Все подняли бокалы. Взволнованный Бахадур на этот раз забыл строгие наставления тренера. Да и чем угрожает один бокал вина, выпитый по такому торжественному поводу? Говорят, в одном ауле отец крепко проучил своего сына кизиловой тростью: не за первую рюмку и не за последнюю, а за все те, что были между ними: больше десяти раз, говорят, прогулялся кизиловый сук по спине и бокам выпивохи. Синяки сошли, а память осталась. Так что, если кто не попадет к чародею-врачу, можем предложить курс лечения от пагубной страсти к вину у нас - в горах кизил растет повсеместно.
Первый и единственный бокал за всю свою жизнь осушил Бахадур. Он поблагодарил собравшихся, родителей новорожденного, дал клятву быть старшим братом мальчику, который с этой минуты носит его имя, и закончил свой тост добрым даргинским словом, смысл которого составляют самые светлые, самые сердечные пожелания: - Дерхаб, Бахадур! Дарю тебе имя!
<1972>
Земля
1
Зима в горах выдалась необычно мягкая. И день выдался особенный - располагает поневоле к раздумьям о жизни. Небо похоже на бирюзу с белыми прожилками, и вправлено оно в золотые зубцы улыбчивого солнца. Земля дышит теплом. Кое-где, правда, еще отливается радугой белый снег. Земля… Сколько мудрого и доброго, печального и светлого заключено в этом одном слове, близком каждому человеку. Земля - кормилица наша щедрая, в ней наши песни, наши надежды. Земледелец - разве это слово не звучит так же гордо, как кузнец или поэт.
Очень приметное у старика лицо. Оно похоже на растрескавшуюся под зноем землю, столько морщин и щербин на нем вдоль и поперек и таких глубоких, что кажется, суровые ветры всех времен прошли через него, как через скалы, и избороздили его. Лицо это будто хочет воскликнуть: "Я ли не видело жизнь?!"
Это старик Ирбани из аула Аль-Карах, "что высоко в горах", как добавил бы в рифму поэт. В расстегнутой шубе и в белой лохматой папахе старик, что сидит сейчас на камнях полуразвалившейся изгороди, напоминает единое гранитное изваяние. Сидит он опершись не знавшими покоя руками о сучковатую сырую палку и прижав к этим шершавым рукам угловатый подбородок. Нет бороды у старика, говорят, как только молодые стали их носить, старики остригли.
Глубоко задумался Ирбани, глядя потускневшими, но живыми глазами на молодцеватых, голосистых парней в ватных телогрейках, что поодаль от него на склоне, бывшем некогда террасном поле, роют глубокие ямы. Потом их зальют бетоном под основание все увереннее и все выше в высокогорье поднимающихся ажурных железных опор для высоковольтной линии. Крепкие, как на подбор, ребята, смелые и мужественные, с загорелыми лицами, с которых то и дело они шапками вытирают пот.
А внизу, глубоко в ущелье, шумит река. С этой высоты хорошо заметны притаившиеся в горах обновленные аулы, связанные друг с другом этими ажурными опорами и проводами, несущими людям свет. Над глубоким ущельем парит орел-белохвост с молодым орленком. Вертолет под своим брюхом поднимает на эту высь новую железную опору.
Это склон горы Кацлаку, что значит "хлебное поле". Да, да, на этом вот склоне находились еще до войны обрабатываемые, так называемые террасные поля - лоскутки, которые поднимались на каменных уступах, изгородях прямо от ущелья до самой макушки, где сейчас сидит задумчивый старик. Маленькие клочки земли, земля горцев, земля отцов и дедов. Сколько неимоверного труда было вложено предками, чтобы этот каменистый склон превратить в житницу и назвать хлебным. Сколько им пришлось построить этих каменных подпорок-изгородей, чтоб на склоне удержать плодородную землю, а сколько пришлось предкам нанести сюда в плетенках на своих спинах земли с поймы рек, сколько сноровки и умения приложили люди, чтоб сберечь на этих высотах земли и растить на них хлеб, чтоб сберечь каждый камень в изгороди, каждую травинку, каждый ком пригодной земли.
