- Глупенькие еще, ветреные, - вслед им говорит Марина Алексеевна. - Ну что они знают о жизни… - И достает из шкафа чайник, собираясь идти за кипятком.
В каждом номере есть такой блестящий металлический чайник и маленький фаянсовый, кипяток можно взять в титане, пачку чая для заварки мы купили еще вчера. У учительницы есть конфеты.
Сколько лет Марине Алексеевне, с первого взгляда не определишь. Может, мало, да жизнь укатала, может, и много… Она очень деятельна, энергична, оживленна, ни на что не жалуется. По утрам за ней заходит их главный инженер, степенный, аккуратный человек, и они отправляются на предприятие, куда приехали, - кажется, это стройка. Приходит она в сумерки, немножко отдыхает, как сегодня, и снова уходит. Жизнь в гостинице ей нравится, похоже, что она стряхнула с себя домашние, будничные заботы, и это ее веселит и молодит. Мне она дала вчера поручение: если позвонит с периферии бухгалтер Дуся, наказать строго-настрого скорее везти отчетность, сказать: "Это же, Дуся, в ваших интересах, мы поможем вам разобраться. Не приедете - пеняйте на себя…" Дело в том, что Дуся недавно вышла замуж и молодой муж никак не разрешает ей ехать. "Комедия!" - решительно осудила его Марина Алексеевна.
Она приносит кипяток, заваривает чай и деловито поглядывает на часы:
- Ужинать я буду сегодня в ресторане, вот как… Договорились с главным инженером… такой культурный человек, у него многому можно поучиться! Какое отношение к людям!..
Мы пьем чай с конфетами. И опять обсуждаем Ларису с Галкой.
- Ну, та хоть постарше, посолиднее, а эту пичужку, ну что ее посылать в командировку, что она понимает! - недовольна Марина Алексеевна.
Учительница не соглашается:
- Даже мои старшеклассники - это уже вполне взрослые, мыслящие люди…
- Я не обвиняю огульно, я ценю молодые кадры, - задумчиво прихлебывает чай Марина Алексеевна. - Но мы не бережем командировочные, это факт, ведь это все равно что отправить в командировку моего Мишку, тот же самый результат…
Учительница с интересом расспрашивает, какие у Марины Алексеевны дети: старшему уже шестнадцать, Мишеньке одиннадцать, ребята серьезные, неизбалованные, а все-таки беспокойно, что они одни. Вся надежда на соседку: она женщина неплохая, хороший товарищ, за детьми всегда приглядит, накормит их…
- Купили подарки? - спрашиваю я.
Марина Алексеевна отрицательно машет головой и прищелкивает языком.
- Ох, мои финансы поют романсы! - смеется она. - Но полкило конфет возьму… А что еще брать? Они у меня всем необходимым обеспечены…
- Лучше всего книги, - советует учительница. - Лично я предпочитаю, чтобы мне дарили книги…
- Книги ребята в библиотеке берут, - поясняет Марина Алексеевна. И, боясь, чтобы мы не сочли ее плохой матерью, оправдывается: - Трудно мне, ой как трудно!.. Ращу ведь их без отца…
Она ждет нашего вопроса, и нам приходится спросить, что с отцом: умер, разошлись?
- Я ведь его посадила…
На мгновение мы замолкаем, и в тишине слышно, как за открытой форточкой все еще срываются, ударяясь о крышу пристройки, струйки талой воды.
- Что за погода: и не зима, и не осень, - говорит учительница, повернувшись к форточке.
Марина Алексеевна отходит к своей кровати, присаживается. Вынув из сумки носовой платочек, тщательно то складывает его, приглаживая пальцем линии сгиба, то расправляет:
- Был человек как человек, лет шесть жили нормально, потом зазнался, завоображал, совсем потерял себя, спился…
- Ужасное несчастье, но все-таки… - вырвалось у учительницы. - Неужели вы не могли найти к нему подход?
