А Виктору минуло три года - был он кудряв, голубоглаз и очень весел. Заходил во все комнаты, получал где конфету, где кусок сахару. Вот этого-то мальчика и присмотрела Мария Петровна Ипполитова в парке на берегу Светлой. Одет он был бедно, а пришла за ним старуха и вовсе нищая на вид. Ипполитова навела справки. Оказалось, старуха вот уж года три растила сына умершей соседки. Никакой другой родни у парнишки не было. Ипполитова предложила Валентине Сергеевне отдать мальчика. Старуха отказалась. Та настаивала. Старуха и слышать не хотела о том, чтобы расстаться с мальчиком. И тогда его взяли у нее силой: чего, в самом-то деле! Пришел милиционер и взял. Разумеется, с разрешения горсовета. И гороно. И еще каких-то организаций. Старуха обезумела. Она обила все пороги, кидалась по всем известным в городе людям - плакала, ругалась, молила, проклинала.
Много шуму было вокруг этой истории. О ней говорили в трамваях, в учреждениях, в школе. Войдя однажды в класс на перемене, Навашин услышал Колю:
- Но ведь у нас ему будет гораздо лучше.
- Почему? - спросил Володя Сурмин. - Почему? Потому, что его бабушка уборщица, а твой отец - генерал-майор? Но тогда тебе должно быть лучше в семье генерала-лейтенанта.
- Или маршала, - откликнулся кто-то.
- А вы как думаете? - спросил Коля, глядя в упор на учителя. - Вы не согласны со мной?
Когда же все это было? В тридцать девятом. Шестнадцать лет назад… И вот Коля идет рядом с ним по темнеющему лесу. Тропинка узкая, но они идут рядом, а иногда садятся на поваленное дерево или просто в траву и разговаривают.
- Странно, я ничуть не удивился, увидев вас. Ну конечно, это было неожиданно… Но я так хотел вас видеть, что счел… решил, что вы появились по вызову, как дух. Как вы меня отыскали? Оля Кириллова? Она сказала вам, что я в Минске, понятно. Ну а там уже ход ясен: пришли в редакцию, и вам все объяснили…
- Мне просто сказали, что ты переведен в гомельскую газету.
- Да, заведовал отделом республиканской газеты, переведен заштатным сотрудником областной… Да и область-то…
- Самолюбие болит?
- Вы не поверите: не болит. Вы ведь помните меня честолюбивым. Я просто информирую. Довожу до вас размеры бедствия… Мою Надю все это очень ранило, а меня нет. Меня другое заботит… И мучает…
Он едва не спросил: "Что же тебя мучает?" Но не стал спрашивать. Вопросы помогают человеку говорить. А помогать не надо. Захочет - скажет. А не скажет, значит, ни к чему. И правда, Коля умолк.
"Ты не знаешь, где живет Володя Сурмин?" - вдруг оказалось, что очень трудно задать этот простой вопрос. "Скажи, ты давно видел Володю Сурмина?" Нет, не так. "Ты случайно не знаешь адреса Володи Сурмина?"
- Оля Кириллова сказала мне, что ты недавно видел Володю Сурмина. Это правда?
Коля глянул быстро и пристально. Рот у него тонкий, нервный, глаза неспокойные.
- Не так чтобы очень уж недавно, - сказал он отвернувшись. - Примерно год назад. Я отдыхал под Ленинградом, и мы встретились в электричке.
Я плюхнулся на скамейку рядом с ним. Понимаете, опаздывал на поезд, вскочил в вагон уже на ходу и сел на ближайшую скамейку. Смотрю - Володя…
- А в Ленинграде он оказался случайно? Или живет там?
- Помнится, он жил где-то у Московского вокзала. Боюсь соврать. То ли командировка, то ли навещал кого. Не помню.
Он замолчал. Они вышли из лесу. До села было уже рукой подать.
- Василенковский дом крайний, - сказал Коля. - Пойдемте, там и для вас место найдется, а то вдвоем перебазируемся в школу. Вы надолго ко мне?
Он не мог ответить: "Я приехал, только чтобы узнать Володин адрес".
И он сказал:
- Поживу.
