В дверях, натянуто улыбаясь, стояли начштаба Жолудев и какой-то немолодой младший лейтенант с седыми висками. Жолудев был несколько Смущен.
- Да, палаццо не очень роскошное, - говорил он, с легким пренебрежением оглядывая комнатушку с узкой, застланной шершавым одеялом кроватью. - А все-таки принимай, друг, гостя. Новый товарищ. Поселить пока негде… - Он показал бровью на мою террасу. - После переселим…
- Нет, я что же… Я не против… Я рад… - поспешно ответил Самарин, застегивая ворот гимнастерки. Он не смотрел в лицо Жолудеву, отводил глаза. Как будто врал он, а не Жолудев. Даже я понимала, что тот пальцем о палец не ударил, чтобы устроить нового лейтенанта в другом месте.
- Время военное, об удобствах думать не приходится… - Жолудев не договорил. Вытянув шею, он старался рассмотреть темный снимок в деревянной рамочке, стоявший на тумбочке. - Сохраняешь? - спросил он, стараясь вложить в эти слова как можно больше равнодушия.
- Так точно, сохраняю…
Мгновение они смотрели в глаза друг другу, потом Жолудев начальственно спросил:
- Ну что, достал новые погоны?
- Нет, ездил в военторг, еще не поступили.
- Эх, ты! - пренебрежительно укорил Жолудев. - Тогда лучше не попадайся "первому" на глаза. - Ловко, любуясь этой своей ловкостью, он откозырял, щелкнул каблуками, бросил на ходу приезжему лейтенанту: - Пока! - И только у самой двери задержался, еще раз оглянулся и сказал: - Устарелый снимок…
Самарин проводил его до порога, закрыл дверь, вынул из кармана кисет и вежливо осведомился:
- Надеюсь, вы курящий? А то я ведь курю.
Только теперь тот представился:
- Абрамов.
"Абрамов? Неужели это Абрамов?.."
Высокий, чуть сутулый младший лейтенант в новенькой, топорщившейся, только что со склада, военной форме, в фуражке с черным артиллерийским околышем, все еще казался мне незнакомым. Но эта стеснительная, чуть растерянная улыбка…
- Да вы садитесь. Я прикажу внести койку, - сказал Самарин.
Абрамов все еще стоял, как на вокзале, не выпуская из рук чемоданчика.
- Как-то я не думал, что попаду из училища в тыл. Я на фронт просился.
- На фронт!.. Еще погреетесь в Средней Азии, раньше чем попадете на фронт.
Абрамов разглядывал скромную обстановку, гитару над кроватью, стопочку уставов на полке, зеркальце, шинель на крючке. Взгляд его остановился на портрете, стоявшем на тумбочке.
- Это ваша жена?
Самарин покраснел:
- Нет, не жена. Я одинокий…
- И я одинокий. - Абрамов неловко пожал плечами. - Вернее, вдовец.
Внесли койку. Абрамов вынул из чемоданчика две-три книги, альбом с фотографиями, стопку носовых платков, бритву, мыльницу.
- И давно овдовели?
- Нет, недавно…
- А-а… - посочувствовал Самарин. - Дети есть?
- Девочки. Две… Пришлось их с бабушкой к родне отправить. Хотя сам-то я здешний. В городе у меня квартира. - Он показал на темный проем окна, за которым чернели деревья, как будто мог отсюда увидеть свою квартиру. - Я в газете работал.
Самарин встрепенулся.
- О, вот как! - сказал он с уважением. - Абрамов? Абрамов - это я знаю, из газеты. А у нас тут рядом тоже корреспондент живет. Женщина…
- Как же это? Интересно…
Я поправила волосы, всунула голову в окно и поздоровалась:
- Так это вы, лейтенант Абрамов?
- А это вы женщина-корреспондент?
- Я.
- Вы не забыли? Меня зовут Александр.
- Вы тезка моего сына. Разве я могу это забыть?
