Я держалась кротко, потому что не знала, как же ответить на вопрос. Действительно, а в чем сущность, в чем особенность самаринского метода?
- Придется поехать еще раз и доработать. Материал в общем интересный, поучительный. Он что, на самом деле такой хороший парень, этот Самарин?
Как только наш секретарь забывал, что в военной газете надо держаться строго и соблюдать субординацию, он становился простым и симпатичным. Тем не менее я не рискнула сказать, что не хочу ехать. Со дня на день я дожидалась вызова в Москву.
Предстояло немало трудного: достать билеты, уложиться, продать ненужные хозяйственные вещи, которыми мы здесь обзавелись. На семейном совете решили обязательно сменять шерстяной отрез на муку и рис. Все-таки страшновато с ребенком в голодной Москве.
Меня терзали сомнения - не рано ли едем?
А ехать надо. Тоска по Москве, по дому очень сильна. Просто немыслимо больше ждать.
И все-таки мне очень хотелось, чтобы материал про Самарина напечатали. Тем более что в работе редакции наступило оживление. Назначен новый заведующий отделом боевой подготовки, майор, раненный под Москвой. И принят литсотрудником еще один фронтовик-красноармеец, выписавшийся из госпиталя, бывший московский критик. В отделе мне обещают полное содействие - если надо, то целую полосу, со снимками, с рисунками. "Только скорее, скорее давайте свой очерк!"
Однако обстоятельства сложились так, что я попала в полк, где служил Самарин, не скоро.
Стояла жаркая, уже летняя погода. С рассвета небо заливало огнем, и некуда было спрятать глаза от нестерпимого солнечного блеска. Все пошло в буйный рост - и травы, и цветы, и листва. Деревья надели мохнатые шапки, солнце не пробивало их, и тени ложились на землю темными кругами.
Подразделение Самарина было на занятиях. Кривошеин сказал мне, что теперь работают еще больше, чем раньше, так как в связи с напряженной обстановкой на фронте сроки обучения могут сократиться.
Я пошла на полигон. Да, отголоски жарких сражений докатывались и сюда, на эти пустыри, стоило только взглянуть на обуглившихся солдат, на их задубевшие гимнастерки. И Самарин был совсем другой - загорелый, с пересохшими губами.
А Черенкова я едва узнала - так он возмужал.
Каким далеким казался тот день, когда бойцы вышли впервые на этот полигон и на орудие смотрели с уважительной опаской, как на слона в зоопарке! Теперь это были слаженные орудийные расчеты - наводчики, заряжающие, правильные, замковые, подносчики снарядов, номера первые, вторые, третьи…
Толковый и расторопный Лобков уже стал прекрасным наводчиком. Да и весь расчет подобрался крепкий…
Самарина понимали с полуслова. Он неуклонно добивался точности и быстроты в движениях.
- Не только быстрота, - а она решает в бою, - мы должны иметь полную взаимозаменяемость номеров, - толковал он мне. - Скажем, замковый должен заменить в нужную минуту наводчика, наводчик - заряжающего. Вам понятно?
Лобков прислушался, прищурил карие озорные глаза:
- Охота все же бить врага на практике, а не в теории…
- Вы его бьете пока своей учебой…
Похудевший Обух тихонько наклонился к Самарину и сказал:
- Как вам нравится на сегодня боевая обстановка?
Пока они обсуждали напечатанные в газетах последнее выступление Черчилля в палате общин и статью Ильи Эренбурга, я прислушивалась к разговорам солдат. Были минуты перекура. Худощавенький студент техникума собирал заметки для "боевого листка". Лобков, лежа на животе, писал письмо. Увлеченный, он крикнул студенту:
- Слушай, как там дальше? "Жди меня, и я вернусь…"
- "Только очень жди", - подсказал тот. - Ты своей дивчине пишешь?
Лобков ненатуральным голосом ответил:
- Не-е, это я сестренке письмо сочиняю. Она у нас любит лирику…
Флегонтьев сидел один в сторонке, набирал табачок из красной жестяной коробочки и смотрел на горы.
- Красиво, правда? - спросила я.
- Глаза б мои на эту глину не глядели!