* * *
- Что, товарищ корреспондент, понял теперь, как у нас? - спросил хозяин. - Они так считают: им одним жить, а всем другим пропадать. Что захотят, то и зробят.
Хозяйка - молодая, щеки как бурачки - круглые, красные - вынимает из печки большой чугун с картошкой.
- Милости просим, - говорит она, и Навашин с Ипполитовым садятся за стол.
- На нашей почве, - говорит Василенко, - металлические шланги ни к чему, нам резиновые подавай, а нам что суют? Одни металлические.
- Да что ты к человеку пристал? - говорит хозяйка. - Им поужинать надо, отдохнуть, а ты обратно со своими шлангами. Я вот другое хочу спросить. Вот вы - люди городские. Я вот хочу спросить у вас: как в городе поступают, если человек бегает до чужой жинки?
- Что это ты? - гремит хозяин.
- Молчи, не тебя спрашивают. Я у товарища Ипполитова спрашиваю, у корреспондента. И вот их, не знаю, как звать.
- Навашин, Сергей Дмитриевич.
- Очень приятно! - Хозяйка смотрит весело и приветливо. - Очень приятно. Варя, Варвара Сергеевна. У нас жинка говорит разлучнице: "Ты такая, ты сякая, если вместе застану, стекла побью, рамы повыворачиваю". И верно, стекла побье, рамы повыворачивае и в морду плюне. И говорит: "Я тебе ще не то зроблю". А у вас как?
Она пристально смотрит на Сергея и ждет.
- Иногда разводятся… - медленно, будто припоминая, говорит он, - иногда назло начинает бегать до чужого человека…
- В отместку?
- В отместку.
- А бывает, - говорит Ипполитов, - что и стекла бьют, и серной кислотой обливают.
- Разлучницу?
- Ее.
- А по-моему, - говорит Варя, - плевать в морду надо человеку, а не разлучнице. Я ничего не кладу на разлучницу, а только на человека. Мне Петро говорит: "Смотри, если что, я тебе голову отрежу". А я ему - если что…
- Да замолчишь ты? - гремит Петро. - Не слушайте ее. Баба и есть баба. Только одно на уме. Это ж надо! Люди с собрания пришли, голова замороченная, а она… Николай Алексеевич, я вот еще чего хочу сказать. Надо бы про стариков вопрос поставить. И про больных. Вот есть у нас такая колхозница, Настасья Войтович. Как организували колхоз, она враз вступила. Бывало, шестнадцать коров надоит, бывало, сколько льну сотрет. А потом война, жили в лесу, в ямах. Она простыла, заболела, и погляди: рук нет. Скрючило, язви… Робить не может. Почему в городе, если человек по болезни или по старости с работы ушел, ему пенсия. А колхознику… Надо, чтоб вы поняли и, где надо, поставили вопрос.
- А сколько вы классов прошли? - спрашивает Варя у Ипполитова.
- Я институт кончил.
- О! Институт! А ты ему объясняешь. Что ему объяснять? Глаза е? Уши е?
Что было, услышит, что есть, увидит. Он грамотный, в институте учился. Городской!
До сих пор она говорила хоть и насмешливо, но ласково. А тут вдруг в голосе прорвалось что-то другое.
- Городские! - повторила она с издевкой. - Городские - они острые, приметливые. Поглядят - и сразу всё понимают, и всё объяснить могут.
Дверь отворилась, в избу вошел высокий, рыжеволосый, длинный, как жердь, человек.
- Прошу прощенья, - сказал он и умолк, выжидая.
- Учитель наш. Глеб Иванович, - сказал Василенко. - Будьте знакомы.
Глеб Иванович присел к столу и тотчас сказал:
- Я вот хотел спросить, товарищ корреспондент… Вот разъясните…
* * *
Сергей встал из-за стола и вышел из хаты. На дворе было темно - густое черное небо и редкие звезды. Воздух после дымной, душной комнаты показался прохладным и упругим, как вода. Пристала с дурацким своим разговором. "Как у вас в городе поступают…" И смотрела на него так, будто все знала. А знаешь - молчи. Не лезь.
Никто ничего не знает. И она тоже. Но все что-то чуют. И лезут.
