Сергей смотрел на темное, исхудавшее лицо и, уже не прислушиваясь к бессвязному шепоту, думал, что все хорошее в детстве связано у него с этим человеком. Первая рыбалка. Ночной костер, запах дыма и ухи. Первая охота. Мокрый лес на рассвете, и они только двое во всем мире. Однажды они чуть не увязли в болоте. Сергей не успел испугаться, он то и дело оглядывался на Петра Николаевича, и если б увидел на его лице отражение своего ужаса, потерял бы, наверно, силы. Но у Петра Николаевича лицо было как всегда - спокойное и сосредоточенное. Они молча пыхтели, тащили ноги, отяжелевшие, как бревна. А ноги все проваливались в трясину, вода чавкала в сапогах. И только когда они выбрались на твердую землю, Петр Николаевич сказал:
- Чуть было не пропали мы с тобой, брат.
А книги? Каких только книг не было у Петра Николаевича! Русские классики, энциклопедические словари, кораблестроение, архитектура. А путешествия! Сергей покосился на полку у окна - вон и сейчас в углу стоит толстенный том "Всемирного путешественника". Сергей с детства помнил, что "высокие дома Кадикса блестят на солнце под роскошным голубым сводом андалузского неба"… Тут каждое слово торжественно и роскошно: Кадикс. Голубой свод андалузского неба. До чего же красиво! Вовек не забыть… А вон на тех полках стояли книги по истории Гражданской войны - ровно двести книг.
- Такой полной картины, пожалуй, уже ни у кого нет… - говорил Петр Николаевич. - Повыбрасывали, пожгли… Всяко было. А я храню…
Что сейчас на этих полках? Сергей тихо поднялся и, осторожно ступая, подошел к полкам, стоявшим по левую сторону от высокой кафельной печки. Строгий порядок был нарушен. Теперь тут навалом лежали случайные, не связанные между собой книги: протопоп Аввакум… "В дебрях Уссурийского края"… "Русская история" Рожкова…
Прежде в этой комнате стойко пахло старыми книгами. Иногда тянуло запахом свежей стружки, клея, масляной краски. Сейчас все перебил запах лекарств.
Случалось, что Петр Николаевич ходил на родительские собрания, если мама была в театре или болела. А однажды… Однажды он выпорол Сергея. Не отец, а выпорол. Хлестнул ремнем.
- Сережа, - окликнула Ангелина Степановна, он не услышал, как она вошла. - Поди поспи, Сережа. Хочешь, у меня ложись, на диване постелено. Хочешь, к себе иди - там прибрано, чисто.
Он встал, постоял с минуту, глядя, как она бесшумно ходит: переставила на тумбочке лекарство, прикрыла абажур газетным листом. Вокруг больного стало еще темнее.
- Иди, иди. Надо будет - позову, - повторила Ангелина Степановна.
…Он стоял на пороге своей комнаты. Он был прав: эта комната давно исчезла. Комнаты, как и вещи, не терпят соседства смерти. Человек может остаться собою, даже когда она глядит из-за плеча. Это трудно. Но он все-таки может. А вещь теряет все и становится трухою, куском дерева, или железа, или стекла.
Между ним и этой комнатой стояла неисцелимая память. Он знал обо всем давно. Но поверил в это только сейчас.
Не переступая порога, он погасил свет, закрыл дверь и пошел к Ангелине Степановне.
* * *
Кладбище тоже как будто принарядилось к городскому юбилею. Ограды, желтые и голубые, пестро выглядывали из зелени и на солнце казались празднично-яркими.
Петра Николаевича пришли проводить в последний путь его друзья. Их было много. Но майский день был такой сияющий, что Сергей ловил то улыбку, то лицо, поднятое к солнцу, и глаза, зажмуренные от удовольствия.
А высокий толстый человек, погибая от жары в тяжелом черном костюме, говорил строго:
- Архитектурное управление и строительная промышленность города потеряли в лице товарища Малышева принципиального, честного товарища… Архитектурное управление и строительная промышленность города никогда не забудут… Архитектурное управление обязано товарищу Малышеву широким разворотом строительства… Архитектурное управление и строительная промышленность всегда ценили в лице товарища Малышева…
В толпе неподалеку от Сергея стояла женщина. Она слушала терпеливо и покорно, утирая слезы концами головного платка. И вдруг, тронув Сергея за рукав, сказала:
- Спасибо ему, что он с наших плеч коромысло снял.
Сергей оглянулся на Ангелину Степановну.
- Петр Николаевич в Кленах водопровод строил, - ответила она. - Мы, старые, это помним.