- Но почему? Здесь растут виноград, урюк… земля щедрая…
К нам приблизился Самарин.
- Это не земля, это солнце щедрое, - ответил Флегонтьев. - Моей бы земле да такой согрев! Большие доходы можно иметь.
Самарина, видно, покоробило, что Флегонтьев сказал "доходы", а не "урожаи".
- Противник глубоко зашел на нашу землю, близко от твоей родины бои идут, а ты о доходе беспокоишься?
Флегонтьев, как рыба, открыл рот. Беспокойство мелькнуло в его глубоко посаженных глазах:
- Так неужели ж пустят немца в наши края?
- Ты что ж, не знаешь, где бои идут? Газеты-то вам читают?
- Газеты читают, - ответил Флегонтьев растерянно. - Газеты-то нам читают…
Неподалеку от Флегонтьева сидел, нахохлившись, Яцына. Он задумался и не сразу заметил, что подошел командир. Что-то кошачье, хищное было в его прищуренных глазах, в быстроте, с которой он выдергивал из земли и разрывал в пальцах жесткие травинки. Спохватившись, он вытащил из кармана коробку папирос.
- Угощайтесь, товарищ лейтенант, - предложил он. И на молчаливый вопрос командира ответил: - Мамаша посылку прислала.
Самарин взял папиросу.
- О чем это вы тут мечтаете?
- На фронт бы… Раз воевать, так воевать…
Самарин покачал головой:
- Для фронта нужна подготовка…
- Скука здесь, - пожаловался Яцына. И засмеялся: - На фронте, говорят, сто граммов в день дают, все веселее…
Самарин неодобрительно покачал головой.
Мы уже далеко отошли от Яцыны, а Самарин все еще держал двумя пальцами роскошный "Казбек" и не закуривал. Вид у него был сумрачный, задумчивый.
Но я все-таки рассказала, что в очерке понадобились переделки - необходимо точнее объяснить, в чем состоит метод.
- Подводит меня мой метод, - насупился Самарин. - Тот же вот Флегонтьев… Я по методу иду. Хочу, чтобы у него мозги сработали - от его собственного населенного пункта до понимания всей войны. Но что-то он не воспринимает… И вообще, - сказал он, - впереди туманная перспектива… На фронте теперь новая техника, наши учебные пушчонки по сравнению с ней - одна забава.
Он расспросил меня о домашних делах, но слушал без обычного интереса. Только усмехнулся, когда я рассказала, как Саша наговорил стишок:
Вот сегодня наконец
К нам вчера пришел отец.
- Я уже просил Абрамова хоть кое-что мне объяснить из высшей математики, - невпопад сказал Самарин. - Новая техника требует сложных вычислений…
Он вдруг заметил у себя в руке папиросу, с неудовольствием посмотрел на нее и спрятал. А вскоре Яцына подлетел еще раз с раскрытой коробкой.
- Добрая же у вас мамаша, - почему-то яростно ответил Самарин. И от папиросы наотрез отказался.
Самарин перенес вещи Абрамова в комнату, а я снова поместилась на терраске. Как будто все встало на свои места.
А все-таки я права: не стоит приезжать еще раз на то же место. Ибо, как говорит философ, нельзя дважды вступить в один и тот же поток. Мы все немного изменились…
Абрамова я видела мельком. Он был утомлен, издерган. Мешковатый и сутулый, он напоминал запаленную от непосильной натуги крестьянскую костлявую лошадь. Самарин сказал мне:
- Трудно ему. Навыка нет. Но ничего, добивается неплохих показателей…
Мы надеялись все втроем посидеть хоть часок вечером: ведь я приехала ненадолго. Но вечером, когда мы вернулись с полигона, явился Жолудев. Он, должно быть, не знал или забыл, что я тут же, за стенкой, что окно на террасу открыто.