- Нет, не могла. А ведь у меня есть опыт работы с людьми. Я ведь и председателем месткома была и вот теперь в инспекции. А от родного человека ничего не смогла добиться… И плакала, и просила, и ссорилась… Тоже ведь неохота в синяках ходить, правда? Вы думаете, я так сразу решилась? Думаете, легко решиться было на такой позор? - скорбно спрашивает она. - Уж как я страдала!.. Идешь с работы усталая, тащишь сумки с продуктами, придешь, а он пьяный, грязный. Маленького он, правда, не трогал, а уж нас со старшим!.. Все будто бы ревновал меня, не ревновал, понятно, а распалял себя, распускал свою фантазию… Всю ночь скандалит, утром мне снова на работу. Это же каторга была! Старший мальчик домой боялся приходить, такое у нас с ним условие выработалось: пока отец не заснул, я дверь не отворяю. Он уж знает: если на звонок не отворяю, значит, нельзя. Потом выйду его искать - или на чердаке около отопления сидит, или в парадном. И вдруг говорит: "Мам, я его убью!" Я ему: "Что ты, свою жизнь загубишь, лучше я сама на него управу найду!" Муж мне и угрожал, и в драку лез. Только у соседей и укрывалась…
- И что же он?.. Что же теперь?.. - спрашивает в страхе учительница.
Звонит телефон. Марина Алексеевна вскакивает.
- Гражданин, постыдились бы!.. - Она бросает трубку. - Вот так и мой муженек думал: если женщина самостоятельная, то у нее одни романы на уме… Попробовал бы в женской шкуре побыть: сготовить надо, обстираться надо! На работе тоже не хочется хуже людей быть, за троих ворочаешь… - Она опять присела на кровать. - Подошел день суда, а он весь пропился, стал у соседки три рубля взаймы просить: мол, если заберут сразу после суда, так он хоть папирос купит. Я уж ей шепнула: "Дайте ему, я верну…" А он опять пошел в магазин, взял пол-литра, в суд пришел окончательно пьяный…
- А вам не жалко его было? - все-таки не выдерживает учительница.
- Ничуть. Если он себя не пожалел, семьи нашей не пожалел, то почему я его должна жалеть? У нас теперь тишина, нормальная жизнь. Вы представляете, я с суда вернулась, плачу, а мальчик спрашивает: "Ну что?!" - "Дали папке три года". А он, ребенок, как закричит: "Ой, как хорошо!" Разве я могу это забыть? Материально, конечно, труднее. Муж на это и бил, - с горячностью говорит она, - он на это и рассчитывал. Мол, зачем она будет меня сажать, это же ей невыгодно. А что значит невыгодно, если надо спасать детей…
- И что же дальше будет? - спрашиваю я. - Он ведь вернется…
- В том-то и дело, что вернется. То писал: знать тебя не желаю. Теперь пишет: мол, вернусь, вам будет полегче… - Она задумалась. - Ну, легче уже не будет, не нужен он мне!.. Но закон на его стороне: раз был прописан, значит, имеет право вернуться… - Она подошла, налила себе остывшего чаю и залпом, как водку, выпила. - Девчонки, что они понимают? Они, кроме поцелуев, и знать ничего не хотят… Мол, любовь… а любовь эта вот как может обернуться… - Она стала собирать папочку с бумагами, попудрилась. - Говорю ребятам, что отцу скоро срок, - молчат. Ни "за", ни "против" не высказываются. Что у них на душе, не знаю…
Звонит телефон, и, видно, все тот же скучающий командированный опять настаивает, что тут живет его знакомая Валя.
- Такой нет, вы ошиблись, - уверяет учительница.
Но он не отстает, все спрашивает:
- А вас как зовут?
- А что, - сказала потом учительница, - может, это и неплохо… Позвонить наудачу, вдруг откликнется настоящий человек… - Я неуверенно помотала головой. - Но я так не умею, - посмеялась сама над собой учительница, - поэтому и хожу в старых девах, как выражается моя мама… И вот от мужа отказаться не могла бы, как она… - Она метнула взгляд на кровать, на стул, где висела серая кофточка. - Может, она и правда ему изменяла?
- Не похоже, - не согласилась я.
- Сколько же она хлебнула горя, ой-ой-ой! - сказала учительница. - Вот так подумаешь и радуешься иногда, что одна… меньше разочарований… Но завидую такому твердому характеру: я пропала бы, погибла, а такой твердости проявить бы не смогла…
- Да, это завидная твердость…
На шкафу тихонько мурлыкало радио. Учительница прошлась по комнате, внимательно посмотрела в окно, как будто что-то могло измениться в этом захламленном, зажатом строениями дворе, выросли там вдруг деревья, что ли… И прибавила звук.