Здесь, на этих лоскутках, росли чечевица, ячмень и даже кукуруза-скороспелка, овес, картофель и морковь… Не у всех горцев в прошлом была своя земля, большинство земель этих принадлежало меньшинству, и того, кто имел на этом склоне Кацлаку клочок свой, считали удачливым, счастливым. Не сотками и квадратными метрами мерили здесь землю, а чимами-пядями, и стоила здесь земля очень дорого, и не каждый мог за век свой ее приобрести. Иметь клочок земли хотя бы величиной с бурку было мечтой, и мечту эту отец передавал сыну, а сын своему сыну.
А вот лоскуток земли, который на глазах Ирбани перерыли эти верхолазы и которого хватило только на одну ногу могучей железной опоры, был землей этого старика, и приобрел он ее в начале века за очень дорогую цену. Род Кубэар, к которому принадлежал и Ирбани, был безземельным. Ни дед, ни отец Ирбани не смогли за свой век накопить добра, чтоб приобрести такой клочок собственной земли, зато каждый в своем завещании передавал как великое желание - да будет удача в жизни, постарайся приобрести землю. И каждую молитву: "Я был безземельным, дед мой и отец были безземельными, да достанется кусок земли хотя бы моему сыну!" Дорогая была цена земле. На поле такое следовало пригнать весь домашний скот и заполнить все поле животными, прижав их друг к другу, - вот это и была цена земли. Выпала однажды удача Ирбани, и он пригнал на это поле весь свой скот, не пожалел даже отелившуюся корову, барашка, козу и даже облезлого ишака… Но, о горе, животные его не заполнили все поле, осталась незаполненной самая малость с краю… Сердце в груди чуть не разорвалось у Ирбани, и огляделся он с мольбой вокруг, на колени пал перед хозяином, по тот был неумолим. Ирбани посмотрел на свою жену, которая стояла поодаль в окружении детей. А их было девять душ, мал мала меньше. Вскочил Ирбани, подошел к жене и отнял у нее двух старших сыновей, потащил их на незаполненный кусок земли и поставил на четвереньки, прижав их к скоту. Два сына в придачу - только бы не упустить счастливого случая. Сделка состоялась. Слезы были, и радость была. Забрал хозяин тогда и весь скот, и двух старших сыновей к себе в рабство. Но зато теперь Ирбани сам хозяин земли - это вот его земля, да, да, и эти камни, и этот сорный желтый цветочек, и этот ком, что он поднял на руки, как дитя…
2
Вскопал весной Ирбани свое поле, и казалось ему, что счастливее его нет человека под этим голубым ласковым небом. А как пахла эта земля. И раньше пьянел Ирбани от запаха земли, но когда она стала его родной, то этот запах был для него приятнее запаха сена и соломы. Что за чудо эта земля, и что может сравниться с ней. И когда жена принесла ему в тот день похлебку с галушками в узкогорлом кувшине, он, долго не раздумывал, выдавил в борозде ямочку в виде тарелки и, вылив туда похлебку, стал есть. И еда с землей живой была вкусней. Какое это чудо - иметь собственную землю, пусть малую, но свою… Всему этому не могла не порадоваться семья, хотя дорогой ценой она досталась, двух сыновей отдали в рабство, но что же, семеро еще осталось детей - пятеро сыновей и две дочери, пусть они знают, что семья их отныне не безземельная. По всем дорогам и тропинкам, на околице с детьми и женой Ирбани собирал навоз, чтоб удобрить землю, а сколько еще земли он нанес с поймы реки. А какое всегда было поле его ухоженное, каждый стебелек, каждая травинка в отдельности под взором земледельца… и ничто не порадует так человека на земле, как дружный всход на поле, как виды на добрый урожай.