Когда я поступила здесь, в Средней Азии, на работу, девчонки из регистратуры, жалуясь на строгую дисциплин ну при новом секретаре редакции, прожужжали мне уши рассказами, как было хорошо и вольготно раньше:
"Абрамов был совсем не такой. Добрый, культурный, писал фельетоны как бог. И вообще романтик… После смерти жены ушел из газеты в журнал, чтобы по вечерам быть дома. Он сам укладывает спать дочек. И ни за кем не ухаживает…"
Однажды Абрамов привел к нам в редакцию на елку свою младшую девочку в алой плюшевой шубке, в красном капоре, с тоненькими-тоненькими ножками. Девочка недоверчиво смотрела на людей, жалась к отцу и уж никак не могла затмить моего сына…
Потом в редакции всех взволновало, что Абрамов поссорился с начальством и остался без работы. А значит, и без продовольственных карточек. Без карточек тогда было хоть пропадай! Негде поесть, разве только какую-нибудь требуху на Алайском базаре. И то за большие деньги!
Теперь Абрамов заходил чаще, и все наши ругали его, считая гордецом, который никак не хочет похлопотать за себя. Товарищи считали, что он сломился после смерти жены.
Я как-то позвала его в гости, у нас все-таки было полегче с едой, мне хотелось, чтобы он пообедал с нами. Но он обедать не стал, дичился, разговаривал только с одним Сашей. Бабушки смотрели на него и на меня неодобрительно, каждая сидела на своей кровати, сложив на коленях руки, и выжидала, когда он уйдет. Какой уж тут мог получиться разговор!
Провожая его, я все-таки сказала:
- Саша, надо бороться. Нельзя же так…
- Зачем? Я хочу только одного - в армию.
И вот он лейтенант. Младший лейтенант.
Абрамов сказал:
- Читал ваш новогодний рассказ в газете. Даже похвастал в училище, что знаком.
- Ругали?
- Нет, почему. Сюжет, конечно, условный, новогодний, но зато пейзаж, сосны настоящие…
- Это потому, что сосны я видела, а писать о войне, сидя в тылу, трудно. - И спросила: - Как ваши девочки?
Абрамов молча выложил на стол две карточки. Я тоже бросила козырный туз - Сашу в пушистом свитере, с очаровательными ямочками, с черной кошкой на руках.
Мы все трое молча смотрели на снимки.
- Люблю детей, - сказал Самарин.
Я невольно скосила глаз на портрет той самой белокурой Люси, которую он встречал на вокзале. Почему она вышла за Жолудева, а не за него?
Перехватив мой взгляд, Самарин смутился:
- Это память, вместе служили.
Позже мы вышли немного погулять.
Луна-пробилась сквозь поток облаков, и сразу смутно обозначились ряды уходящих вдаль палаток, выступы стен, "грибы", щиты для газет - и все это, отбрасывая тени, исчертило плац путаницей светлых и черных угловатых пятен, придающих пейзажу таинственный облик. Высокие одинокие тополя, казалось, вытянули своими глубокими корнями все соки из этой небогатой, черствой земли. Тени простирались наискось, будто на лагерь упали срубленные деревья. А там, где из лопнувших почек упрямо лезли веселые жгутики листьев, тонкие ветки, высветленные луной, плели замысловатую, непрочную, хрупкую вязь.
- Да, человек предполагает… - сказал Абрамов. И пожал плечами: - Не надеялся я встретить эту весну в Средней Азии…
Самарин зашептал, временами сбиваясь на доверительное "ты":
- Зато приобретешь опыт. Технику ты знаешь, грамотный, теперь осваивай преподавание. Хочешь стать настоящим командиром - изучай людей. Состав разный: один боец горячий, другой нервный, третий хладнокровный. Который совершенно нервный - на того сразу не наседайте, дайте остыть, потом подойдите снова. Вникайте, что у бойца на душе.
Облака разошлись, луна стала ярче. Поднимаясь, она отвоевывала у темноты землю. Как огромный серебряный поднос с чернью древнего узора, открылся простор степи с редкими купами деревьев и низкого кустарника, с громадами горных цепей, с чертой горизонта.
Самарин в рассеянности несколько раз потянул потухший окурок, потом бросил и сказал, затаптывая его каблуком:
- Душа - это все. Без души и любви настоящей не бывает, верно я говорю?..
