1
Она никогда не стучала, просто входила. Распахивала дверь. Словно забывала, что в постели около сына лежит невестка, тоненькая девочка с длинными ногами и круглыми черными внимательными глазами. И сегодня не постучала, ввалилась, вломилась, как ураган:
- Орленок…
Ресницы у Тамары дрогнули, она зашептала испуганно:
- Игорек, проснись, это Марина Сергеевна…
- Ну, не буди, не буди…
Столько было любви, ласки в этом "не буди", в этом шепоте, как будто яркий свет залил комнату, теплые лучи щекотнули крутые плечи широкогрудого Игорька, спавшего без рубашки.
Мать, тяжело продавив матрац, села на край кровати, прильнула к сыну. Где-то там, за ее спиной, как за широким забором, осталась ненужная худенькая Тамара. О боже, не одна уже девчонка лежала в постели у Игоря, именовалась его женой! Но эта вроде задержалась подольше, прижилась. Ох, Игорь, Игорь…
- Орленок, пойдешь со мной на торжественный вечер?
- Это же будет скучища, ма… Соберутся старички в орденах, станут хвастать: "Мы, я…" - Он очень смешно менял голос. - Потом обратят внимание на меня: "Ну как, идешь дорогой отцов, не срамишь фамилию?.."
Мать остановила его:
- Не такие уж они дураки… Поужинаем там, ведь скоро я уезжаю…
- А Тамара, ма? Она сегодня не может…
- Ну что ж, придешь без Тамары…
- А что вы наденете на вечер? Мундир? - вдруг спросила невестка.
- Пожалуй, мундир…
Она все-таки повернула голову, пригляделась и будто впервые заметила это смуглое, выточенное тельце, плечики, узкие руки, нарядную ночную рубашку, черную головку. Нет, Игорек умел отыскивать смазливых девчонок.
Тамара с неожиданной твердостью попросила:
- Вы наденьте мундир. В платье совсем не то…
А Марина Сергеевна все-таки надела платье. Нет, не назло Тамаре, она и думать о ней забыла. Хотя очень удивилась, когда вечером нашла в своей комнате тщательно выутюженные и разложенные на кровати форменный китель и черное свое выходное платье с пришитым кружевным воротником.
- Мама, - сказала Марина Сергеевна матери, - зачем вы себя утруждаете, мало вам дела, что ли…
- Это не я, это Тамарка.
- Да? С чего это она?
- Угождает Игорю.
Марина Сергеевна не любила несправедливости:
- Вы неправы, мама. При чем тут Игорь?
- Игорь такой простодушный, его опутает хоть кто.
- Нет, мне кажется, что эта Тамара всерьез, Орленок к ней привязался. Да и мне, если хотите знать, она начинает нравиться.
Мать поджала тонкие губы, неодобрительно помотала головой:
- Она, по-моему, не… словом, не пара Игорю…
- Ну что вам еще надо, мама? Какую принцессу? - Марина Сергеевна не сдержалась. - На вас не угодишь, еще Иван обижался, что теще не угодишь.
- Вот уж чье мнение меня не интересует, так это мнение Ивана. - Старуха вдруг заглянула дочери в глаза: - Мариночка, доченька, неужели ты… сожалеешь?.. Но он не подходил тебе, кто ты и кто он? Только твоя доброта… Забыла, как он себя вел, как оскорблял тебя, меня! Он завидовал твоему положению…
- Ладно, мама, - оборвала Марина Сергеевна. - Решение было принято, и не в моих правилах собственные решения отменять… - Она не добавила, что об этом теперь поздно думать, сколько уж лет, как они развелись с Иваном. Он давно женат.
Мать как будто угадала ее мысли:
- Он-то бы вернулся еще с какой охотой. Что он, дурак или враг себе! Да только нам-то он на что? Слава богу, что избавились…
- Мама…
Голос Марины Сергеевны прозвучал гневно, и мать сейчас же ретировалась, ушла на кухню. Когда дочь гневалась, мать пугалась, отступала. Правда, потом, выждав удобную минутку - дочь-то была отходчива, - не упускала свое. И сегодня с несчастным видом вздохнула, когда дочь собралась уходить.