Но прошло несколько лет, и два уже повзрослевших сына Ирбани не выдержали у хозяина унижений, ушли в абреки, даже уговоры отца, который боялся потерять землю, не возымели на них действия. И конечно, хозяин потребовал землю обратно. Как мог бедняк лишиться того, без чего он уже не представлял своей жизни, без земли, с которой он так породнился, которую так полюбил, что она снилась ему ночами, а наяву он только о ней и думал. Но в то время правым оказывался сильный, а сильным был богатый, и шариатский суд вынес приговор в пользу хозяина. Но Ирбани пошел на свое поле и сказал, что живым с этой земли он не уйдет. Плакало вспаханное поле, плакал земледелец…
Весной восемнадцатого года в этот далекий аул вместе с Советской властью пришел "Декрет о земле" - это было пусть арабским алфавитом написанное, но первое письменное произведение на родном даргинском языке. "Декрет о земле", подписанный Лениным, привез к отцу его старший сын, бывший абрек, а позже красный партизан. И старик Ирбани не мог поверить, что такое может быть на свете, что так просто раздадут землю крестьянам без выкупа… А когда же ему выделили не только то поле, что он приобрел некогда, но еще столько же земли рядом, он от радости не находил себе места. Ходил и каждому показывал вчетверо сложенную бумажку с декретом, хотя читать сам не мог, но всем говорил:
- Закон такой есть! Самый справедливый закон из всех законов, какие слышали когда-либо люди. И говорят, тот, кто издал такой закон, сам из безземельных… добрый человек… из наших… вот он потому и понимает нас.
Но недолгой оказалась радость Ирбани - еще не окрепшей в горах Советской власти пришлось отступить на время под натиском всевозможных врагов: и местных мироедов, и турок, и англичан, и деникинцев. Все они хотели вернуть в горы старые законы. Вызвали Ирбани в канцелярию, где восседали новые хозяева, офицер с золотыми погонами и его солдаты.
- Ты обязан вернуть не только землю, но и собрать с нее для хозяина хороший урожай.
- Нет, - сказал Ирбани, - не отдам я никому землю. И ни одного зернышка.
- Мы тебе по-хорошему, гляди, будет хуже, знаем, чей ты отец и кого ты вырастил.
- Не отдам. У меня закон есть. Закон! - И Ирбани достал из внутреннего кармана вчетверо сложенный лист и гордо сует под нос офицеру.
- Таким законам пришел конец! - И золотопогонник хотел было порвать бумагу, но Ирбани, опередив, вырвал документ из его рук и сунул себе в карман.
- Не смей! Это наш закон!
Семнадцать кинжальных ран было на теле у Ирбани, когда подоспевшие сыновья внесли его в саклю. И подумал Ирбани, что конец близок, и сыновьям передал ту окровавленную бумажку с декретом о земле.
- За такой закон, сыны мои, за имя того, кто подписал этот закон, идите воевать. В добрый час, сыны мои! Если умереть придется, то достойно примите смерть. Только земле поклонитесь! Прощайте!
И дети ушли, попрощавшись с отцом, ушли пятеро, а вернулись трое, вернулись в двадцатом, с вестью о победе Советской власти, вернулись и привезли на арбе покрытых черными бурками двух своих братьев… И похоронил их Ирбани не на кладбище, а у дороги на перекрестке, чтоб помнил о них каждый путник. И положил Ирбани бумажку ту с пятнами крови под стекло и поныне хранит рядом с фотографиями семьи. Дорогой ценой заплатил Ирбани за землю эту. Породнилась она и с горем, и со слезами, и с кровью. А земля добрая, благодарная, всегда чувствует ласку и любовь. И вновь руки Ирбани обласкали землю, и она расцвела, улыбнулась улыбкой каравая, хрустящей корочкой и солнечным светом.
3
Стали лоскутки соединять друг с другом. Изгороди убирали, поля расширяли, жизнь новая пришла и сказала: "Живите, люди, не в тесноте, широко распахнитесь". В колхоз объединились, земля вся вокруг аула стала колхозной, общей. Уже не лопаткой копали, а плугом пахали, детей растили, урожай собирали. И вскоре колхоз трактор приобрел. Помнит Ирбани, как его сын на тракторе приехал и как всем аулом встречали "железного быка", глядя на которого люди восклицали: "Пусть попробует теперь волк одолеть этого бугая!" Помнит, как мать вынесла сено для "железного быка" и не разобралась, где у этого быка рога, а где хвост. Правда, работы этому могучему "быку" найти было нелегко, трудно ему развернуться на этих, хотя и расширившихся за последние годы, террасных полях. И так трактор этот без дела стоял во дворе правления, под специально построенным навесом, и показывали его соседям и приезжим корреспондентам, и с сожалением разводили руками: "Эх, поле бы ему бескрайнее, ровное!"
