- Теперь мода на поэзию, Евтушенко и все такое прочее… - заметила Юлия Павловна, не отвечая на вопрос.
- А я вот тут прочитала стихотворение: "Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь". Как верно… Автор - Заболоцкий.
- Слышала я такую фамилию… - Юлия Павловна помолчала, потом сказала с неожиданным ожесточением: - Ничего я толком не знаю, все понаслышке, все кое-как… - и вдруг заплакала. - Как надоело казаться образованной, всеведущей, веселой… надоело краситься, молодиться, клеить ресницы… Вот вам есть за что себя уважать, такое прошлое…
Марина Сергеевна сердилась, когда ей говорили о прошлом. Ну, хорошо - прошлое. Прошлым она может гордиться. Это верно. Ну, а настоящее, а будущее? Разве для нее уже все кончено? Разве она исчерпала все свои силы? Не рано ли ее хоронить?
Все-таки она не утерпела:
- Как вы это понимаете, ну, эти слова? "Душа обязана трудиться…"
- Увы, иногда я думаю, что душа моя заросла жиром, но, с другой стороны, если я ощущаю недовольство собой, значит, она еще живая, моя бедная душа…
- Я всегда жила поступками…
- Чего вам не хватает, любви? - вдруг спросила Юлия Павловна.
- Ну, что вы… - не очень твердо ответила Марина Сергеевна.
- В нашем возрасте, как никогда, мы достойны любви, мы мудры, всепонимающи, глубоки, но увы… никому уже не нужны…
- Ну, почему это, у нас есть друзья, дети… У меня сын, я его горячо люблю, я за него всю кровь отдам, но… - Досада, тоска, отчаяние послышались в голосе Марины Сергеевны.
Она не знала, что сказать.
Когда она думала о полноте жизни, которую ощущала, принимая мгновенные решения в полете или отдавая приказ на вылет, когда, не рассуждая, не думая об опасности, кинулась вытаскивать людей из горящего самолета, то все другие волнения теперь на земле казались ей мелкими. И она не знала, что делать с тем запасом душевных сил, которые все еще бушевали в ней, ища выхода.
Юлия Павловна вдруг взяла ее руку в свою, погладила. И переспросила:
- Как вы это сказали - "душа обязана трудиться"? - и повторила: - "Душа обязана трудиться…"
А Марина Сергеевна вдруг произнесла:
- Что-то, мне кажется, я пропустила в жизни, не удержала… Не уберегла… - Она опять вспомнила мужа, далекую, как сон, любовь Шевченко, все, о чем она так много думала в последние дни. И только теперь ей стало обидно, что она недосмотрела, дала увянуть зеленоватому дымку распускающихся листьев на ветке, стоявшей у нее на столе, как будто эта ветка была чем-то бо́льшим, более важным, чем просто веткой…
9
Так же, как медленно тянулись первые дни, теперь стремительно полетело время. И Марине Сергеевне показалось, что она ничего не успела и уже ничего не успеет. И там не побывала, и здесь, так и не съездила осмотреть развалины замка над пропастью, куда сбросил неверную красавицу какой-то не в меру ревнивый и самолюбивый хан. Она записалась на воскресенье на экскурсию.
Утром она почему-то вздумала проверить, нет ли ей писем. Писем она не ждала, потому что домой звонила по телефону и узнавала от матери все семейные новости, а кто еще мог бы ей написать? Деловую корреспонденцию она велела не пересылать, а складывать вместе с газетами. И вдруг оказалось, что ее дожидается несколько писем - одно от Николая, остальные от Тамары… Она испугалась, подумала: что-нибудь неладное с Игорем, Тамара жалуется на него. Но нет, об Игоре невестка писала мало, просто беспокоилась о ней самой.
Марина Сергеевна была так растрогана, что меньше внимания обратила на коротенькое послание Николая:
"Вы когда-то просили меня узнать, где в нашей системе работает Гуськова Елизавета. Я навел справки у ребят: представьте себе, недалеко от вашего курорта, вот совпадение. Только она вроде уже не работает, живет у сына".
Марина Сергеевна даже вспомнить не могла, когда это она просила. Ну что за обязательный человек! Она забыла, а он не забыл.