- Я ведь тебе желала счастья, Марина. Да я ради тебя - в огонь и в воду. Конечно, я старая, больная. Может, умру скоро. Где уж мне тебя обслужить, как ты достойна, где уж мне угодить тебе…
Марина Сергеевна только и ответила:
- Я вас, мама, об одном прошу: следите за Игорем. Ведь у него экзамены. Никакого баловства, понятно? И Тамару смотрите не обижайте.
Не хотелось ей ссориться с матерью. Хоть та и не такая старая и больная, а все-таки годы берут свое, здоровье поизносилось.
Да и настроение Марине Сергеевне не хотелось себе портить. Она любила эти вечера, посвященные авиации. И блеск огней, и оркестр, и добрые слова, и поминание заслуг. Подшучивала сама над собой и над товарищами, говорила, что надоело, "опять двадцать пять", а все-таки любила… Конечно, это совсем не то, что чувствуешь, когда собираются однополчане на свою ежегодную встречу, - то святое, комок стоит в горле, так волнуешься, - но и здесь все-таки приятно. Знаешь, что тебя не забыли.
Уверенная в том, что ее помнят, чуть кокетничая своей скромностью, она надела платье, подосадовав только, что оно такое длинное, немодное. Мундир с орденами повесила обратно в шкаф. Все и так догадаются, кто она.
Но вышло не по-задуманному. Знакомых почти не было, ведь верно, болеет народ, умирает, выходит в тираж, - сидели в президиуме какие-то молодые знаменитости, космонавты, испытатели. Никто и не вспоминал про тот ее давний, еще довоенный перелет. Ей стало не по себе… Она поискала глазами Игоря в зале - хотелось, чтобы он пришел, пришел один, без жены, - и не нашла… Решила не ждать конца торжественного заседания, а занять место в ресторане. Столько потом народу набьется, что придется ждать.
Ей очень хотелось перед разлукой посидеть с Игорьком. "Ты мой свет, ты мое счастье, Игорь. Я твой друг, а не только мать, Игорь. Ты несерьезно относишься к жизни, слышишь, Игорь? Это же позор, что ты так плохо сдаешь сессию, ведь у тебя жена, ты взрослый мужчина. Опять мне придется ехать к декану, просить, унижаться, ты понимаешь, Игорь?.."
В ресторане было еще Пустовато, только неподалеку расположилась компания мужчин да у окна, поблескивая влюбленными глазами, перешептывалась парочка.
У входа официантки в белых кружевных наколках над бледными усталыми лицами увлеченно беседовали о своих делах.
- Что же вы не подходите, - обиженно крикнула Марина Сергеевна, - я есть хочу…
Мужчины, пившие коньяк, оглянулись на ее голос. Марина Сергеевна растерянно улыбнулась, уже сердясь не на официанток, а на Игоря. Но его все не было. Пришел бы: все-таки мужчина, кавалер. При нем эти боярышни небось забегали бы: что-что, а показать себя - это он умеет.
Марина Сергеевна продолжала томиться.
Вспомнила, как встречали когда-то в этом же клубе знаменитых летчиц, вернувшихся после перелета. С цветами. С шуточными стихами:
В нашем клубе мало денег,
преподносим этот веник.
Бросьте нам обратно в лица
этот веничек, орлицы.
Марина Сергеевна тогда только начинала летать. Пришла на встречу, радовалась, что достала пригласительный билет, слушала и завидовала. Слово себе дала, что и ее будут когда-нибудь так встречать. И сдержала слово. Всего добилась - цветов, наград, уважения, славы. Каждый год ее приглашают теперь в этот клуб. Приглашают как почетного гостя. Да и так, запросто, она сюда ходит…
И конечно, официантки прекрасно ее знают, должны знать. Марина Сергеевна постучала ножом по краю тарелки.
