А все-таки думала: с кем же это он проводил время в ресторане? А она где же была в тот вечер? Никак не могла вспомнить. Может, он просто взял счета у товарища? А может… Было ведь как-то, что она ждала его, а он сказался больным. Обманул?
Дня она не могла прожить без него. Мучилась по воскресеньям, по праздникам: в эти дни ему нельзя было уйти из дому, не позволяла мать.
То они задерживались в ателье, чтобы перекинуться шуткой, ласковым словом, то целовались в кино, то стояли в обнимку в чужих парадных. Но ей этого было мало, и ему, она знала, тоже мало. Когда дети уехали в пионерский лагерь, Валерик ходил к ней почти каждый вечер. В квартире было пусто, все разъехались. Только мурлыкал и пугал их тети-Дунин кот, оставленный Нюсе на попечение. Валерик приходил, пили по-семейному чай и ужинали, но в одиннадцать он уходил домой, чтобы не ворчала мать… А ей хотелось, чтобы он остался до утра, заснул рядом с ней, как муж…
Однажды, когда его мамаша уехала к сестре, Нюся сама заночевала у Валерика в Измайлове, детям сказала, что в ателье срочный переучет.
У Валерика ей очень понравилось: домик чистенько прибран, обстановка богатая.
- А что, если мамаша вдруг вернется? - с кокетством спросила Нюся.
- Ну и что? Она ничего не скажет, если это надо для моего здоровья…
Нюся словно споткнулась:
- Что для твоего здоровья?
Валерик успокоил ее:
- Чтобы я не нервничал и не переживал…
- Может, тут прибраться у тебя? - спросила Нюся. - Может, тебе носки постирать? Или рубашку? Не стесняйся… - Так ей хотелось, чтобы было по-домашнему, так хотелось перетрогать все рубашки Валерика, уложить их по-своему.
Он был такой ласковый, такой жадный до ее любви, что Нюся на все была готова для Валерика. Бегала с ним как девчонка и на бокс и в театр. Иногда казалось, что она моложе Валерика - так радостно все воспринимала, всему удивлялась. Она даже не подозревала раньше, что существует так много развлечений, чем очень смешила своего кавалера.
- Ты какая-то несовременная, - удивлялся Валерик. - Ты где живешь? В отсталой провинции?
Нюся на эти насмешки не обижалась. Она вообще на Валерика никогда не обижалась, все делала, как он хотел. Покупала путевки на пароход, только бы провести с ним денек, в рестораны ходила, в кино, ни в чем ему не перечила, особенно когда почувствовала, что он стал охладевать. Ну, не охладевать, скажем, но он больше, чем она, остерегался, что их увидят знакомые, таился, старался бывать там, где сотрудников из их ателье не встретишь…
Теперь Нюсе всегда не хватало денег. Она стала пудриться, чтобы выглядеть моложе, сменила платочек на шляпку, приколола брошку. Дом она почти забросила, запустила и даже как-то в сердцах ударила Витю по руке, когда он разбил чашку, и крикнула:
- Объели вы меня, начисто объели!..
Костя посмотрел на нее хмуро, Витьке велел не реветь, а сам предложил:
- Мам, у нас многие ребята уходят работать…
Нюся опомнилась:
- Что ты, Костик? К чему это? А учеба?
- А учеба вечером…
- Нет, сынок, это я так сказала, не обращай внимания… извини меня…
Костя посмотрел на нее исподлобья. Она опустила глаза. И даже зажмурилась: как будто на краю пропасти стояла и боялась сорваться.
А все-таки она была счастлива: смеялась, пела, часто просила Витю:
- Сынка, прочти стишок про природу, про колокольчики, цветики степные. Это и мы учили когда-то… - и качала головой. - Красиво, ох как красиво…
- Чего ж ты тогда плачешь? - как-то спросил Костик.
- Когда?
- Ночью плакала, я слышал…
- Может, со сна…
Разговаривать, откровенничать с Костей, как делала когда-то, Нюся теперь избегала - боялась выдать себя. А он чуял что-то неблагополучное, следил за ней, даже иногда ждал на улице, смотрел, с кем идет.