Простоял этот трактор до самой войны. Ирбани отправил троих сыновей на войну. Всем аулом, как живого, как родного, как детей своих, проводили на войну и трактор, провожали его до самой окраины, до перекрестка, где стоят каменные надгробья двум героям гражданской войны - сыновьям Ирбани. И, прощаясь с трактором, люди желали ему доброго здоровья, желали вернуться целым и невредимым и обязательно с победой. Но трактор тот погиб в степях кубанских и не вернулся, как не вернулись в аул многие. А из пятерых сыновей Ирбани вернулся только один.
Дорого же стоила эта земля для Ирбани, если четверо отдали за нее жизнь. И на перекрестке теперь стоит обелиск павшим в войне с жестоким врагом сынам аула Аль-Карах. Но не беден Ирбани детьми, выросли у него внуки и внучки, и немало их - двадцать три, а одни из этих внуков у него вот с этими бесстрашными парнями, что на склоне Кацлаку тянут высоковольтную линию. Вот он, заметив дедушку, машет ему рукой, и старик в ответ кланяется. Не знает и не ведает внук о том, сколько стоила эта земля и каким трудом она досталась ему.
А после войны дела у колхоза пошли в гору. Ему, как и всем мелкоземельным колхозам, выделило государство равнинные земли в Прикаспийской низменности, земли и пастбища. Это было то, о чем мечтали испокон веков горцы. Вот на этих плодородных землях и развернулись теперь тракторы и комбайны, и урожаи зерновых получают с этих земель такие, о чем и мечтать до недавнего времени отцы не могли. Ирбани бывает на тех землях, бывает рад и горд за детей, за власть, давшую эти возможности. У колхоза есть еще и хорошие ухоженные виноградники, это его старший внук Гасан Кубзаров работает над тем, чтоб сконструировать виноградоуборочную машину, сделать и эти трудоемкие работы механизированными. Есть здесь и колхозная бахча, и любит Ирбани выбрать спелый арбуз, закинуть в колодец, что у трассы, охладить и прислушаться к треску под ножом.
Немного земли в горах, но она ухожена и платит людям урожаями плодов, зерна, на сочные альпийские луга летом с равнины приезжают отары овец. Да-да, именно приезжают на товарных поездах.
На кутане, что раскинулся на благодатной равнине, вырос целый новый поселок, его так и назвали: "Новая жизнь". Там есть Дворец культуры, библиотека, светлая большая школа, несколько магазинов, больница… и уйма всякой техники. Всему рад Ирбани: и тому, что его дети и внуки едут на равнину, осваивают ее, и тому, что они имеют поля широкие, плодородные, богатые земли, где, как говорят, посадишь палку - вырастет инжир. Некий сирагинец в старое время, - вспомнил теперь и об этом старик Ирбани и улыбнулся, - вот этот некий сирагинец, наслышавшийся о плодородной земле на равнине, решил спуститься с гор и воочию убедиться в этом. И вот когда он стал спускаться, пошел дождь, и шуба, которая была на нем, намокла и, отяжелевшая, удлинилась до пяток, и, заметив это, сирагинец воскликнул: "О, да здесь даже шубы вырастают".
- О чем это ты призадумался, деда? - легко поднимаясь по склону, спрашивает внук и прикуривает сигарету. - Видишь, деда, а ты говорил, какая сила может поднять такие железные опоры на такую высоту, а?
- Да, внучек, все вам под силу. Нам было труднее. - И перевел тему разговора.
- Я вот привез тебе и твоим друзьям еду, не знаю, что там бабушка положила, но я пожарил вам свежего мяса… - говорит Ирбани и не смотрит на то, как внук бросился к узелку, что лежал на камнях.
- О, хорошо пахнет, деда! Вот ты чего-то загрустил, деда, а? - и, заложив пальцы обеих рук, свистнул внук, призывая друзей к обеду.
- Прошел я по полям, садам и увидел, кое-где пустует земля, - заметил старик.
- Не нас ли ты бранишь, деда?
- Нет, внучек, вас я не браню. Вы делаете доброе дело, вы людям свет несете. Это благородно. А вот земли эти жалко… Может быть, в этом и моя вина, и твоя, и сельчан наших, и председателя… Будь уважителен к земле, внучек. Земле надо кланяться.
