спросила Раиса.
- Не употребляю и дома не держу.
Гостья открыла большую белую сумку и достала пол-литра.
- У нас такой разговор, что без этого не обойдешься.
- Не знаю, какой у вас разговор, только я ее на дух не принимаю. И уберите с глаз.
Спрятала обратно в сумку. Отпила чаю. Колбасы копченой взяла.
- Вам муж привет передавал и велел, чтоб вы к нему пришли. Обязательно. Он в Ковренской больнице лежит.
Такое хоть кому скажи - взволнуется. Но Маша держала себя крепко и сказала очень спокойно:
- Какой такой муж? Нет у меня никакого мужа.
- А Петр Васильевич Долгушев, кто же он вам?
- Вы бы еще что вспомнили! Никто он мне.
- А дети у вас от кого?
- Дети от любого могут быть.
- Что же он вам, за чужих детей алименты платил?
- За что платил, про то он сам знает. А только если он за тридцать рублей в месяц отцом хотел быть да еще и мужем остаться, это уж извините!
- Так ведь у тебя, Маша, вроде никого другого нет…
Обидны были Маше эти слова, но она и тут сдержалась.
- Кто у меня есть, это мое дело. А вам я скажу, что уважаемые, ученые люди меня Марией Павловной зовут и на "вы" величают.
Гостья этот намек поняла.