Уселся, закурил, угостил Самарина табачком, за что-то, как всегда, поругал военторг, который, как это повелось на фронте, называл иванторгом. Потом, вероятно решив, что почва подготовлена, ткнул окурок в пепельницу и добродушно сказал:
- Слушай, чудак ты, честное слово. У тебя сапожник служит, мастер первого класса. - Он помолчал, выжидая, как будет реагировать Самарин, но тот не отзывался. Жолудев продолжал уже деловито: - Ты его на полигон гоняешь, а я хотел, чтобы он Люсе туфли сшил… И Мария Евдокимовна благодарна была бы…
- Тогда пусть командир части мне прикажет официально… поскольку его жена…
- Официально такие вещи не делаются…
Самарин упрямо молчал.
Жолудев критически посмотрел на неказистые брезентовые сапоги Самарина, потом перевел взгляд на свои, щегольские, сверкающие:
- Вот погляди, он мне сшил… Картинка… - и, как танцовщица, поставил ногу на носок.
- Мне и в этих хорошо, не так жарко…
- Глупый ты, Николай, - вдруг сказал Жолудев, даже с каким-то оттенком участия. - Ну, будешь ходить босиком, кому от этого польза?
И вдруг Самарин взорвался:
- А знаешь… знаете ли вы, товарищ капитан, что по роте пополз нехороший слушок? Яцына хвастался, что он, мол, нигде не пропадет, у него и здесь защита, и на фронт его не пошлют.
- Брехня, таких обещаний никто ему не давал, и он не такой дурень, чтобы хвастать.
- Этот Яцына написал домой письмо и обронил, а ребята прочли. И будут судить его своим солдатским судом, как мерзавца, по кодексу солдатской чести…
Он почти кричал. Жолудев встал. Самарин тоже.
- Не горячитесь, товарищ лейтенант, - посоветовал начштаба.
- Есть не горячиться!
Стараясь казаться спокойным, Жолудев опять вытащил курево. Самарин молча чиркнул спичкой. Жолудев обвел взглядом комнату и удовлетворенно сказал:
- А портрет ты все-таки убрал? Давно пора было.
- Так ведь лето, солнце, выгорит.
- Но все-таки убрал?
- Убрал…
- То-то же…
И Жолудев неторопливо, как будто победа осталась за ним, вышел.
А назавтра, на закате, состоялся товарищеский суд. Вынесли из ленинского уголка стол, покрыли красной скатертью. Кисель занял председательское место.
Яцына держался вызывающе: письмо, мол, не писал и не думал писать, командиры знают, сколько раз он на фронт просился.
- Вот лейтенант знает… Помните, товарищ лейтенант?.. И вот дамочка из газеты слышала…
Но Самарин молчал.
- Мою приверженность все знают, - уже чуть растерялся Яцына. - Я на заем подписался больше всех. Другой кто-то сочинил письмо, а я виноват?
И тут вдруг выступил вперед солидный Обух.
- Это верно, что Яцына больше всех подписался на заем, - сказал он. И не спеша развернул подписной лист: - Это ваша подпись?
- Моя! - Яцына повеселел. - Лично моя.
- Тогда обратите внимание, что под письмом та же подпись.
Подписной лист пошел по рядам. Поднялся смех.
- Его рука, факт…
- Такого плута мать сыра земля исправит…
- Птица опытная!
- Братики! - Яцына перешел на жалобный тон: - Как же так, братики? Вы же меня знаете! Разве я отказываю когда закурить? Или сахарку?
- А с чего тебе отказывать? - жестко сказал Кисель, и его добрые голубые глаза вдруг потемнели. - Ты мне сапоги починил - краюху хлеба с меня взял, не постыдился со своего брата солдата брать, а хлеб сменял у узбечки на черешню. И на махорку менял. Так или нет? Твоя махорка дешевая, это не наша солдатская пайка…
Яцына окончательно растерялся.
- Братики! - зашептал он, обращаясь то к одному, то к другому. - Я искуплю, я свою промашку искуплю на фронте… слово даю…
- Легкое твое слово, - гневно сказал Лобков. - Ты делом докажи, а не слезами. Москва слезам не верит…
…К Кривошеину мы явились некстати: к нему приехали в гости жена с сыном. Но он не отпустил нас. Счастливый, немного растерянный, в полосатой куртке от пижамы, он усадил нас за стол, покрытый чистой газетой. Стояла миска с пшенной кашей, сдобренной хлопковым маслом, - ужин из столовой - и хорошо поджаренная, с отблесками золота баранина, которую привезла Кривошеину жена. Сама она, такая же степенная, как муж, белая, дородная, уже немолодая, держалась незаметно и только как-то очень вовремя подвигала ближе помидоры или предлагала соль. А сын, черный, худой, верткий, изнемогал от желания вмешаться в разговор.