Официантка наконец подлетела:
- Ой, миленькая, дорогая, я вас слушаю…
Заказала ужин, съела второпях, в рассеянности то, что принесли, а Игоря все не было…
Необязательный он стал, несерьезный. Пообещает и тут же забудет. Знает ведь, что мать завтра уезжает на месяц, неужели нет желания провести вместе часок-другой?.. А как, бывало, плакал маленький, когда она уходила, как гордился ею, любил больше, чем отца, больше, чем бабушку, торжествовал, когда она брала его с собой на воздушные парады, на Красную площадь.
Она все медлила, не уходила, хотя и неловко было одной занимать целый стол. Хорошо еще, что не надела мундир, так незаметнее…
А все-таки ее узнал один журналист, старый уже, с большим отвислым животом, с отечными мешками под глазами. Подошел, остановился, опираясь на палочку:
- Что же это вы не в президиуме?
- Убежала… - улыбнулась она.
Он пошутил на правах давнего знакомого:
- Свидание?
- Сына жду. И есть захотелось, не обедала, прямо с работы… - почему-то выдумала она, хотя заезжала после работы домой и обедала. Правда, наспех. Предложила: - Может, выпьете рюмочку?..
- Что вы, давно не пью, печень…
Они оба, поговорив немного о болезнях и лекарствах, засмеялись над тем, что разговаривают в ресторане в торжественный день на такие печальные темы.
- А помните Чкалова? Анатолия Серова? Осипенко, Раскову, Валентину Гризодубову? Вот были времена…
Она помнила. Конечно, она помнила.
Спросила из вежливости:
- Вы по-прежнему пишете об авиации?
Он развел руками:
- Век космоса! Надо уступать дорогу молодым…
- А что делать старым?
Он отшутился:
- Надо не стареть, это очень просто.
Она все-таки уговорила его выпить вина, вот именно за то, чтобы не стареть. Просто не стареть, и все…
2
Веточку, принесенную с прогулки, она поставила в стакан с водой, смутно надеясь, что почки на ветке набухнут и проклюнется зелень. Ей хотелось чего-то красивого, какие-то смутные ощущения, потребность в нежности воплотились для нее в этой ветке. Она принесла ее с горы как сокровище.
Смотрела на ветку, как только просыпалась, подвигала к свету, к солнцу, а то вдруг пугалась, что слишком жарко, что почки высохнут, и ставила стакан с веточкой в тень…
…Никогда раньше Марина Сергеевна не замечала, какой день длинный. С утра лечебные процедуры еще отнимали время, а после обеда начиналась тоска. Не могла же она все время читать. Ей советовали больше быть в движении, гулять, даже танцевать, если хочет, и ходить, обязательно ходить и ходить. А с кем? Одной?
Она не очень-то привыкла бывать одна.
В детстве она жила, как дикий цветок под дождем и солнцем, между матерью, готовой горло перегрызть всякому, кто обидит девочку, и взбалмошным отцом. Когда подросла, отбоя не было от друзей, - такой она была веселой, смелой, яркой девушкой, затем пришла слава, когда ее фамилию знал любой пионер… В войну ее окружали однополчане, свои ребята, своя братва, и после войны она еще долго была знаменита, имела влияние, вес и когда появлялась где-нибудь, то улавливала шелест: "Та самая?" - и горделивый ответ: "Ну конечно, это она". Знакомством с ней хвалились, именем ее пользовались, нуждались в ее помощи. Она привыкла, что всегда и всюду ее окружают люди, привыкла жаловаться на занятость, мол, "не продохнуть", - ее куда-то звали, умоляли приехать, где-то она заседала и присутствовала, знакомые вваливались к ней толпой, ели у нее, пили, ночевали. Она только просила с улыбкой, шепотом: "Вы уж, пожалуйста, угодите маме. Мама у нас любит почести".
Гости старались подольститься к матери, хотя Марина Сергеевна и сама немножко любила лесть: просто привыкла к тому, что перед ней восторженно заискивают. Ей нравилось быть доброй, кому-то звонить, чем-то возмущаться, за кого-то просить. Приятно делать добро, ведь не для себя просила.
Ну а годы шли, и, как-то оглянувшись, она увидела, что шуму вокруг нее стало вроде поменьше. И народ вертится около какой-то пустой: чьи-то брошенные жены, генеральские вдовы, какие-то неудачливые, полные фанаберии очеркисты, немолодой певец, все еще ждущий удачи.