- Ты что, Костик, не спишь? - удивлялась мать.
- А ты что так поздно?
- На работе была…
- Не было тебя там, я ходил… Во всех окнах темно…
- Что ты, Костик. Я на складе сидела, там глухая дверь.
Она понимала, что надо обрывать отношения с Валериком, но сделать этого не могла. Все крепче и крепче любила его. Даже пошутила как-то:
- И что ты такой молодой, Валерик? Будь ты постарше, я бы охотно пошла за тебя замуж…
Валерик захохотал.
- Ты что смеешься? - рассердилась Нюся.
- Просто так…
Она не настаивала, знала, что Валерик легко пойдет на ссору. И чтобы замять, сгладить разговор, предложила:
- Пойдем в парк культуры, пива выпьем…
- Ну что ж… - нехотя соглашался Валерик.
- А может, на концерт пойдем?
- Нет, лучше в парк.
Нюся давно уже запуталась в денежных делах, истратила подотчетные суммы, надеяться ей было не на что, она ждала чуда - может, выиграет по займу, но выиграла всего один раз, и то двадцать рублей. Пустяк по сравнению с тем, сколько ей нужно было, чтобы выпутаться.
Она думала о своей беде денно и нощно, все замечали, как она похудела, а Костик не раз будил ее ночью, говорил, что кричит и плачет во сне.
Один Валерик ничего не хотел замечать…
Она так измучилась, извелась, что даже рада была, когда пришла ревизия. Какой-никакой, а все-таки конец…
- Как же понять ваше поведение? Что это было с вашей стороны? Любовь? Увлечение? Корысть?
Голос судьи звучал враждебно.
Валерик очень обиделся.
- Таким низким я себя не считаю, - сказал он. - А любовь? Вы же сами понимаете, товарищи судьи, настоящей любви тут не могло быть, увлечение… все-таки, все-таки… - Он мельком, бегло взглянул на скамью подсудимых, где, съежившись, сидела Нюся. - Все-таки мне только двадцать семь… а она… Одним словом, все это уже увядшие цветы… а я собираюсь жениться и создать прочную семью…
- Ах, подлец! - громко сказала в зале тетя Надя. - Ах, шкура!..
Судьиха постучала карандашом о графин.
Когда суд удалился на совещание, Нюся сидела одна в почти пустой, тускло окрашенной комнате, на жесткой деревянной скамье. Она бессильно свесила руки. Стыд, боль, отчаяние, ревность и снова стыд с такой силой жгли ее, что казалось, все выгорит в душе, останутся только уголь и пепел… Перед ее глазами мелькали ресторанные счета, припасенные Валериком для того, чтобы выгородить себя, оправдать.
Нюся вспомнила, как шли они с Валериком по улице и она, смеясь, рассказала, что ребята просят к празднику мяч. Он оживился: ну да, ну да, надо купить. Вот смотри, какие в витрине мячи, размером с большущую голову, голубовато-синие, как морская волна. Давай покупай, не скупись.
- Что ты! - засмеялась Нюся. - Это же для маленьких, для девочек. А им нужен футбольный, голы забивать…
Валерик захохотал. И сказал: ну, ладно, он совсем упустил, что ребята такие большие, но у него дома есть первоклассный мяч, желтый, с кожаной шнуровкой, почти без царапин. Он принесет, подарит…
И Нюся обрадовалась: какой он добрый!
Но так и не подарил. Все говорил, что разыщет и принесет, и не принес…
Он вообще часто обещал и не делал. Сам возмущался: "Что у меня за короткая память? Надо витамин "C" принимать, что ли?"
А вот про-счета из ресторанов не забыл. Захватил с собой, когда шел в суд.
Нюся снова видела безвольную жалкую улыбку Валерика, вспомнила готовность, с которой он предал ее, высмеял их отношения. И все ужасное, что с ней произошло, - то, что она брала из кассы деньги и не могла их выплатить, то, что запустила отчетность и теперь сама уже не знала, в чем виновата, а в чем не виновата, не знала, какие ошибки допустила по халатности, а какие сознательно, - все соединилось для нее в одном этом названии из ресторанного счета "бифштекс по-деревен.". Слова эти, как молоточки, стучали у нее в мозгу. Их не могла заглушить тихая музыка, шуршавшая в репродукторе, как шуршит ветерок в осенней листве.