Послышались голоса. Чей-то натужный, долгий кашель. Из соседней хаты вышли трое и повернули к Василенкам. Сергей сбежал с крыльца и обошел дом. Перед ним снова было поле. Черное поле и черное безлунное небо. "Природа лечит любые раны", - говорил Петр Николаевич. Вранье. Почему мне должно стать легче оттого, что закат такой, а рассвет - сякой? Выпить бы. А что толку? Водка никогда его не выручала. Если тоска скрипит зубами, от этого никуда не уйдешь. Ее ни залить, ни сжечь. Захочет - задушит. Когда-то на тоску была управа. Работа. Потом - война. Потом - надежда. Сейчас не осталось ничего. Одна темень.
Болела голова: он не спал уже много ночей подряд. Бессонница била звоном в ушах, пустотой и теменью. Боль сверлила днем и ночью. Но днем она заглушалась невесть чем. Сутолокой, мельканьем, видимостью дела, которое он будто бы делал. А ночью боль собиралась в кулак. И поднимала на поверхность все, что день загонял на дно. Ночью с ней ничего нельзя было поделать. Ночью он был с ней наедине…
Это пройдет. Должно пройти. Все проходит на свете. И это пройдет. Неправда. Горе не зарастает со временем. Оно прибывает.
Будь с ним его рюкзак, он, не простившись с Колей, пошел бы на Чернолесье к автобусу. Переждал бы там ночь и ранним утром уехал. Вернуться, зайти в хату и взять вещи? Да нет. Опять накинутся с разговорами. А может, там все перепились и никому не будет до него дела? Уехать можно и без вещей. Деньги при нем. Ну вот, как в детстве: загорелось! Как уедешь без рюкзака - там адреса, письма. Надо будет вернуться. Переночевать. Проститься с Колей. Все надо делать по-людски…
Он кружил, кружил в темноте, будто кто-то гнал его, толкал в шею, не давал остановиться…
* * *
- Где вы пропали? - спросил Ипполитов. Он сидел на крыльце с папиросой. Окна были темные - видно, все уже разошлись.
- Меня допекли, - не дожидаясь ответа, сказал Ипполитов. - Начали со шлангов, кончили черт знает чем. Будто я Всевышний и должен все знать. Думаете, Василенко угомонился, когда вы ушли? Он доконал меня, пропади он пропадом, потом пришел этот… учитель, и тоже терзал меня. Печенка разболелась - сил нет. Нет, водка тут ни при чем. Просто меня доконали все эти разговоры… Хотите курить? Когда их слушаешь, можно подумать, что они давно все понимали.
- Они и понимали.
- Я - не понимал, а они - понимали?
- Боюсь, что так.
- Тогда помогите мне понять, почему я…
- Знаешь, в последнее время из моих попыток помочь ничего не выходит… Как бы тебе сказать?… Я не был мертв, и жив я не был тоже. ("Почему в разговоре с ним меня всегда тянет на высокий стиль, - подумал он. - Почему?")
- Неправда, Сергей Дмитрич. Если бы сейчас рядом с вами был Володя… или…
Ипполитов замолчал, с силой потушил папиросу о ступеньку крыльца и тотчас запалил новую.
- Если хотите знать, вы виноваты во всем, что со мной случилось… Во всем…
- Я?
- Вы… Вот меня сняли, понизили, но я - хотите верьте, хотите нет, - я не этим озабочен. Я озабочен тем, что со мною было. Я, простите за пошлость, человек с высшим образованием… интеллигентный, так сказать. И не понимал. Почему?
- Ты не хотел понимать. Нет, не так: ты боялся понимать. Ты не хотел видеть.
- Ага, рассердились и стали отвечать. Прекрасно. Только вы неправы. Я все видел. Я - газетчик. Я ездил и видел. Но я знал, что все непросто. Великая цель… Она требует великих усилий… И великих жертв… Вы сами нам говорили: "Хорошее стоит крови".
- Я и сейчас так говорю. Все на свете трудно - и пахать, и детей растить. Но я никогда не говорил, что надо идти к хорошему, растаптывая все, что попадается на пути. Я говорил, что…
- Вы все это говорили не мне. А тем, кого вы любили.