Абрамов усмехнулся, кривя угол рта.
- Ведь должна быть у человека хоть раз в жизни настоящая любовь! Правда, должна? - опять спросил Самарин.
- У меня была. - И вдруг молчаливый Абрамов заговорил с горячностью, с болью: - Я даже не понимал раньше, какая у меня жена… Одержимая, настойчивая… Не поверите, цветы у нее в палисаднике и те росли лучше, чем у соседей… а училась как… она в пединституте училась. Днем позвонила мне на работу: "Саша, я заболела, вызывай скорее врача". А я даже с работы не мог уйти, мы номер делали. Через два дня - все, конец… Не уберег. Не смог спасти.
- А дети? - сразу же спросил Самарин.
Абрамов зябко передернул сутулыми плечами:
- Дети? Я жене дал слово никогда не оставлять детей, жить, как при ней. И жили бы, но война…
- Детей очень жалко, - сказал Самарин.
- Что делать? Не мы одни.
Уже потом, со своей терраски, я слышала, как за стенкой Абрамов, взбивая тощую подушку, сказал:
- Когда я получил назначение, то заезжал по дороге к девочкам на три часа, от поезда до поезда. Маленькая уцепилась за мой рукав и молчит. Хоть бы плакала или жаловалась, а то дрожит и молчит…
- На все один ответ, - почти выкрикнул Самарин. - Надо, надо бить Гитлера! На все ответ один. Надо его, мерзавца, бить!
Я слышала, как он мерил шагами тесное пространство комнаты, потом шаги стихли, и он сказал проникновенно:
- Однако, на мой взгляд, политработа бы вам больше подошла.
- Э, нет! - обиделся Абрамов. - Воевать - так в строю. - И добавил: - Вы не думайте, что я слюнтяй. Это я сегодня раскис. А в училище был веселый, даже в самодеятельности участвовал.
Вскоре Самарин погасил свет, в комнате стихло. И вдруг он сказал:
- Меня давно уже никто по имени не называл. Все по фамилии - Самарин или лейтенант. А чтобы Колей - нет, никто…
- А эта вот, что на портрете, Люся… разве не называла?
- Люся? А вы ее знаете?
- Все-таки тесно на земном шаре, - сказал Абрамов. - Случайно знаю… Мать ее в нашем доме живет. Если Люся такая же, как девочкой была…
- А что? Разве плохая?
- Не то чтобы плохая, а какая-то нетерпеливая. Конфету дашь - смотрит, у кого лучшая. В книжке сразу хочет знать, хороший ли конец. Взрослой я ее уже почти не встречал, так что ничего сказать не могу, но мать хвалилась, что Люся вышла замуж, кажется, за полковника…
- За капитана, - поправил Самарин. И сказал горячо: - Из Люси хороший человек получился бы, замечательный, но характер у нее уступчивый, мягкий, она… - Он вдруг замолчал, оборвав на полуслове, и только предложил: - Пора спать, вы ведь с дороги…
Люся встретила меня удивленно:
- Вы к Жолудеву? Он в штабе.
Я придумала причину - будто распоролся шов на юбке, а у нее, мне сказали, есть швейная машина. Она неловко посторонилась и впустила меня в большую комнату, щедро расписанную букетами роз. В Средней Азии это принято.
Потом я сказала, что пишу о Самарине для газеты и хотела бы ее кое о чем расспросить.
Она испугалась:
- Но почему меня?
- Из старожилов полка почти никого не осталось.
Бархатное одеяло на кровати, накрахмаленный до жесткости тюль на окнах, подогнанные один к одному, тесно-тесно цветы в баночке - все это настраивало меня против Люси. И сама она держалась странно, смущенно.
Как только я заговаривала о Самарине, она начинала нервничать, словно не знала, как заглушить давнее беспокойство. Но я ее не жалела.
- Вы старые друзья?
- Ну конечно, поскольку я работала в полку.
- И только?
- Ну, проводили время вместе, - как бы уступила мне Люся. - Он ведь чудак. Он очень добрый… все готов отдать людям…
- Так это ведь хорошо!
- Для людей хорошо, а для него… - Люся пожала плечами: - У него никогда лишней рубашки не будет.