В номере загремела музыка. В концертном зале консерватории выступала польская пианистка. Учительница, оказывается, очень хотела пойти послушать ее, но не смогла достать билет. А она так стремилась в этот новый, почти сплошь состоящий из стекла прямоугольник филармонии, что недавно выстроили на главной площади города.
- Я уже привыкла, что праздничное всегда почему-то проходит мимо меня, - сказала учительница со вздохом, - привыкла, вроде примирилась, а все-таки… Надо было сразу же мчаться за билетами, но я добросовестно зашла сначала в облоно, потом в коллектор за книгами, и, когда рабочий день кончился, билеты расхватали…
Она стояла у шкафа, аккуратненькая, стройная, молодцеватая в своих сапожках и темном костюмчике, подняв лицо к динамику, а я почему-то вспоминала свои веселые студенческие годы, молодость и думала, что, вероятно, у этой учительницы и раньше не было поклонников, кавалеров, как это называется, и теперь нет. Слишком она организованная, что ли, слишком серьезная? Нет, не то. Чего-то в ней недостает… Нету в ней кокетства? Огонька? Изюминки? Сережек, как у Ларисы?
Тут влетела разрумянившаяся на ветру Лариса, которой бог дал все: и глубокие, выразительные глаза, и крутой лоб, и сильные красивые ноги.
- Ну как Галка? Встретила своего солдатика?
- Представьте, встретила. Ничего мальчик, славненький, симпатичный.
- Помирились?
- Я не вникала. - Лариса презрительно поводит плечами. - У меня заказана Москва, не вызывали еще? Мы взяли билеты в кино, они ждут меня внизу, объясняются…
Лариса задумчива, она садится около телефона, погруженная в свои размышления, подперев лицо руками.
- Вы думаете, она его любит? Это у нее серьезно? - спрашивает учительница.
- Кто? Кого? - Лариса вздрагивает. И смеется: - Все это еще детское, и он еще совсем мальчик, неустроенный. Представляете, потерял в поезде шапку… - Она говорит о своем: - Я думаю, что метр восемьдесят мне достаточно на прямое платье. На метр восемьдесят мне хватит денег, чудное будет платье к Новому году…
Я спрашиваю:
- А рукава какие? Длинные?
Учительница демонстративно молчит. И тут снова подает свой голос телефон.
Лариса берет трубку.
- Девушка, девушка, у меня Москва заказана, очень вас прошу. Да, да! Бабуля, ты? Это Лариса. Бабуля, как твое здоровье? Я на днях буду проезжать, я заеду! Бабуля!.. - Она воркует, ластится к бабушке, как маленькая девочка. И потом горделиво рассказывает, какая у нее боевая бабушка, была много лет председателем колхоза, теперь, состарившись, переехала к младшему сыну, а сын на дипломатической работе, он с семьей за границей, и бабушка совсем одна…
Тут Лариса спохватывается, что пора идти. У нее снова скучающее лицо: всем своим видом Лариса показывает, как трудно ей снисходить до этой смешной Галки с ее солдатом. Она поправляет вязаную шапочку перед зеркалом и уходит. Только говорит нам:
- Терпеть не могу ездить в командировки. Скучно. Хотя однажды мне повезло, подписалась на Паустовского, мне высылают наложенным платежом. У нас в Ленинграде разве подпишешься?
Учительница снова включает радио, но в концертном зале, видимо, объявлен антракт, как раз стихает лавина аплодисментов.
- Когда я жила в деревне, мне районный центр казался большим городом, теперь я переехала в район, увидела, что все равно глушь. Сюда приедешь - тут и театры и музей, а уж Москва или Ленинград - об этом только мечтать можно!..
Что-то она размякла сегодня, моя соседка. Обычно она не участвует в нашей болтовне, отмалчивается, роется в своем портфельчике, сверяется со своим списком, что еще надо сделать. Там у нее перечень книг, нот для пения, пластинок, учебных пособий, которые надо достать. А сегодня, я это точно ощущаю, хочет пооткровенничать. Я помогаю, как умею: спрашиваю, расспрашиваю.