* * *
Он приехал в Цветаев около десяти вечера. От автобусной станции во все стороны расходились горбатые улицы, а внизу, под обрывом, текла широкая светлая речка. Все, кто только что мирно беседовали, переговаривались в пути как добрые знакомые, разом забыли друг о друге и разбежались кто куда. Стало тихо и пусто. Сергей сел на скамейку и огляделся. Окна домов прятались за пышными кустами сирени, из-за палисадников были видны только покатые крыши. Наискосок от автобусной станции стоял двухэтажный каменный дом. Судя по всему, гостиница. Сосед в автобусе объяснил ему, что гостиница совсем рядом с автобусной станцией ("Покажу тебе, вот приедем, и покажу"), но едва вылез из автобуса, кинулся к встречавшей его голоногой девчонке:
- Держи корзину, в ней бублики. - И сразу исчез с девчонкой и с бубликами, будто растаял в воздухе.
У него есть адрес, он может пойти на улицу Кавалеристов, 12 и переночевать там. Ему будут не больно рады, однако переночевать пустят. Но он, пожалуй, туда не пойдет. Переночевать можно и на вольном воздухе, ночь обещает быть теплой. Он встал и попробовал дверь на станции - она была не заперта. Вдоль стен тянулись длинные узкие скамейки - вот и здесь в случае чего можно дождаться утра.
И он пошел к гостинице. Медленно пересек булыжную мостовую, поднялся по трем каменным ступенькам и вошел в просторную прихожую. По правую руку стояло большое, в рост человека зеркало и рядом круглый стол с двумя табуретками. По левую руку было пусто - только стена, увешанная расписаниями автобусов и поездов, а сбоку, в самом углу, светилось окошко дежурного.
Он подошел к окошку. Не поднимая головы, молодая женщина в пестром сарафане сказала:
- Мест нет.
- Ну, правильно, - сказал он.
Тогда она взглянула на него.
- Это я себе говорю. В гостиницах мест никогда не бывает. Пора бы привыкнуть и не спрашивать.
- А вы лучше погуляйте часок, а потом загляните. В одиннадцать отходит катер на Истомино, освободится место в пятнадцатой комнате. Комната хорошая, на троих. Погодите!
Он оглянулся, удивленный.
- Сергей Дмитриевич! - сказала она.
- Оля Кириллова! - сказал он.
Она выскочила из своего закутка.
- Ну бывает же! Бывает же! - говорила она, держа его за руку. - Вот счастье-то. Ну какое счастье!
Она разом плакала и смеялась, глядя на него блестящими от слез глазами.
- Вы пойдете к нам, у нас остановитесь. Я освобожусь только утром, до нас недалеко, я расскажу. Скажете - Олин учитель. И все. И будете свой. Я про вас столько рассказывала…
- Хотел бы я знать, что про меня можно рассказывать… Знаешь, я лучше посижу у тебя. И дождусь, когда придет катер на Истомино.
Она снова сидела за столиком дежурной, а он тоже у нее за перегородкой, на диване. Он снял рюкзак и положил его у ног, как та старуха в Данках.
Она принесла кипятку и заварила чай. Несмотря на еще не поздний час, в гостинице было очень тихо. Радио молчало. Изредка кто-нибудь проходил по коридору, но никто не заглядывал в окошко к дежурному.
Он пил чай и расспрашивал ее: давно ли она в Цветаеве? И как попала сюда из Кленов? Одна ли она или замужем?
Она замужем, у нее двое детей. У свекра в Цветаеве дом, она живет вместе с родителями мужа. А муж кончил Тимирязевскую академию, заведует в горкоме отделом пропаганды. Она тоже мечтает учиться, но с двумя детьми на руках это трудно.
Но все, что он спрашивал, и то, что она отвечала, проходило как-то поверху, будто говорили не они, а кто-то за них. Оба они были сейчас в Кленах, в сороковом году, в просторном классе с окнами на Светлую. Он присел на парту к Володе, а у доски стоит Оля Кириллова - бледная, сероглазая, с двумя торчащими косичками - и говорит:
- Я не понимаю, как можно спрашивать: "Зачем он убил Болконского?" Если я верю книге, я верю ей, как жизни. Если не верю, я спрашиваю: "Зачем он это придумал?" А здесь я верю и ни о чем не спрашиваю. Так было.
Слова ее решительны и уверенны, а голос робкий. Ее ничего не стоит сбить вопросом, она испугается и умолкнет.
Сейчас за столиком дежурного в цветаевской гостинице, подперев щеки ладонями, сидит круглолицая женщина с веселыми глазами и с толстой косой вокруг головы. Как он узнал ее? Так мало сходства между ними - той девочкой и этой женщиной. Голос? Нет, сейчас он низкий, глубокий. И не срывается, как прежде. Он не успел подумать, он просто узнал ее.
- Скажи, - спросил он неожиданно для себя, - а ты не знаешь, где живет теперь Володя Сурмин?