Она взяла со стола кусок полотна и стала аккуратно подрубать - видимо, готовила пеленки. Потом сказала совершенно неожиданно:
- Вам бы понравилось, если бы над вашим ухажером смеялись? А над ним все смеялись. Шурик меня прямо у него из-под носа увел, а он ничего не замечал, считал его своим другом.
Она ожесточенно вспоминала "глупые выходки" Самарина, как будто хотела доказать и себе и мне, что поступила правильно, выбрав в мужья Жолудева.
Она сказала не без гордости:
- Шурик очень недоволен, что Самарин мое фото на столе держит. Но при чем здесь я? Я же не прошу. И на вокзале он меня встречает. Вот вы сами видели…
К ее беленькой детской мордочке, к кудряшкам так не шли тяжелый живот, пятна на лбу, распухшие губы.
- А вам он никогда не нравился?
- Что уж теперь толковать, теперь уж это все равно… - Она сложила пеленку, разгладила рубец и спросила: - А у вас есть дети?
- Сын…
- Очень это страшно? Вы боялись?
- Все боятся.
Она открыла комод, вытащила стопку распашонок, свивальников, пеленок - все вышитое, обвязанное цветными нитками.
- Ваш сын на кого похож? На отца? Я бы хотела - на Шурика. Правда, он интересный?
Она как-то неуверенно предложила мне чаю, поставила на стол пиалы и варенье. Поколебавшись, вытащила еще вазочку с орехами и щипцы.
Мы стали колоть орехи.
Когда вошел Жолудев, то первое, что он сделал, это нагнулся и поднял скорлупку, свалившуюся со стола на пол. Люся вскочила, начала прибирать. Жолудеву, видно, очень хотелось знать, что я здесь делаю, но он не спросил, только осведомился:
- Подвигается ваша работа? Нашли героическое в нашем Самарине?
- Нашла. Завтра я уезжаю. - Я усмехнулась: - Сможете поселить к Самарину нового жильца…
Он тоже засмеялся - видимо, над безропотностью Самарина.
Наступила та неприятная пауза, когда всем хочется поскорее расстаться и никто не знает, как бы это половчее сделать. Я в таких случаях всегда теряюсь - чем больше хочу уйти, тем дольше сижу.
- Поужинайте с нами, - пригласил Жолудев. И посмотрел на часы.
Не зная, что сказать, я вспомнила:
- Да, этот новый командир, Абрамов. Оказывается, он сосед вашей мамы, Люся. Вы его помните, да?
- Он здесь? Ой, что вы!.. - Люся заволновалась. - Я к ним книги всегда бегала брать. Какая у него хорошая жена была, вы бы знали! Она умерла. Шурик, надо его пригласить, да?
Жолудев посмотрел на меня и ответил специально для меня:
- Принципиально не нахожу возможным путать служебные и личные отношения. Мало ли кто был твоим соседом! Здесь он младший лейтенант.
Люся сникла.
- Я у них книги всегда брала, - опять зачем-то сказала она. - И "Хижину дяди Тома", и Толстого, и Фадеева…
Ужинать я не стала, но с любопытством смотрела, как вертелась Люся, подавая мужу еду, как он морщился, как требовал то соли, то красного перцу, то спичку - поковырять в зубах.
Но когда Люся захотела меня проводить, накинув платок на плечи, он вдруг забеспокоился, что холодно, и стал настаивать, чтобы она надела новое коверкотовое пальто. Он даже распахнул дверцы шкафа, чтобы, я увидела, как у нее много платьев.
Мы вышли на крыльцо, она дошла со мной до калитки и остановилась.
- Я вернусь. Может, Шурику что понадобится… Он без меня ничего не найдет. - Она вдруг спросила: - Неужели это возможно… что Самарин… что он все еще…
- Любит вас?
- Мы когда встречаемся, то я все смеюсь, шучу, держу себя как когда-то. Только с ним и держу себя как когда-то… - с болью сказала она. - А так я переменилась, совсем другая стала, не такая смелая. - Она оглянулась и шепотом, как будто ее мог услышать в доме муж, добавила: - Я иногда думаю: а какая бы я стала, если бы за Самарина вышла?.. Ну, ничего, появится ребенок - все забудется… А может, умру родами, тогда никому не обидно…
Она пошла к дому. Пальто зацепилось за калитку, она с силой рванула полу, позабыв, должно быть, что это новое пальто.