Она ведет русский язык и литературу. Счастлива ли она? Пожалуй, да, счастлива. Точнее, удовлетворена. Конечно, бывают минуты упадка, почти отчаяния: это когда в личном разговоре с ребятами копнешь поглубже и вдруг покажется, что семена, так щедро посеянные тобой, не проросли, лежат где-то на поверхности.
- Тут ведь нужно терпение и терпение, - поясняет она. - И нельзя торопиться с выводами… Зато бывают минуты, когда ощущаешь, что живешь не зря…
Раз в год, а то и дважды она возит своих ребят в путешествия.
- А средства?
- Ох, тут помогают все - и родители, и шефы, и ребята зарабатывают… Едем в бесплацкартных вагонах, считаем, как крохоборы, каждую копейку… ночуем в школах, списываемся заранее…
Учительница оживляется, смеется, вспоминает, как всю ночь в качающемся вагоне по дороге в Болдино читали пушкинские стихи. А в Москве, в Третьяковке…
- Я ведь, знаете, по совести вам скажу, много лет никак не могла уйти от передвижников. А они, мои дети, все новое восприняли сразу как естественное… Это меня поразило. Я не люблю громких фраз, не терплю. А тут, может, самая прекрасная минута была в моей жизни… Наш самый отпетый мальчик, в каждом классе бывает такой балагур, что всем мешает… Родительский комитет даже был против, чтобы он ехал, и я немножко побаивалась, что наплачусь с ним… И вдруг я вижу, как он весь побелел и прислонился к стене - так был ошеломлен тем, что увидел… Знаете, такая минута дорогого стоит!.. - Она разгорелась, глаза заблестели. Подсела ближе ко мне, оживилась. Даже руку положила мне на колено. - Конечно, поездки - это праздник, но до них ведь целая зима труда: долбежки, повторения, одно и то же, одно и то же. Выходишь иногда из школы с такой головной болью, что свет не мил… Конечно, вспоминать наши поездки легко, но это ведь ужас, когда едешь с ребятами: пересадки ночью, билеты, автобусы. В райком партии обращаешься, к начальнику станции, даже в милицию. Ну, что правда, то правда: нам всегда помогают. Трясешься ночью в вагоне и думаешь про учеников: хоть кусочек красоты в их душах должен остаться, правда?
Мы снова послушали музыку. И снова учительница потосковала, что не попала в концертный зал, - совсем другое дело слушать музыку там, видеть руки пианиста, ощущать, что рядом сидят и слушают другие. По радио, пластинки - это все не то. Но даже по радио ей не удалось дослушать. Пришла Марина Алексеевна, чтобы оставить пальто, вымыть руки, поправить волосы перед ужином.
- И как это можно? - Она не смогла не поделиться с нами. - Начальник строительства, с виду положительный, солидный человек, анкета прекрасная, а такие допустил безобразия… Буквально для "Крокодила" материал. Мы говорим бухгалтеру: "Дуся, вы едете с нами в Москву, везете всю документацию, он ведь вас запутает в свои злоупотребления…" А муж ее - как приехали вместе, так и сидит, дурак, около нее в конторе: "Нет, нет, ни в какую, я не могу ее отпустить одну!.." И смех и грех! Я говорю: ладно, возьму к себе твою Дусю, под свое крыло, у меня квартира позволяет… - И вдруг всплеснула руками: - Неужели кончится мое приволье?.. Вот могу пригласить к себе человека, не боясь скандалов…
Я сказала:
- Может, ваш муж исправился, понял, что жить так, как он, нельзя…
- Не верю я в его исправление…
Приход Марины Алексеевны что-то нарушил в нашем настроении, что-то разбил. Мы все-таки слишком мало впали друг друга, чтобы вслух, без оглядки высказывать свое суждение: ведь в этой комнате с ее духотой, скрипучими кроватями, столом, на котором стояли графин с тепловатой водой, телефон и тяжелая, некрасивая лампа с цветным абажуром, нас свела чистая случайность. Обеим нам - и мне и учительнице - стало отчего-то тяжело, мы не стали выяснять, отчего. Учительница взялась за книгу, я - за журнал с новой пьесой Веры Пановой. И пьеса, как нарочно, называлась "Верность".