В комнате около стола сидели милиционер и защитник. Защитника Нюся не нанимала, не хотела зря переводить деньги, защитник был от суда. И Нюсе казалось, что он уже не интересуется приговором - так спешно просматривал, то и дело моргая и протирая пенсне, следующее дело, которое должны были разбирать после Нюсиного.
Стали передавать "Последние известия", дневной выпуск. Все трое стали прислушиваться. По радио говорили про сельское хозяйство. Выступил председатель колхоза, рассказал, какие у них успехи, сколько вырастили гусей и уток.
- Может, и ребятам моим не так тяжко без меня придется, - вдруг громко сказала Нюся.
Защитник не понял, кому она это говорит, поднял глаза и снова опустил их в бумаги. А милиционер, сидевший у стола и подтягивающий голенища сапог, отозвался сердито:
- Хорошая мать о детях раньше бы подумала…
- И не знала я, что такое получится… чтоб так себя уронить… - стала оправдываться Нюся. - Так хотелось праздника… - И залилась слезами. - Обездолила я ребят, обездолила…
Милиционер только и сказал:
- Ну и народ вы, бабы, одно название, что народ… сами же нарушаете…
И опять занялся своими сапогами. Он то сгибал в колене правую ногу и вытягивал левую, то снова любовался правым носком. Сапоги и правда были хорошо сшиты.
Защитник кончил читать, снял очки, громко щелкнул портфелем, пряча документы и справки. И оба они, защитник с милиционером, не обращая внимания на Нюсю, словно она была сделана из того же куска дерева, что и скамейка, на которой сидела, стали рассуждать: мол, еще не известно, как отнесется суд, усмотрит ли злой умысел. А может, учреждение возьмет на поруки. Милиционер возразил, что на поруки вряд ли, кампания брать на поруки уже прошла. Если государство будет каждого оправдывать или отдавать на поруки, так все растащат.
Защитник нахмурил брови.
- Данный случай, при желании, можно трактовать как служебную халатность, - заметил он. И сказал, что вообще, по его долголетним наблюдениям, женщины гораздо больше придают значения любви, чем мужчины…
- Что верно, то верно… - почти согласился милиционер. - А все-таки голову терять нельзя.
В дверях показался Костик, принес батон. Он молча сел рядом с матерью.
- Ты с тетей Дуней не ссорься, сынок, человек она невредный. Она вам и сготовит и постирает. Я просила…
- Да проживем мы, не бойся. Я на работу устроюсь.
- Куда это?
- На завод.
- Ну и правильно. В торговлю не иди, не надо…
- А я и не пойду…
Нюся хотела объяснить ему, что надо быть настоящим человеком, настоящим мужчиной, но не могла найти подходящих слов. Только посоветовала:
- Ты подстригись, эти космы не запускай, как теперь модно…
Милиционер не стерпел, строго сказал Косте:
- Шел бы ты, малый, в зал, не полагается тут…
- Иди, Костик, раз нельзя. Ты помни, Костик, поласковее будь… люби людей, братика не обижай…
В комнате стало тихо. Защитник ушел в буфет, милиционер тоже соскучился, захотел поглядеть, что делается в коридоре. Нюся осталась совсем одна. Она ждала, когда же ее позовут в зал. Но судьи не выходили, видимо, спорили, какой вынести приговор.
Она отломила кусок батона, оставленного Костей, и стала медленно есть.
ЧЕТЫРЕ КОФТОЧКИ
Рассказ
Я даже нахожу своеобразную прелесть в этой старой гостинице, называвшейся когда-то подворьем, с ее темными, затхлыми коридорами, неожиданными ступеньками и тупичками, с плохо прикрытыми дверьми, за которыми, убирая, громко переговариваются по-татарски и гремят ведрами уборщицы в темных платках. Официально они именуются горничными.