Даже лучший друг, служивший в войну под ее началом, отчитал как-то: "Кто это у вас бывает, Марина Сергеевна, шуты какие-то". - "Не гнать же… - беспечно отозвалась Марина Сергеевна. - Ходят, ну и пусть ходят…" - "И все они тут у вас накуривают черт знает как, пьют, едят…" - "Авось не обеднею, - уже более сердито ответила Марина Сергеевна. - Я гостей люблю. А ты, Николай, больно практичный стал…" - "Станешь, - жестко ответил Николай. - Когда я один работник на всю свою многочисленную семью". - "Я как была расточительна, такая и до сих пор. Вот мать ругается, что у всех дачи собственные", - пожаловалась Марина Сергеевна. Николай ответил хмуро: "Я не ваши деньги, хотя они у вас тоже трудовые, я время, душу вашу жалею". - "Ну, ты меня не жалей, я не из тех, кого приходится жалеть".
Она осталась недовольна тогда Николаем. Даже выговор ему сделала, что стал осмотрительным, а летчику это не к лицу, летчик - это размах, щедрость, широко распластанные крылья. Последнее слово в споре вроде осталось, как всегда, за Мариной Сергеевной. Но что-то ее тогда насторожило. Очень уж она ценила Николая и была уверена, что она для него высший авторитет. И если уж Николай ее критикует…
Она пересмотрела круг своих знакомых, сразу же решительно вытряхнула кое-кого: церемониться она не умела. А потом так же строго, придирчиво посмотрела на себя. Батюшки, как она постарела, растолстела безобразно, нескладная стала! Только глаза молодые, зубы, смех. Вот все, что осталось от прежнего…
- Что-то вы меня раскормили, мама, - сказала она с упреком, - противно смотреть…
- Так как же, Мариночка, - засуетилась мать, - питание ведь требуется. И дом наш все-таки не простой…
- А какой?
- Сама знаешь, - недовольно сказала мать. - Все-таки у нас престиж…
- Ой, мама, мама, совсем вы очумели!..
- Ну, спасибо, дождалась благодарности.
Марина спохватилась:
- Извините, это я, мама, сгоряча…
Она кое с кем посоветовалась, и ей внушили, что надо поехать в санаторий, в горы, стряхнуть лишний вес, прийти в форму.
Марина Сергеевна согласно кивала головой, выслушивая советы. "Верно, верно. Надо вернуть форму. Надо поехать в горы. И не киснуть в санатории, не лежать, а бегать, ходить, двигаться. Играть в волейбол. Черт возьми, я ведь в школе играла. Отличная игра. Как это я забыла…"
Она ничего не умела делать наполовину: отдыхать так отдыхать, ловить за хвост уходящую молодость - так ловить энергично. Она все разведала в первое же утро, как приехала: какие тут порядки, где живописные места для прогулок, гостиные и кинозал. И где волейбольная площадка.
Впрочем, это было единственное место, где она чувствовала себя свободно. Кино бывало не часто, в гостиной, где по вечерам танцевали, ей нечего было делать, знакомствами она еще не обзавелась. Да как-то и не стремилась…
То ли дело волейбол. Здесь шумно, весело, просто.
Правда, мяч не сразу стал слушаться ее, выскальзывал из рук, хотя навыки все-таки сказывались - удар остался сильный, резкий и подачу она не теряла.
"Ну и мазила я стала, - однажды добродушно сказала Марина Сергеевна, вытирая разгоряченное лицо, когда игра окончилась. - А ведь играла. Факт. Надо вернуть свой класс…"
Ей и самой смешно было, как тянет ее на эту площадку. Изнывала от нетерпения, как маленькая, пока длился после обеда мертвый час, еле дожидалась, пока выпьют в столовой чай, поторапливала: "Чай не водка, много не выпьешь, пошли, пошли…" Шутила, громко смеялась, запросто кричала на партнеров "орлы", "хлопцы", "ребята", сама себе казалась той, что была когда-то: задорной, компанейской, ловкой девахой. Хохотала вместе со всеми над своими промахами, горячилась, спорила с судьей, добросовестно дула в свисток, если приходилось судить самой. Ей не понравился мяч, не такой упругий, как требуется, она сходила в город, купила новый. Культурник спросил, взяла ли она в магазине счет, тогда ей вернут деньги. Она замахала руками: "Не надо…" Зато распоряжалась мячом самовластно, не разрешала бить по нему ногами, сама уносила его после игры и клала на место. Это ее право молча признали все.