Николай опасался, что Марина Сергеевна не соблюдает санаторный режим, забывает, что она на отдыхе. Заботливость Николая ее не удивляла, к ней она привыкла. Только и подумала: "Верная душа". Но и к его верной душе она привыкла. Николай не был бы Николаем без этой верной души. Он инициатор ежегодных встреч однополчан, это он всех разыскал, со всеми списался, это он устраивает ночлег иногородним, заказывает ужин, в общем, держит в своих руках все "нити". А уж Марина Сергеевна всегда может на него положиться: Николай ругает Игорька, когда надо поругать за очередное художество, выручает его из разных бед. Чуть что случается в доме, ну, например, когда переезжали и замучились с перевозкой, когда матери делали операцию, когда Игоря чуть не исключили из университета, Марина Сергеевна звонила Николаю: "Выручай…" Он, как в бою, выручал… Вот даже если бы она отсюда послала Николаю телеграмму: "Приезжай, пропадаю", - наверняка прилетел бы. Только она этого не сделает, уж как-нибудь справится со своим настроением сама.
Письма Тамары напомнили ей, что надо зайти попрощаться с Еленой Петровной: все-таки старуха, надо уважить… Она ничего не умела откладывать в долгий ящик, сразу же и пошла…
Сегодня комната Елены Петровны выглядела повеселее, виноград за окном казался более живым, на столе стоял букетик подснежников, кошка не спала, умывалась, прихорашивалась, словно ради праздника. И даже холодная клеенчатая кушетка была накрыта ковриком с вышитыми крестом большими гарусными розами, - в детстве, во время скитаний по провинции, Марина Сергеевна уже видела такие коврики, такие огромные розы. И сама Елена Петровна на выглядела сегодня такой утомленной и хрупкой. И поспала подольше, и кофейку напилась, а кофе бодрит.
Полная добрых чувств, Марина Сергеевна заговорила о том, что пора уже Елене Петровне на покой. И комнату эту с печным отоплением надо бросать, ведь строится же для сотрудников курорта современный дом со всеми удобствами. Надо проситься туда.
- Не дадут, мне ни за что не дадут, - даже замахала руками Елена Петровна. - Я старая, сколько еще проработаю, кто знает? Нет, в первую очередь дадут молодым… Да мне и здесь неплохо…
Марина Сергеевна часто помогала людям, любила помогать… Хвастала, что умеет пробивать бюрократические стены. Ей это было нетрудно. Она свободно звонила, кому хотела, ее соединяли, смело приезжала на прием, смело проходила мимо очереди посетителей в кабинет, кто решился бы ее остановить? Смирение Елены Петровны, убежденность в том, что ей не пробиться к директору курорта, ее не пустят к нему, а уж в горсовет тем более, просто раздражали Марину Сергеевну. "Какая чепуха! Надо уметь добиваться справедливости, если твое дело правое… Ведь у каждого человека только одна жизнь, свои потребности, а потому и своя, пусть даже малая, правда".
Сама для себя она искала правды большой, искала больших дел, больших масштабов. Квартира, награды, бытовая и материальная устроенность - то, что составило бы счастье многих и многих других людей, - ее не удовлетворяли…
- Это ничего, что зимой холодновато, - говорила между тем Елена Петровна, - зимы у нас короткие, к счастью. Летом я себе заработаю запас и зимой держусь, зимой-то работы мало… Так я… - Елена Петровна залилась смехом и снова замахала руками: - Даже неловко говорить. Перевожу старые французские романы. От мамы остался целый сундук. Любовные… У меня отбою от читательниц нету. Ведь всем хочется читать про необыкновенные чувства…
- Так надо бы издавать…
- Ну, что вы. Это же старье, ничего современного…
Марина Сергеевна только пожала плечами.
- Но как же можно заниматься такой бессмыслицей? - вырвалось у нее.
Старуха немного обиделась:
- А все-таки люди читают… Людям радость… Ну и за это спасибо, значит, не зря живу…
"Выходит, можно и так жить?! И ведь действительно приносит радость. Но какую? Кому? Кому может нравиться такая белиберда - графы, маркизы, князья?.." Марина Сергеевна все-таки полистала несколько тетрадей, исписанных крупным ночерком.