В номере стоят четыре кровати. На спинках четырех стульев висят четыре вязаные кофточки. По цвету кофточек, как войдешь, сразу можно узнать, сменились ли жильцы. Они все время меняются. Только вот в последние сутки никто не уезжает и не приезжает…
Я этому особенно рада, потому что ушибла ногу и отсиживаюсь в номере. И у меня появилось нечто вроде иллюзии, будто мы какой-то небольшой коллектив, родня, мне говорят, кто куда ушел и когда вернется, показывают покупки, поручают, что кому ответить. Я на роли не то диспетчера, не то одинокой общительной старухи-бабки в коммунальной квартире.
Уже изучены все шумы, весь распорядок жизни в гостинице, я различаю звуки и голоса. Закончился семинар прокуроров, вчера прокуроры "гуляли", сегодня разъезжаются по домам. А вместо них приехали на инструктаж по патентоведению изобретатели, теперь они хлопают дверьми, грохочут чемоданами, громко спрашивают, где душ. Как прибой на берег, накатываются по утрам на порог нашей комнаты бурные волны гостиничной жизни. Слышно, как отпирают буфет, гремят ящиками с кефиром. Потом наступает тишина: все разошлись, разбежались. Днем в ресторане начинает играть джаз…
А ведь было столько волнений!
Я взяла с собой в поездку срочную работу, надеясь на длинные, свободные от командировочных дел вечера. А досталось мне место в гостинице в общем номере. Какая уж там работа!.. И так с возрастом все труднее становится засыпать под чужой крышей. Шорохи кажутся нестерпимым грохотом, треск пружин - горным обвалом. Все немило, все неудобно!.. А тут четыре чужие женщины в одной комнате! Есть от чего прийти в уныние…
Я попыталась объяснить это директору гостиницы, когда приехала, но директор едва скользнул по мне равнодушным взглядом. Я постояла немного у огромного письменного стола с его холодной, как ледяное поле катка, поверхностью и ушла. Не стала уж очень унижаться. И вот живу, привыкла, освоилась…
Итак, нас четверо в номере, не считая радио и телефона. Радио и телефон живут своей самостоятельной жизнью. Радио поет, читает лекции, оповещает о погоде. Телефон вдруг звонит, и чей-то вкрадчивый голос спрашивает:
- Девушка, а вам не скучно?
- Кто это? Вам кого?..
- А мне одному скучно…
Я отвечаю вежливо, учительница из райцентра - резко и непримиримо, Марина Алексеевна из Горького, финансовый работник, - назидательно:
- И вам не стыдно, аморальный вы тип!..
Если же трубку берет наша прекрасная Лариса, телефонный разговор тут же превращается в поединок. Серые ее глаза начинают блестеть, ноздри вздрагивают.
- Какой нахал! - говорит она, досыта наругавшись. И швыряет на рычаг трубку.
Наступает покой. И потом вдруг через час, через два опять бодро звучит:
- Девушка, а вам не скучно?
За окном капает, капли ударяются о крышу какой-то низенькой пристройки во дворе, по покатому настилу ходит голубь и одним глазом косит на нашу комнату. Потом сумерки сгущаются, темнеет, а когда зажигается фонарь, тускло освещающий угол унылого двора с глубокими, черными провалами в рыхлом от капели снегу, голубь исчезает, уходит ночевать.
В декабре день короткий. Еще только шестой час, впереди длинный вечер, потом еще более длинная ночь. Как скучно! Я опять смотрю на стены, на кровати, на спинки стульев, где висят кофточки. У меня и учительницы - темно-зеленые, у Марины Алексеевны - серая, а у Ларисы - розовая, пушистая, с начесом.
Лариса озабоченно смотрит в зеркало на свои брови, а примостившаяся около нее худенькая, совсем еще юная Галка, пришедшая с визитом из другого номера, говорит очень серьезно:
- Я намерена еще укоротить свои юбки. Я тебя, Лариса, совершенно не понимаю. У тебя дивные вещи, но длина…
- Я против крайностей, - чуть свысока отзывается Лариса. И смотрит на нас, ища поддержки.