- Я всех вас любил.
- Неправда. Всех любить нельзя. Вы относились ко всем одинаково. Да, внешне это выглядело так. И в общем вы действительно всех любили. Всех, кроме меня.
- Знаешь, мы уклонились от предмета разговора. Ты удивляешься, почему ты - человек образованный - не понимал, а твои нынешние собеседники - понимали. Ты ездил по стране, а потом возвращался домой. И мог хоть на время забыть. А они забыть не могли. Они каждый день на своей шкуре знали, что такое великие усилия и великие жертвы. А ты… Приезжал, уезжал… И не думал. Не любил думать… Или не умел.
- Вы не научили меня думать. Вы всех учили, а меня - нет.
- Я учил как умел. И учил всех одинаково.
- Нет. Неправда. Не так. Заветное, ну, выстраданное, что ли, вы говорили тем, кого вы любили. Володе. Оле Кирилловой. Гале Киселевой. Тем, кому верили.
- Наш разговор похож на семейную сцену, - сказал Навашин устало.
- А я не боюсь слов. Пусть сцена. Я дорвался до этого разговора. Он во мне давно кипит. Если хотите знать, вы были мучением моего детства. Самым страшным мучением. Я до сих пор помню, как ваше лицо каменело, когда я к вам обращался. Ну конечно, вы отвечали на мои вопросы и не отказывали мне в разговоре. Вы были очень хорошим учителем, разве я спорю? Но меня вы оставили одного. Меня вы обрекли на одиночество. Другим вы умели помочь, мне - нет.
- Жаль, если это так. Но для этого разговора упущено время. Тебе не кажется?
- Нет. Может, вы о нем вспомните, когда увидите в классе мальчишку, похожего на того Колю, на которого вы когда-то наплевали.
- У меня никогда больше не будет класса. Я не вернусь в школу.
- Почему?
Навашин молчал. Разламывалась голова. Очень хотелось лечь. Если б он лег, ему, пожалуй, удалось бы уснуть. Он сидел на крыльце, ступенькой ниже Ипполитова и глядел в темноту. Выплыла луна и повисла на заборе. Голос Ипполитова бил по затылку.
- Завтра вы уедете. Я ведь понимаю, зачем вы приехали. Но я действительно не знаю, где сейчас Володя. Да найдете вы его, не беспокойтесь. А вот увидимся ли мы с вами когда-нибудь еще - не знаю. Я, наверно, из этой дыры больше не вырвусь. Знаете, за что меня сняли? За передовую. Через несколько дней после его смерти. Я писал в ней, что всем, что есть в стране, мы обязаны ему. Всеми достижениями, победой, всем. Я писал искренне. Я не один так думал. Я в это верил и не стыжусь своей веры.
- A вот это - напрасно. Ничто не мешает нам сегодня быть умнее, чем вчера.
- А вы… все тогда понимали?
- Не знаю, понимал ли… Но я не позволял себе зажмуриться… И старался думать… над тем, что видел…
Он говорил медленно, будто пробуя на зуб каждое слово. Было легко оступиться и соврать. И он сказал:
- Но я не сам дошел до этого… Мне помогли… Был рядом человек, который помог…
- Отец?
- Нет.
- Ну вот. Вам помогли. Потом вы других учили думать. И научили и помогли. Всем, кроме меня.
- Хорошо, - сказал Навашин и крепко провел ладонью по лбу. - Мы с тобой вернулись к началу разговора. Нелепо оправдываться с таким опозданием. Но я попробую. Ты говоришь: ездил, видел. Но понимал, что великая цель требует великих жертв. Так?
- Да.
- Хорошо. Ты помнишь историю с усыновлением Вити Болотного?
- Как же я могу забыть?
- Когда Витю насильно забирали от его несчастной бабки, все кричали, что это правильно: мальчику будет сытнее, теплее, лучше в вашей семье. Так?
- Так.
- Я очень помню, как ты спросил меня: "Сергей Дмитриевич, вы не согласны?" Я очень помню, как ты это спросил. А ты помнишь?
- Помню.