- У вас красивый почерк, - похвалила она.
- О, на каллиграфию когда-то обращали много внимания.
Марина Сергеевна ушла, боясь опоздать к обеду, после которого надо было ехать на экскурсию, но долго еще думала про длинные зимние вечера, про то, как сидит и переводит эта одинокая Елена Петровна.
Верно говорила Тамара - чудаковатая старуха!
Нет, не могла бы она заполнить свою жизнь неумелым переводом никому не нужных старых книг. А ведь не за горами то время, когда придется оставить работу. Какое занятие найдет она себе тогда? Внуков будет нянчить? Но она и сына не нянчила. Вышивать не умеет, сплетнями и пересудами не занимается, притворяться, что любит музыку, не станет. Даже старичка, с которым коротают век, у нее нет. Выгнала она своего старичка, отдала другой, самой обыкновенной женщине. И очень обидно, что утихомирился, успокоился с этой обыкновенной ее Иван, бросил пить… Что бы там ни говорила мать - мол, он бы прибежал, он бы вернулся! - нет, не вернется. И не потому, что она утеряла свою красоту, свою женскую привлекательность, нет.
Эти мысли расстроили ее: она не любила вспоминать про Ивана, чувствовала себя виноватой перед ним в чем-то. Ей уже не хотелось никуда ехать, ни на какую экскурсию, в пору было завалиться на свою кровать и лежать, лежать, вороша прошлое. Но после обеда в столовой поднялась суматоха, культурник просил записавшихся "занимать места в автобусе согласно купленным билетам", и Юлия Павловна, кокетливо повязанная платочком от пыли и ветра, уже стояла у столика Марины Сергеевны.
- Ну, поехали, отдадим дань вселенскому мещанству…
- Почему это мещанству?
- Мещанин осматривает все, что положено осмотреть.
- И то верно, - простодушно сказала Марина Сергеевна. - Быть на минеральных водах и не увидеть замка.
Автобус миновал асфальт и запрыгал по пыльной, как будто присыпанной лежалой мукой, дороге. Тянулась какая-то скучная низменность, и непонятно было, где они поднимутся в горы. Попадались отары овец. Овцы глупо и испуганно смотрели на автобус, готовые ринуться в сторону. Их удерживал окрик ветхого деда в бурке и каракулевой папахе. Мелькали мазанки, похожие на украинские. Пока не было ничего достопримечательного, но Марина Сергеевна упорно смотрела в окно, стараясь не видеть Кириллова с его шумной компанией. Кириллов был хмур, невесел, и Марина Сергеевна испытала некоторое злорадство оттого, что его дама, та самая, что забегала тогда к нему в комнату, откидывая голову и выпячивая бюст, хохочет, выслушивая шуточки мужчины, сидящего позади. Марина Сергеевна так и подумала - "шуточки", а не шутки: очень уж фатоватый вид был у мужчины.
Дорога становилась круче, зеленее, проскальзывало что-то дикое в природе, в пейзаже, реже попадались деревья, и то исхлестанные ветром. На горизонте показались горы, больше похожие на скалы, только не каменистые, а глиняные, что ли. Выветренные, иззубренные, словно они первые принимали на себя порывы урагана.
- Кольцо, кольцо! - закричали в автобусе.
И Марина Сергеевна увидела ту причудливую шутку природы, которую уже не раз видела на снимках, - огромный круг пролома в горе, в котором синело небо.
Автобус остановился, все побежали фотографироваться, карабкались вверх, влезали в круг. Кто не мог влезть, становился пониже, так, чтобы "кольцо" хотя бы попало в фон. Дама Кириллова, подсаженная своими кавалерами, конечно, очутилась в "кольце" и так и этак изгибала руки, то снимала, то надевала шарф.
Все-таки Кириллов закричал:
- Марина Сергеевна, прошу!
Она покачала головой:
- Нет, нет…
Вернулась в автобус, не дожидаясь Юлии Павловны, которая, иронически улыбаясь, стала в кадр.