Так было и в тот, пятый или шестой после ее приезда день, - она созвала всех после чая на площадку, разбила игроков на команды. Так же с хохотом кидалась на мяч, пасовала, орала. Так же, смеясь, кинулась за мячом в кусты, куда он отлетел после чьего-то неосторожного удара. И вдруг что-то заставило ее оглянуться, как будто укололо что-то в спину. Реакция у нее была, слава богу, прежняя… Рыжая женщина с неприятным красным лицом, приставив согнутые в локтях руки к бокам, передразнивала ее походку, ее неуклюжесть, грузность. Словно молния сверкнула. Марина Сергеевна увидела себя со стороны.
Наглая усмешка, нет, не усмешка, а ухмылка медленно угасала на лице, сразу ставшем ненавистным Марине Сергеевне. Она пошла прямо на рыжую. Нет, неверно говорят "не помня себя", она все помнила - свою ярость, звон в ушах, растерянные лица вокруг.
- Жека, - завизжала рыжая, - Жека!
И молоденький военный выскочил вперед.
- Ну-ну! - крикнул он, заслоняя жену.
- Будь это не здесь, - сказала ему Марина Сергеевна негромко, - я бы тебя поставила по стойке "смирно". Ну какая сволочь… - Она повернулась, чтобы уйти, сразу стала старой, тяжелой, медлительной. Потом вспомнила и бросила мяч на площадку. - Отдадите культурнику…
Но никто, видимо, больше играть не хотел. Пожилой инженер из Харькова догнал Марину Сергеевну.
- Вы ведь умный человек, стоит ли…
- Не стоит, - машинально ответила Марина Сергеевна. И худенькой девушке с подкрашенными глазами, очень похожей на невестку Тамару, тоже кинувшейся с извинениями, сказала: - Да не обиделась я, подумаешь…
Но она обиделась. Нет, не на эту дуру. На себя. За то, что попала по своей же вине в смешное положение. Забылась. Увлеклась…
За ужином она ни с кем не разговаривала, в разговор не вмешивалась, сразу же ушла к себе. Никого не хотела видеть. Неохотно, даже сердито крикнула "да, кто там?", когда в дверь постучались.
Это явился Жека, очень сконфуженный.
- Я только сейчас узнал, кто вы. Навел справки. Простите ее…
Марина Сергеевна сумела засмеяться:
- А если бы не узнал? Не навел справки?
- Мы просто в отчаянии, поверьте.
Она резко отмахнулась.
А Жека все твердил:
- Для меня большая честь, что я познакомился с вами. Я еще школьником был… Вы правда не сердитесь?
- Нет, не сержусь…
Но это была неправда, хоть она и сознавала, что глупо придавать такое значение пустому инциденту.
А все-таки не станет она ходить на волейбол, будет гулять, любоваться природой. Чудесные здесь места…
И вот бродит, нескладная, несуразная, растерянная, по этим голым, еще не покрывшимся зеленью склонам, среди серых, мертвых стволов. Все как будто ищет чего-то, ждет, надеется увидеть что-то новое за этим вот поворотом или вон за тем…
А весна все настойчивее вторгается в голые пространства, шумит, низвергаясь откуда-то сверху, прыгая по камням, вода, перекликаются птицы, и даже сухие прошлогодние листья шуршат не уныло, как осенью, а с задором… Или она выдумывает про листья? Может, и выдумывает. Но птицы поют и переговариваются все громче, это точно. А ей как было тоскливо в первый день приезда, так и теперь…
И вряд ли поможет веточка.
Но все-таки она ухаживает за ней, меняет воду в баночке, надеется…