- Что я тебе ответил?
- Вы ответили, что не согласны.
- Это все, что ты помнишь?
- Да.
- Ну вот. В последние недели мои ученики уверяют меня, будто помнят все, что я им говорил. Теперь я вижу, что они помнят не все. Я тебе сказал, что любой хорошей цели можно добиться добрыми средствами. А если нельзя, то цель эта плохая.
- Я и сейчас думаю, что мой отец поступил правильно. В нашей семье Витя был одет, обут, сыт. У бабки он голодал.
- А я помню его бабку. Была спокойная, разумная старуха. А после того как у нее отняли мальчишку, она стала на себя не похожа: дикие глаза, лохматая, она ходила по городу как потерянная. А потом сумасшедший дом. И смерть.
- К чему все это?
- К тому, что нравственное дело нельзя делать безнравственно. Есть только один путь, достойный человека, - убеждение. Принуждение - вредно и бессмысленно. Оно не достигает цели. Никого нельзя сделать счастливым насильно, и человечество тоже нельзя делать счастливым насильно.
- Я должен был перевести ваш ответ в другой масштаб?
- Да.
- Я не перевел. Я видел, что Вите в нашей семье хорошо. Он был взят насильно, но для его же блага.
- Что такое - благо? Если он ушел из вашей семьи с грузом тех же убеждений, что и ты…
- Погодите. Да, это важно: что такое благо? Ведь это все относительно. Если ребенок бежит наперерез поезду, а вы, против его воли, хватаете ребенка за шкирку, оттаскиваете, чтобы не зарезало, - это как будет - насильно делать человека счастливым? А если пьяный идет по краю пропасти и не слушает уговоров, и вот-вот сорвется, то как тут насчет блага? Оставить его, пусть разобьется насмерть?
- Эй, журналист, да ты слышишь себя? Ребенок… Пьяный… О ком ты?
- Хорошо, не пьяный. Слепой. Нет, не слепой. А вот: человек болен, ему нужна немедленная операция, а он не хочет резаться, а хирург понимает, что…
- Речь не о детях, не о слепых, не о больных, не о пьяных. Речь о трезвых. Мы с тобой слушали их сегодня. Я не заметил, чтобы они были слепы. Или глупее нас с тобой. Вот хозяин говорил о пенсии…
- Да знаете ли вы, сколько денег понадобилось бы для пенсии колхозникам? Миллионы и миллионы. Никакой бюджет не выдержал бы.
- А почему пенсии рабочим и служащим государство выдерживает? Почему такой разный счет? И это с каких пор… Когда в тридцать втором началась паспортизация, мало кто задумался, почему горожанину будет паспорт, а колхознику нет. А ведь если не зажмуриваться, если бы уже тогда поглядеть трезво…
Ипполитов встал. Прежде тихий голос его вдруг взвился до крика.
- Если хотите знать… Если хотите знать, я не верю, что вы тогда все понимали… Мне отвратительно, когда люди задним числом сочиняют… что они своевременно все понимали. Это вранье. Я не верю этому.
- Ну вот… - задумчиво сказал Навашин и тоже поднялся. - Пора спать…
- И я уверен, что путь, который вы называете нравственным, все погубил бы, - кричал Ипполитов. - Ничего не было бы - ни индустрии, ни коллективизации. Мы не победили бы в войне…
- Ты знаешь, - сказал Навашин, - я согласен: я очень виноват перед тобой…
* * *
Он заснул, как и всегда в последнее время, под самое утро и проспал часа два. Он лежал на печке и думал о том, что сейчас надо будет спуститься. Он снова увидит хозяев, Ипполитова. Ничего: и это пройдет. Вот он, рюкзак. На плечи - и по твердой белой тропинке к автобусу. Лес будет, как вчера, в горячих солнечных пятнах, с запахом травы и земляники.
- Мне жаловались на медпункте, что очень плохо с водой, - услышал он голос Ипполитова. - Боятся дизентерии. А что если вам прорыть артезианскую скважину и для людей? Чтоб люди пили чистую воду, здоровую.
- Ну что вы, - ответил кто-то. - Мы даже скот еще не весь обеспечили…