Кривошеин сиял, выглядел помолодевшим. Лихорадка его прошла, о болезни напоминали только набрякшие мешки под глазами, да на губах виднелись запекшиеся корочки от болячек.
Конечно, говорили о суде.
- Острая форма политической работы. Действенная, - похваливал Кривошеин, аккуратно разминая тусклой ложкой кашу. - Бойцы всегда более сурово судят, чем командир…
- Так что же, не верить людям? - кипятился Самарин.
- Верить надо, - возразил Кривошеин. - Надо только вглубь смотреть, в корень… И воспитывать надо… - Он повернулся ко мне: - Вот я даже про себя скажу… До войны общественной работой мало интересовался. А война мне всю душу перетряхнула. Я в армии вырос на три головы.
- Разве я этого Яцыну не учил, не воспитывал?! - с горечью сказал Самарин. - Я болею за каждого бойца, переживаю вместе с ним…
- Болеть и переживать - мало. Воспитание - это совокупность многих средств… Что, мать? - спросил Кривошеин у жены. - Много тебе му́ки с Дмитрием? Применяешь строгость?
Жена усмехнулась:
- У него уже барышня есть, а ты - строгость…
- Да ну? Извини, сынок…
Кривошеин любовно смотрел на жену, на угловатого сына, засопевшего от неудовольствия, и ласково тронул рукой его стриженую голову. Общий разговор стих.
- Митя, а на Ивана Васильевича похоронку прислали…
- Давно? - Кривошеин помрачнел. И пояснил нам: - Хороший человек, начальник цеха. Крупный специалист…
- Анна Ивановна к сестре уехала. Не захотела жить одна…
- Да, - Кривошеин побарабанил пальцами по столу. - Да… Что, мать, те липы, что в городском саду на субботнике сажали, растут? Как раз перед войной субботник был… Иван Васильевич рядом со мной копал…
- Липы большие стали, густые… - Жене хотелось порадовать Кривошеина. - Крышу, я тебе писала, починила, совсем не течет… А ты вот про малярию не писал мне, скрыл… Как не совестно!..
Кривошеин как будто извинился перед нами:
- Никак про свое домашнее не переговорим…
А мы сидели как завороженные, смотрели, как счастливы эти трое - мать, отец и сын… Самарин слушал с интересом, с любопытством. Абрамов, как на картину, смотрел на изработанные большие руки жены Кривошеина, бережно и ловко, чтобы не ронять крошки, нарезавшей клейкий, ноздреватый хлеб.
Ну как я могла сомневаться, нужно ли ехать домой? Конечно, нужно. Как угодно, лишь бы дома…
Я снова стала прислушиваться к разговору, когда Дмитрий, сын Кривошеина, истомившись от нетерпения, сказал, округляя глаза:
- Папа, а мы взятку дали…
Мать неодобрительно глянула на него, но он уже не мог остановиться. Видно, привык, что отец отвечает на все вопросы, разрешает все недоумения. Да, дали взятку, потому что не могли иначе попасть в поезд. Бутылку водки дали проводнику. И вообще много неправды есть, даже спекуляции… Мать нехотя соглашалась с ним, а Кривошеин только восклицал: "Ух, ты! Ну и дела!" Потом снова потрепал сына по голове, похвалил, что все подмечает.
- Ну, а трубы дымят? - спросил он.
- Какие трубы?
- Заводы работают?
- Ого, еще как! - сказал Дмитрий.
- Ну ничего. Пока, сынок, заводские трубы дымят, все, значит, хорошо… - И спросил у жены: - Мать, ты еще петь не разучилась? Может, споем, а?
Самарин хотел сбегать за своей гитарой, но в эту минуту явился вестовой из штаба и позвал его к Жолудеву.