…Так я и не знала, что записать в тетрадь о Люсе, не знала, что о ней думать. И Абрамову не могла объяснить, какое же впечатление на меня произвела Люся.
- Неужели такая загадочная натура? - удивился он.
- Иногда мне кажется, что все натуры загадочные…
- Очевидно, вы никогда не играли в шахматы… просто есть большое количество комбинаций.
Я попыталась отшутиться:
- Будь я богом, всех женщин сделала бы счастливыми…
- Но у каждого свое представление о счастье…
- Все-таки - когда тебя уважают, когда ты остаешься сама собой. Она как побитая собачонка, эта Люся, и радуется, что есть хозяин…
Абрамов стоял у окна, я сидела за столом в их комнате. И так странно было, что я у черта на рогах, в Средней Азии, в резервном полку, в чужой комнате, обсуждаю чужие любовные дела.
Абрамов еще что-то говорил, усмехаясь, я даже не слушала. Тогда он спросил:
- Значит, Люся окончательно вам не понравилась?
- Совсем не то. Просто мне еще больше понравился Самарин.
- Почему, хотел бы я знать?
- Потому, что с ним даже эта Люся была бы другая… не знаю, понятно это?
- Мне понятно…
Мы снова заговорили о газете, и чем больше и искреннее Абрамов говорил, как он рад, что оказался в полку, а не в редакции, тем больше я чувствовала, как он любит газетную работу, редакционную атмосферу, суету, гренки, спешку. Даже в информации, в репортаже он находил свою прелесть. И возмущался, что областная газета верстается хуже, чем было при нем.
- Почему же вы не попросились в газету?
- В тыл?!
- Можно во фронтовую…
- Потому что сейчас не время искать дело по вкусу. Надо выбирать то, что опаснее…
Можно было возразить, что гораздо правильнее делать то, что ты можешь сделать лучше других, быть там, где ты полезнее. Но я понимала, что Абрамова мне сейчас не переспорить.
Передо мной все еще стояла Люся, я все еще видела, как она бежит от калитки, исступленно дергает полу пальто. Нет, она не забыла Самарина. И не забудет. И чем дольше будет жить с Жолудевым, чем больше будет цепляться за него и гордиться его внешностью и успехами, тем нежнее будет вспоминать Самарина с его белесыми бровями, скромностью и щедрой душой.
Я так расчувствовалась, что, когда Самарин вошел, щелкнул выключателем и спросил: "Что же вы сидите в темноте? Сейчас будем чай пить…" - ответила:
- Там, где вы, всегда свет… и тепло… и чай… - И почти огорошила его: - Можно пожать вам за это руку?
Он покорно протянул руку, чуть побледнел и сказал торжественно, верный себе:
- Это рукопожатие я рассматриваю как символ дружбы…
Хотя совсем недавно я сделала на редакционной "летучке" сообщение "Что такое очерк", мое сочинение о Самарине не получалось. Давил материал. На "летучке" я утверждала, что надо умело отбирать детали, именно те, что работают на основную идею очерка, теперь мне жаль было расстаться даже с самой пустяковой, мелкой подробностью. А их было слишком много.
Но задание есть задание. И очерк я написала.
Секретаря редакции насторожило прежде всего название.
- Позвольте, - тыча карандашом в мою рукопись, недовольно спрашивал он, - в чем же метод? Что это еще за индукция?
- Это метод исследования от частного к общему…
Секретарь покраснел. Он был молод и очень самолюбив. Широкие брови поднялись над его круглыми глазами как две арки:
- Я спрашиваю, в чем состоит метод вашего Самарина…
- Но я же пишу об этом. Его воспитательный метод состоит в любовном, правдивом подходе к людям.
- Здрасте, я ваша тетя! - сорвался секретарь. Но сразу же заявил официально: - Это метод нашей партии, и я не вижу причины для возвеличивания…