- Они уехали из Кленов сразу после вас. И никому не сказались. Но Коля Ипполитов встречал его в Москве. Вы потеряли его?
- Потерял.
- А вы его сильно любили.
- Любил.
- Вы нас всех любили, но его сильнее. Я не в укор говорю. Он был такой, что его все любили.
- Почему ты говоришь "был"?
- Так ведь, когда очень долго кого-нибудь не видишь, поневоле начинаешь говорить "был". Вот и про вас я когда рассказываю, тоже говорю: "Был у нас учитель Сергей Дмитриевич". Это удивительно, как я помню все, что вы нам говорили. Ну, прямо все.
- Что же? Композицию пьес Чехова или инговые формы?
- Это, может, и подзабыла. А вот про другое все помню, каждое слово. Мы ехали раз в автобусе и, когда проезжали мимо больницы, одна девушка сказала: "А тут моя мама умерла". И чуть погодя засмеялась. Я прямо вздрогнула, когда услышала, как она смеется. Я говорю вам: "Зачем она смеется?" А вы сказали: "Чтоб не заплакать".
- Это я правильно сказал.
- Теперь-то я знаю, что правильно. А тогда я очень удивилась. Не поняла, но запомнила.
- В молодости мы все очень умные.
- Вы были моложе, чем я сейчас. Вам было…
- Двадцать пять…
- Подумать только… А в другой раз мы сидели в саду около Светлой, помните?
- Мы не один раз там сидели.
- А я помню про один раз. К нам подошел старик. Нищий. Вы ему подали, а Леля Матюшина сказала: "А чего он не работает?" И Коля Ипполитов сказал: "Мой папа нищим не подает…" И все нам тоже говорили: "Нельзя поощрять". А вы…
- Что же я сказал?
- Не помните? Правда, не помните?
- Не помню.
- А вы сказали: "Им хуже, чем нам". И все. И больше я на этот счет не задумывалась: им хуже, чем нам. И подаю.
- Вредные я внушал идеи.
- А теперь я их своим детям внушаю. Теперь уж ничего не поделаешь. Это стало мое… Да что же это такое, я все говорю, говорю. И не спросила даже, как вы попали в Цветаев? Зачем?
- Отбываю! - басом сказал кто-то, и в окошко просунулась огромная ручища с двумя трехрублевками.
И Сергей понял, что это тот, кто поплывет на катере в Истомино и чье место он займет в номере на троих.
* * *
Сергей лежал на узкой гостиничной кровати у самого окна. Окно выходило на реку. Соседи по номеру спали. Они не проснулись, когда он вошел. Один, что поближе к двери, чуть покряхтел, когда Навашин ощупью пробирался к свободной койке. Он лег и приготовился к бессонной ночи. Он дорого бы дал, чтобы уснуть. Но не спал. Слушал. По ночам он всегда слушал. В Свердловске - трамвайный скрежет. В Кленах - тишину. В поезде - стук колес. Чей-нибудь шепот. Или плач. А здесь всю ночь напролет у реки хохотали лягушки.
Коля Ипполитов видел Володю в Москве. "Ну что ж, надо искать. У меня сейчас не своя жизнь. Свое только одно: найти Володю". Володя единственный человек, которого он не только хотел, но и должен был увидеть. Ищи, как хлеба, найдешь скоро…
…Окно стало серым. Луна ушла, и река за окном потускнела. Погнали стадо. Натужно и злобно замычал бык. Язвительным высоким голосом издалека отозвалась коза.
И когда совсем рассвело, он уснул.
* * *
- Ну, я Парфентьев. Вам чего?
Он говорил из-за калитки, и слова его заглушались свирепым лаем. Собака металась, слышно было, как гремела цепь.
- Это длинно рассказывать. Не хотите впускать, выходите сюда.
Хозяин откинул крючок и приоткрыл калитку. Собака прыгнула и, полузадавленная ошейником, рухнула наземь с хриплым, обрывистым лаем.
- Молчать. На место, - лениво сказал хозяин и посторонился, пропуская Навашина.
За приземистым домом с большой застекленной террасой стояло бело-розовое облако.
- Чего глядите? Сад как сад. Как в песне поется - "расцветали яблони и груши". Давайте пройдемте.
И хозяин пошел по дорожке, вымощенной мелким булыжником, вглубь сада. Среди цветущих яблонь затерялась маленькая беседка, а в ней легкий столик на полых металлических ножках и такие же легкие стулья, покрытые пестрыми ситцевыми чехлами. Среди бела дня гремели соловьи, и это не смущало петуха: он то и дело горланил свое.
- Ну? - сказал Парфентьев.
- Я сяду, - сказал Навашин.
- Садитесь. Ну?
- Недавно умер Александр Михайлович Морозов, - сказал Навашин.