- Ну, будет баня, - мрачнея, сказал Самарин и начал собираться. - Жолудев мне этого суда не простит…
- А ты воздействуй на него по методу индукции, - ехидно посоветовал Кривошеин. Самарин насупился. - Ну, ничего, сходи, выслушай. А потом мы и его самого на партбюро послушаем…
Мы посидели еще немного у Кривошеина и ушли к себе дожидаться возвращения Самарина. Абрамов нервничал, поминутно смотрел на часы и наконец сказал с сердцем:
- А наш бедный Коля все еще стоит навытяжку перед этой сволочью Жолудевым!
Я усмехнулась. И спросила словами Кривошеина:
- Но трубы дымят?
Абрамов промолчал.
- Но липы растут?
Я не могла бы толком объяснить, почему этот час, что мы провели в семье у Кривошеина, казался мне очень важным и нужным.
Тут вернулся Самарин. Красный, сердитый, молча бросил на стол планшет, молча сел на табуретку у стола.
- Влетело? - участливо спросил Абрамов.
- По первое число. Оказывается, он этого Яцыну обещал отчислить к какому-то интенданту в окружные мастерские. А я им всю музыку испортил. Командир части таких шуток не любит, он всю позолоту с Жолудева сдерет, если дознается… Тем более, он Марию Евдокимовну приплел… - Самарин с сердцем встал, отодвинул ногой табуретку. - Противно, ей-богу!
- Напиши рапорт командиру части, - посоветовал Абрамов.
- Неохота связываться, - ответил Самарин, отходя к окну. - У Жолудева жена беременная, скоро родить должна… Для нее это лишнее переживание…
Он стиснул голову руками.
Когда Абрамов ушел, Самарин вдруг сказал:
- Вы, конечно, давно догадались. Я за этой девушкой, за Люсей, которая потом за Жолудева вышла, ухаживал когда-то. Она мне даже карточку подарила, целовалась со мной, клялась… Но предпочла его… Да как! Сказала в самую последнюю минуту. Впрочем, он мужчина красивый…
- Для витрины в парикмахерской он бы весьма подошел…
Самарин удовлетворенно засмеялся:
- Теперь вы поймете всю затруднительность моего положения…
Тогда я спросила прямо:
- А почему вы спрятали ее снимок?
- Так, - ответил Самарин. - Просто так… Раз это было все ненастоящее, то и не надо… лучше совсем не надо… Это была слабость с моей стороны… - Он откашлялся. - Вы вот домой собираетесь. Рады небось?
- И рада, и страшно…
- Почему?
- Много воды утекло за эти годы…
Самарин задумался:
- Но у вас же сын…
- Ну и что? Сын и жена не одно и то же…
Самарин искренне удивился:
- Это же великое дело - семья. Я вот навещал жену Горлова. Работает на заводе, содержит детей, а в комнате чистота, занавески, картинки.
- Вы прелесть, Самарин. Если бы дело было только в картинках…
Мы неторопливо шли по лагерю. Самарин проверял караульные посты. Около орудия как ни в чем не бывало, положив голову на ствол, как на подушку, сладко спал Флегонтьев. Самарин потрогал его за плечо. Флегонтьев пробормотал во сне "чего?" и сразу же вскочил, протирая глаза, испуганный яростью, с которой Самарин рванул у него из рук винтовку.
- Вы… вы… - сказал он, задыхаясь. - Вы… получите пять суток гауптвахты.
Я даже испугалась. Такого Самарина я еще не видела.
- Ну, что вы так? Ну, не надо… - Я тронула его за локоть.
- А честь батареи?.. - спросил он. - Батарея не имела взысканий и замечаний… Потом суд и это еще…
Теперь я поняла, почему он так расстроен.
- А может, не стоит?.. Это же случайность… Ну, задремал…
Меня остановил властный, непреклонный жест:
- Кривить душой я не буду…
Утром он вышел к бойцам печальный.
- Вот, товарищи, - сказал он тихо. - Результат нашего с вами труда сведен на нет. Мы держали знамя. А что такое знамя? Древко и полотнище? Нет, это символ нашей чести… Флегонтьев выбил знамя из наших рук… Что ж… замазывать и его и свои недостатки мы не станем.
Флегонтьев крякнул, будто дрова колол.