Потом наконец поехали к замку, делали немыслимые повороты, кричали от страха, переключали передачи, так что мотор натужно ревел, любовались на красоты. А красоты уже были настоящие, так что все постепенно приумолкли, перестали болтать и шутить.
Замок был реставрирован, подновлен, от зубчатой башни и стен веяло стариной, подлинностью, а вывеска ресторана, к счастью, облиняла от дождя и снега. Все поахали, поохали, выслушали легенду про хана и его неверную жену, проглотили дежурную шутку культурника: "Так что мой совет женам - сохранять верность", - полюбовались простором… Кто пошел в ресторан, кто гулять. Сколотились компании, Юлия Павловна примкнула к тем, с кем фотографировалась у "кольца", отправилась есть шашлык. Марина Сергеевна идти вместе с ней отказалась.
Солнце уже заходило, в ущельях сгущалась тьма, надвигались сумерки. Какие-то новые оттенки, то розовые, то сиреневые, появились на небе.
Марина Сергеевна постояла у автобуса, критически посмотрела на покрышки со стертым протектором, сказала водителю:
- Слабоватая резина для таких крутых виражей.
Он вздохнул, но разговора не поддержал.
Она пошла прямо по молодой траве, уже чуть влажной от вечерней росы. Еще раз вспыхнуло солнце и вдруг осветило, выставило на обозрение сверкающие, укрытые снегом вершины, и тут же они скрылись в клубящихся облаках. Так бы шла и шла, да нельзя было уходить далеко, скоро стемнеет, надо ехать обратно.
Марина Сергеевна вернулась. Все еще были в ресторане, она тоже решила зайти туда - попить нарзана.
Ее оглушил запах жареного шашлыка, табачный дым, взволнованные голоса. Она сразу же увидела Кириллова, с белыми от гнева глазами, с зажатой в руке бутылкой. Дама его, театрально плача, кричала:
- Вы меня компрометируете, я замужем, какое вы имеете право!
Мужчина, что шутил в автобусе, с красной, будто нарумяненной, щекой, вопил:
- Я вам этого так не оставлю!
Толстый человек в белой куртке, должно быть заведующий, твердил:
- Кушать хочешь шашлык - кушай, пить хочешь коньяк - пей, пожалуйста! Зачем оскорбляешь гостей, некрасиво поступаешь.
Официант, какие-то загорелые парни в цветастых рубахах пытались схватить Кириллова за руки.
- Гражданин, давайте выйдем, - просил официант.
Не понимая, что произошло, не рассуждая, сознавая только, что все против Кириллова, Марина Сергеевна бросилась вперед, резко отстранила заведующего, растолкала парней.
- Ну, разбушевался, - спокойно сказала Марина Сергеевна и взяла у Кириллова бутылку. - Ладно, ладно, идите себе, чего вам! Сами разберемся… - бросила она парням. И что-то в ее голосе было такое, что все повиновались. Дама Кириллова перестала плакать. - Встань, - приказала Марина Сергеевна. Кириллов встал. - Пошли, - скомандовала она. Он пошел за ней к выходу. - Засунь два пальца в рот, ах, какой дурак, - сказала она, когда они уже были снаружи.
Всю обратную дорогу Марина Сергеевна молчала. Юлия Павловна стала шептать ей: мол, зачем надо было вмешиваться, рисковать, ведь он мог ее ударить бутылкой, если смог ни с того ни с сего дать пощечину интеллигентному человеку.
- Надо таких сажать на пятнадцать суток, научился бы себя вести.
- Замолчите, - резко сказала Марина Сергеевна. - Жаль, даме своей морду не набил.
Юлия Павловна надулась, потом не выдержала:
- Что вы в нем нашли, не понимаю…
- И не поймете. Вам этого не понять, а мы вместе воевали…
Но самого Кириллова, когда он поздно вечером, протрезвевший, пришел к ней оправдываться, просто выгнала:
- Иди, иди, видеть тебя не хочу. Нашел с кем связываться! Позоришь меня, позоришь нашу часть, Кириллов. Иди…
И резко захлопнула дверь.
Он постучал еше раз. Сказал за дверью!
- Марина Сергеевна, нельзя же быть такой принципиальной, такой беспощадной…
- Можно, - ответила она. И дверь не открыла.