Это удивило и учительницу, когда она спросила, что я читаю.
- Гм, верность!.. - пробормотала она.
- Да, жизнь действительно сложная штука… - отозвалась я. На бо́льшую высоту философской мысли мне подняться не удалось.
Потом пришла Лариса, очень молчаливая, задумчивая, намазала на ночь лицо кремом, надела пижаму - коротенькие, как трусики, темные штанишки, пеструю длинную курточку - и тоже улеглась читать.
И снова зашуршали страницы, пока не вернулась после ужина Марина Алексеевна.
- Выходит, что я позже всех, - сказала она виновато.
- Еще не поздно, - не сразу ответила я.
- Очень долго не подавали… - Она как будто оправдывалась.
Мне было видно, как она пытливо смотрит то на меня, то на погруженную в чтение учительницу. На Ларису она не обращала внимания. И вдруг она сказала:
- Я понимаю, что вы меня осуждаете: вы думаете, мой муж за решеткой и ел на ужин какую-то баланду, а она, мол, ушла в ресторан…
Я вздохнула, стараясь этим выразить хоть немного сочувствия, но вздох мой прозвучал вяло.
- Нет, я чувствую, вы осуждаете. А вы меня спросили, беру ли я в столовой хоть когда-нибудь компот или кисель на третье? Нет, не беру. А уж в ресторане я и не была никогда, мне не по карману… Только вот тут, в командировке, и пошла, так хотелось посидеть в приятной компании, джаз послушать, посмеяться… - Она как будто боялась, что наступит тягостное молчание, и говорила, говорила.
Сердце мое дрогнуло.
- Мы и не думали вас осуждать. Да и по какому, собственно говоря, праву…
- Ну, меня все женщины во дворе осуждают. Сначала сами научали: "Не терпи, не терпи, обратись в милицию…" А теперь, как иду по двору, так слышу шепот: "Мужа своего посадила…" - Она всхлипнула. - Я первые ночи без него не знала, куда деваться… себе места не находила. Как погляжу, что его подушка пустая, так плачу… Это уж со временем я более принципиальная стала…
- Если вы поступили так, как вам казалось правильным, то и стойте на своем, - сказала я. - И нечего вам расстраиваться…
- Это верно. - Марина Алексеевна села и уронила руки с большими, некрасивыми пальцами. - Если бы не дети, - все-таки сказала она, - я бы, может, и терпела. Только из-за детей, их спасая… А теперь, как заговорю про отца, а они молчат, у меня сердце сжимается - неужели ж они его теперь больше, чем меня, жалеют!..
Кажется, мы все испытали чувство облегчения, когда звякнул телефон и зарокотал знакомый дурашливый голос:
- Можно Валю?
- Вы ошиблись, у нас такой нет…
Лариса вырвала у меня из рук трубку:
- Никого здесь нет, понятно? И не звоните…
Марина Алексеевна как будто опомнилась, разделась, отвернулась к стене.
- Вы читайте, мне свет не мешает, - сказала она. И чтобы показать, как она спокойна, вспомнила: - Лариса, а Лариса, девочка эта, твоя подруга, помирилась со своим парнем?..
- Помирилась. Вполне. - Лариса почему-то рассердилась. - Но только какая же она мне подруга, мы только здесь познакомились…
- Ну и что, ходите ведь вместе…
Учительница отбросила книгу, встала, опять уставилась в окно, как в темную воду. Что она видела в этой темной воде?
Я сказала негромко:
- Хоть бы окна были на улицу, - так хотелось поглядеть на город, так стремилась сюда, и надо же - сидеть в гостинице… и даже окна выходят в какой-то мрачный тупик…
Учительница подошла ближе:
- Когда я впервые сюда приехала, то испытывала священный трепет перед всеми памятными местами. Здесь учились Толстой, Лобачевский, Ленин. Бродила по университетскому двору и воображала: вот здесь они ходили, в этих аудиториях бывали. Фантастично, правда? Потом стала сама на себя злиться за свою восторженность. Ну и что? Они-то гении, а ты все равно песчинка…