Сел старик на камни. Рядом опустился внук. Они оба залюбовались высокой ажурной металлической вышкой, от которой веером расходились багряные провода. Пройдет несколько месяцев, и они понесут свет в их родной аул, и он обозначится в ночи сотнями мерцающих звезд. В каждый дом, в жизнь колхоза электричество принесет радость обновления. А внук уже рисовал деду картину завтрашнего дня - электроплуги, карабкающиеся по крутым склонам и отрогам, доильные ранцевые аппараты в руках доярки, пневматические лопаты, шагающие фруктосборщики… Картофелекопатели и картофелесажатели вон уже какой год действуют. Полегчало на душе у старого Ирбани. Он был рад, что дети и внуки его, как и он сам когда-то, сердцем болеют о земле-кормилице. А как же иначе, на ней все они выросли, всех она вскормила. Не стал баловать похвалой внука Ирбани, он лишь грустно похлопал его по плечу.
<1972>
Черный водопад
- Из этого цыпленка должен вырасти орел! - уважительно говорили аульчане отцу Бахадура.
- Эй, неоперившийся! - насмешливо окликали юношу, зная и помня Бахадура-мальчишку с золотистым пушком на лице и словно не видя, что щеки его уже с прошлой весны начали отливать синевой, что он уже не однажды побывал у сельского парикмахера.
Представляете, что может сделать с человеком время, не подвластное никому на свете? Хорошо, что время не служит на побегушках у зубоскалов, которые любят потешаться над чужой юностью. И вдвойне хорошо, что не поддается на мольбы юность, безжалостно пришпоривающая коня времени на троне жизни.
В тот миг, когда скользнуло по румяной щеке Бахадура тонкое лезвие бритвы, в нем родилось и стало крепнуть гордое желание стать сильным, даже всемогущим, чтобы никто не мог, иронически посмеиваясь, звать его неоперившимся и благодушно похлопывать по плечу. Пришла его пора заступаться за всех, кого обижают. Он сам достаточно претерпел и но хотел теперь, чтоб кто-нибудь другой страдал от людских насмешек.
Первой, кого бы хотел защитить, укрыть "орлиным крылом" Бахадур, была его соседка Шуайнат. И не просто соседка… Ах, если б только соседка, но еще и жена троюродного дяди! У нас в аулах сосед соседу где-то да родня.
Шу-ай-нат!.. Слышите теплый шорох крыльев черных лебедей? Наверно, в честь гордых птиц дали ей это имя - Шу-ай-нат.
Радость качнула сердце Бахадура, когда услышал: дядя Синка-Саид (имя-то у него какое! Синка-Саид - значит Медведь-Саид, зря ведь так не назовут человека!) бросил жену, ушел к другой, говорят, насовсем.
"Наконец-то, - думал юноша, - Шуайнат может жить, не боясь кулаков этого медведя, делать привычную работу по дому, учить детей быть вежливыми, умными". А он, Бахадур, сделает все, чтоб учительница Шуайнат никогда больше не плакала.
…Жизнь может сложиться по-всякому, но к каждому - и самому счастливому, и самому обездоленному - приходит восемнадцатилетие. И вряд ли кто сумел правильно оцепить свой возраст и понять, что это такое, твои восемнадцать лет.
Восемнадцатая весна! В ней не только сладкие побеги первых листьев травы - в ней и желтая пена мутных потоков, прокладывающих путь после долгой зимы, и обнажение всего, что оставили на земле месяцы жизни без солнца. У нас без горечи говорят: "Увидишь люльку - подумай о гробе", но каждый начинает это понимать только к старости.
Вот и мой орленок, пока еще в золотистом пушке, не мог понять, даже не догадывался, что думает женщина, оставленная мужем.
Шуайнат любила этого человека, похожего во многом на могучий кряжистый дуб, а не какой-нибудь там хилый орешник, любила Синка-Саида таким, какой он был, не обольщаясь - ведь ей давно минуло восемнадцать, - и сносила все его прихоти, и задыхалась от великой обиды: за что? Как он мог бросить ее, Шуайнат?