- Вот с этим я не согласна, - возмутилась Катерина Ивановна и оправила на себе шарф, как будто изготовлялась к бою. - Как это так? Если да если предложат… Ты, Юрий, должен прямо сказать: "Дайте денег на обратную дорогу…"
- Я не корыстная, нет, - признавалась раскрасневшаяся Полина. - Если люди ко мне с добром, то и я к ним добрая. Вот Яков Иванович мне какой рабочий инструмент изготовил - красота. Нам ведь что выдают? - Она расхрабрилась: - Ты слушай, Зейкулов, слушай, мастер. Разве можно сравнить? В том, что на производстве выдают, и упругости никакой нету, отверстие шершавое, с заусеницами, так и обрывается нить. Ну разве я не поблагодарю Якова Ивановича? Вот с получки сразу и отдам, а то на Юрку истратилась. Вы уж не сомневайтесь, Яков Иванович, при всех говорю…
Яков Иванович обиженно мотал головой.
- Я делал любовно, полировал и рукояточку как раз по вашей ладони угадал. Так разве ж за деньги? Я так… Что вы…
- Как же это просто так? - отказывалась Полина. - Вы же меня выручили. Ведь когда одновременно обрываются десятки нитей, а их надо завести как можно скорее, тогда крючок все решает. Тут уж за деньгами не постоишь, от них рабочее настроение зависит. Верно, Маша?
- Верно, тетя Поля.
- Вот видите, - засмеялась Полина, обводя гостей своими кроткими карими глазами и подвигая поближе то винегрет, то большую миску оплывающего на жаре, словно живого, холодца. - Кушайте, кушайте, не стесняйтесь. Кончилась моя молодость, то все Полиной звали, а теперь уже тетей Полей зовут…
Она высоко подняла большую бутылку красного портвейна, стала наполнять рюмки. Яков Иванович свою закрыл ладонью.
- А я не согласный, - хмуро бубнил он. - Какие же вы старые, Полина Севастьяновна, вы в самом цвету, то есть, как до войны говорили, розан…
- А как не стариться? - не слушала его Полина. - Производство трудное, шум, работа в три смены… Станки разболтанные, у каждого станка свой характер, свои капризы, несмотря на механизм одинаковый, попробуй приноровись…
- Я тебе давно советовала, - чуть свысока, удивляясь Полининой глупости, сказала Катерина Ивановна, - поищи, где легче…
- Как же, Катерина Ивановна, у нас заработок высокий, я привыкла. Все говорят - шум, - а я и не слышу. Вы мне Машу не пугайте, - сказала она. - Не слушай их, Маша, хорошая наша работа, интересная… Верно я говорю, мастер?
Зейкулов вдруг обмяк:
- Говоришь-то ты верно и работаешь хорошо. Только характер у тебя вредный, умная чересчур… Умнее мужчин, умней, чем начальник, хочешь быть. Так тоже нельзя. Лучше живи тихо, живи смирно…
Тут снова взорвалась Катерина Ивановна:
- Полина умная? Да глупее ее нет! Все для других, все для справедливости. А надо жить для себя… вот как я…
Наконец и "прощальный вечер" остался позади, и само прощание, и проводы, и вокзал, и уже отрезанное от Юры раскалившейся на солнце стенкой вагона, видное через окошко, отчаянное в своей попытке улыбнуться лицо матери. Она что-то говорила, не слышно было - что, и от этого сердце мальчика стискивалось от страха и боли: казалось, что у матери нет сил подать голос. Юра никогда еще с нею не разлучался.
Ему стало вдруг страшно, до ужаса, до испарины. Куда он едет? Зачем? Взмокшими руками он вцепился в раму окна, в какие-то ремни, стараясь устоять на месте, не выбежать, не выскочить обратно на перрон. А сам храбрился, усмехался, подмигивал матери - мол, ничего: "Мы едем, едем, едем в далекие края".