10
Это и муж, бывший ее муж, часто твердил: "Тебе принцип дороже всего. Сострадания ты не знаешь…"
Неправда это, знает она сострадание. Но только на сострадании ничего не построишь, ничего не добьешься. Она всегда считала именно так. Она и мужу не раз отвечала: "Сострадание унижает того, кому сострадаешь, разве ты этого не понимаешь?" - "Нет, не понимаю, - не соглашался Иван. - Красивые слова, а за ними можно спрятать что угодно". - "Что именно?" - "Все". - "Я слов зря не произношу и ничего никогда не таю". - "Уж будто бы…" Все-то он рвался ее критиковать, разоблачать, выводить на чистую воду. Бедный Иван! Видно, и сам того не знал, что придирчивость переходит во вражду, в мелочность, а ненависть иногда диктуется пристрастием, любовью. Мать на все это смотрела просто: он завидует. Но Марина Сергеевна знала - не завидует, вернее, не только завидует. Она разрубила тогда этот гордиев узел - так, кажется, это называется, потому что не могла тратить время и душевные силы на то, чтобы разбирать и анализировать каждое слово, каждый неожиданный поступок Ивана. Не по нутру ей такое занятие. Любишь - живи, как люди живут, не хочешь, ну, тогда как знаешь…
И все-таки она часто думала о том - вот именно здесь, в эти дни, - почему не сложилась их жизнь с Иваном. А о чем она никогда не думала, не позволяла себе думать - так это о том, что было бы с ней, со всеми с ними, если бы не погиб Шевченко. А что толку думать? Она и сама могла погибнуть не раз и не два - в такие переделки попадала, что чудом возвращалась на аэродром. И Иван всю войну летал. И потом еще долго летал.
Нет, она не хотела размышлять об этом, не хотела помнить об этом, хотя и не могла забыть. Хотела бы, но не могла. И Иван не мог забыть, хотя ничего толком не знал. Чуял, чувствовал, догадывался, а знать не знал.
Она все не могла уснуть, разволновавшись после идиотского инцидента с Кирилловым и его спутниками там, на горе, в этом душном духане, гордо именуемом рестораном; ложилась и снова вставала, не зажигая света. А свет и не был нужен: напротив ее окон висела, как пришпиленная, яркая луна. Сколько уж раз смотрела она на пейзаж за окнами, как ни привыкла к нему за месяц, но сегодня все эти складки и изгибы горного, поросшего лесами хребта, освещенные луной, по-новому печалили ее, но как-то сладко, благодатно.
Она стала вспоминать то, о чем не хотела вспоминать, потому что все еще не могла ясно определить свое отношение к той последней их встрече с Иваном, а она не терпела ничего неясного, ничего неопределенного.
Накануне отъезда сюда, в этот санаторий, к ней пришли попрощаться разные люди. Как это принято обычно, всем, кто звонил или встречался, она говорила беспечно: "Да, да, заходите прощаться, уезжаю отдыхать". И если кто спрашивал: "Даете отвальную?" - бодро отвечала: "А как же? Как же без отвальной?" И даже после работы заехала в магазин и купила хорошего вина, не надеясь на мать, - та все норовила купить подешевле, портвейна или молдавского. А нынешний гость любит коньяк или если уж вино, то не сладкое, а кисленькое, сухое…
И хотя она сказала матери, что ни к чему гости в последний вечер, укладываться надо, сама была не против шума: как-то приятнее уезжать, когда ты вроде кому-то нужна, кто-то хоть вид делает, что огорчен предстоящей разлукой.
Смеясь, она выбежала на очередной громкий звонок в переднюю, весело повернула ключ, крича:
- Ну, кто еще здесь, у нас все дома… - и увидела на пороге Ивана. Это он впервые после развода пришел к ней в дом.
- А-а, Иван, - несколько растерянно сказала Марина Сергеевна. - Ну заходи. У нас как раз народ, гости…
- Может, некстати?..
- Нет, почему… - Чтобы скрыть растерянность, она отперла почтовый ящик, вынула письма и, держа их в руке, повела Ивана в столовую.