Зеленая кофточка, учительница, молчит, а серая, финансовый работник, говорит твердо:
- Нынешние фасоны выше колен мне определенно не нравятся…
И я соглашаюсь.
- Юбки еще куда ни шло. А платья… как будто сняли с младшей сестры и надели на старшую…
Галка захлебывается от возмущения:
- Это же создает прекрасный силуэт… - Она отворачивается к Ларисе: - Ну, Лариса, пойдем пройдемся, а вдруг…
- Никого мы не встретим…
Лариса сегодня плохо настроена. С утра она уходила, потом вернулась мрачная, вызвала по телефону Ленинград и пожаловалась своему начальнику, что какой-то Петрищев уехал в Москву в министерство, а без него никто ничего по их вопросу решить не может. Возвращаться домой несолоно хлебавши или ждать Петрищева? "Ждать? Ой, я домой хочу! Ну, тогда шлите деньги, я без копейки…" А мне Лариса призналась, что присмотрела себе шерсть на платье.
- Такая неудачная поездка! - пожаловалась она. - Понадеялись на мое умение, а тут народ тертый…
Половину дня она пролежала на кровати, читала, вздыхала, отказывалась идти обедать и, только получив внизу в почтовом отделении телеграфный денежный перевод, немного воспрянула духом, сбегала в блинную поесть и даже пригласила к себе Галку.
И теперь Галка канючит:
- Ты эгоистка, как все замужние. Вы не сочувствуете…
- Не надо было ссориться…
- А что, с самого начала признать, что со мной можно не считаться? Так, что ли? Спасибо…
- Но раз ты влюблена…
- В том-то и дело, что я к нему больше ничего на чувствую…
- Тогда и печалиться не о чем. Брось!..
- Я же его три года ждала. "Брось!" Такими мальчиками не бросаются. Конечно, умная женщина ссориться бы не стала, - печалится Галка.
- То-то и оно, птенчик ты еще!..
Мы невольно прислушиваемся. Галка спрашивает скороговоркой, с завистью. Глаза ее, как у куклы, смотрят на Ларису не мигая:
- Но ты, Лариса, ты, конечно, счастлива? Ты мужа безумно любишь, да?
- У меня другой подход, - лениво говорит Лариса, адресуясь скорее к нам, чем к Галке. Ей как-то неловко держаться с ней наравне. - Я материалистка. Жизнь свою я устроила неплохо, у нас квартира…
- А вдруг он обиделся и порвал со мной навсегда? - почти плачет Галка.
Лариса хохочет. Галка смахивает крошечные, как бисеринки, слезинки и тоже начинает смеяться - над собой. Они объясняют нам наконец, что случилось. Галка три года переписывалась с "мальчиком", который был в армии. Приехала сюда в командировку и вдруг - вы только представьте себе! - встретила на главной улице своего Сашу. Он демобилизовался и по пути домой заехал навестить двоюродную сестру. Вчера Галка целый вечер ждала его звонка, но он так и не позвонил, а сегодня она не пожелала слушать его объяснения и даже нарочно ушла из своего номера к Ларисе. А теперь дико переживает. Во-первых, Саша очень переменился за эти три года, и она даже не понимает, нравится ли он ей, во-вторых, она все равно не может от него отказаться вот просто так, раз они целых три года переписывались, а в-третьих… Галка этого не говорит, но и так видно: ей ужасно хочется, чтобы ее любили, чтобы добивались ее любви…
А тут еще беспощадная Лариса:
- Будь у него характер, он бы просто сюда пришел…
- Да, да, - покорно соглашается Галка. - Я не должна за ним бегать, у меня должно быть самолюбие…
- Парень, может, стесняется, отвык от гражданки, а его обухом по голове, - вмешивается Марина Алексеевна.
Галка и с ней солидарна:
- Верно, верно, надо быть чуткой!
Тогда они спрашивают у меня:
- А как вы думаете?
Я отвечаю, замечая, как иронически усмехается учительница, слушая мои слова:
- Главное - это искренность… Надо поступать как чувствуешь…
Лариса все-таки уступает. Сбрасывает халатик, натягивает чулки на свои шоколадные ноги, надевает сапоги.