- Царство ему небесное. Ну?
- Перед смертью он просил меня помочь его дочери вернуть дом.
- Ну и как же вы ей поможете?
- Это уж моя забота. Но начать я решил с вас.
- У меня дарственная по всей форме. Не дураки.
- Как хотите. Я мог сразу пойти в горсовет.
Парфентьев сидел перед ним, положив на стол короткопалые, широкие руки. У него было узкое лицо и крупные, толстые губы. Вокруг лысины стояли легкие седые волосы, но брови над голубыми глазами были густого черного цвета. Слушая Сергея, он ничуть не изменился в лице, только облизал и без того мокрые губы.
- Я дочери Александра Михайловича щедрой рукой отвалил, несмотря что получил дом в подарок. А подарок… Ну что вам сказать? Если б не я, Александр Михайлович давно бы преставился. Вы, видать, из тех мест, знаете, что там люди по краю ходят… А я его и подкармливал… и на тяжелые работы не посылал… поскольку была у меня такая возможность… Он меня и отблагодарил - домик вот в подарок дал. А дочке его…
- Вы дочери Александра Михайловича щедрой рукой отвалили, это верно. Полторы тысячи и восемь лет лагерей.
- А я-то при чем? Время было такое. Суровое. Тут я ни при чем. А дом… Про дом я скажу вам так…
И вдруг, отстранив ветку, покрытую нежными розовыми цветами, у входа в беседку встала женщина. Тощая, с выступающими вперед длинными зубами, она, задыхаясь и ловя ртом воздух, громко прошептала:
- Что ты их слушаешь? Что ты их слушаешь? Тут две яблони стояли… и одна… груша гнилая… А теперь… Сад… И террасы не было… И пристройки не было… А сейчас… дом… Вот этими руками… на горбу…
- Ступай отсюда. Ну?
Она стояла, будто вросла в землю.
- Ну? - Парфентьев чуть приподнялся, и женщина заторопилась к дому, тяжело стуча башмаками по камню дорожки.
* * *
- Вы не скажете, где здесь почта?
- Отделение связи? - спросила женщина с буханкой черного хлеба под мышкой. - А вот спуститесь по этой улице. У самой реки, на пригорке.
Он пошел вниз по горбатой улице. Дорогу ему пересекла толстая важная утка с выводком желтых утят - она гнала их впереди себя. Они ковыляли, сбившись в кучку, на своих тонких ножках и взволнованно крякали. Навстречу шел лохматый старик. Он тащил на веревке черную грязную козу, а она почему-то упиралась и не хотела идти. Под ноги Навашину вдруг бросилась маленькая собачонка и залаяла тонким злым голосом. А у него в ушах еще раздавался гулкий бас парфентьевского пса.
Улица спустилась к редкой березовой рощице, а за рощей снова побежала наверх. Над самой рекой стоял облезлый домишко с вывеской "Почта" и глядел на улицу пыльными окнами.
- У-у-у, - сказала девушка за окошком, - я думала, что вы тоже никогда не придете.
Он не стал спрашивать, почему "тоже". Он взял свое письмо и вышел на улицу. Увидел скамейку под кустом белой сирени и, разрывая на ходу конверт, направился к ней.
"О местопребывании Владимира Ивановича Сурмина сообщить ничего не могу, - писал кто-то, к кому попало его письмо. - Он жил в нашей квартире два года: в сорок девятом и пятидесятом. А потом вместе с женой и ребенком выбыл в Москву, но адреса своего не оставил".
В Москву? С женой и ребенком? Вот и Коля Ипполитов видел его в Москве. Может, это и есть путеводная ниточка. Жена и ребенок… Ну что ж, в Москву и так и так надо. Он разгладил листок на колене, перечитал его. Нет, там ничего больше не сказано. Два года - а потом выбыл… С женой и ребенком…
Он вернулся на почту, снова встал в очередь к окошку. Какая-то тетка отбивала телеграмму: "Поздравляю с рождением".
- А кто родился? - спросила девушка.
- Да никто не родился. День ангела, так с "ангелом" не принимают. Вот и говорю "с рождением".
- Приму с "ангелом".
- Вот спасибо: добрая ты душа. Умница. Ну, брань не велят писать. Так "ангел" же не брань какая-нибудь? Пиши: "Поздравляю днем ангела. Прасковья".
Следом за ней к окошку подошел Навашин.
- Десять конвертов.
- С какой вам картинкой? Поглядите, какие хорошенькие стали выпускать. А письмо вас долго ждало. Дождалось. Вот тут лежат, лежат одному человеку - и письма, и двадцать две открытки, и телеграммы три. И никто их не спрашивает. Не востребует…
Что в этих словах его касалось? Что его задело? Что всю дорогу до гостиницы не давало покоя? И мучило, как зубная боль…