Она не могла понять, кричала в волнении: "Что? Что?" - это угадывалось по движениям ее губ. Юра стал писать пальцем в воздухе: "Мы едем, едем…" - но мать отчаянно мотала головой: мол, нет, нет, не разбираю! И вдруг откровенно зарыдала, не отворачиваясь и не утирая слез.
К счастью, поезд дернулся и покатился. Юра не сразу понял, колеса стучат или его собственное сердце. Постоял у окна, пока не проехали город и пригороды, куда он не раз ездил с ребятами на экскурсии в ближние горы. Весной все склоны покрывались мелкими яркими тюльпанами, он всегда привозил матери большие букеты.
Поезд весело устремлялся все вперед и вперед, расталкивая плотную пелену зноя. Страх куда-то отступил, так прекрасно, ново и заманчиво было вокруг. И когда он вошел в купе, сел на полку рядом с авоськой, в которой лежали огромные ленивые дыни, приятным холодком остудившие его горячий локоть, сосед-старичок спросил:
- В первый раз путешествуете, молодой человек?
Юра соврал:
- Да нет. Уже приходилось…
- А что удивительного? - не то сам себе, не то другим пассажирам сказал старичок. - Никто теперь не сидит на месте, все передвигаются в пространстве. Тем лучше. В шахматы играете?
- В шашки.
- Шашки - это не игра. Между тем как шахматы отличная тренировка для ума.
- Вы что же, из эвакуированных? - расспрашивал старик, когда все-таки сели играть в шашки. И, узнав, что Юра местный, очень удивился: - В Средней Азии, как правило, люди черноволосые, а вы чистый блондин.
Юрке вспомнилась шутка про проезжего молодца, но он не стал ее приводить. Только виновато улыбнулся. А старик сказал:
- В шахматы играть я вас все-таки научу. Времени у нас предостаточно…
С той минуты, как поезд отошел от родного города, жизнь превратилась для Юры в один долгий, интересный урок - все чему-нибудь да учило его. Он спал мало, только пока длилась короткая летняя ночь, - боялся пропустить станцию, чтобы первым выскочить из вагона: то принести газетку старичку соседу, то опустить кому-нибудь письмо, то набрать кипятку или купить хлеба. Во всех купе его уже знали, приветливо звали: "Юрочка, идите к нам", "Давай сюда, Юрка, сгоняем в домино". Многие пассажиры еще донашивали военную форму, выцветшие гимнастерки без погон, но были и настоящие военные. Ехали женщины с детьми, кто с опозданием возвращался из эвакуации в родные места, кто ехал в гости,- господи, сколько лет не виделись с родственниками, детишки так повыросли, что их родные бабка с дедом, поди, не узнают…
Юрка слушал, такие разговоры особенно внимательно. "Этих-то ждут, - думал он, сразу суровея. - А я?" И экономил деньги, как мог, чтобы хватило на обратную дорогу. "Если они мне не покажутся, - думал Юра, - денька два поживу, наведу справки и уеду…" Он уже составил себе план: пойдет в школу, где учился отец, в военкомат зайдет, в райком комсомола. Может, товарищи отца найдутся. Ему ведь, Юре, ничего не надо - ни вещей отцовских, ни материальной помощи. Попросит фотографии, если есть, ну, хотелось бы, конечно, что-нибудь на память - книгу, что ли…
Спроси кто-нибудь у Юры, что он чувствует, он не сумел бы ответить точно. Но что-то в нем дрожало и пело, звенело, плакало и смеялось. Почему-то вспомнилась ему эвакуированная Лиза с серьгами, как звали ее во дворе, в отличие от другой Лизы, неэвакуированной, но тоже в сережках. Она выносила под тополь гитару, бренчала и пела тихим низким голосом и иногда говорила, подтягивая струны: "Я и сама вся как перетянутая струна. Вы не поверите, девочки". А толстая Фатима отзывалась осуждающе: "Терпения в тебе нету, ой, Лиз, Лиз! Пропащая твоя голова". Лиза неэвакуированная набрасывалась на Фатиму: "Тебе хорошо, корова ты толстая, когда твой Рашид дома! Война, не война, ты свое знаешь, рожаешь - и все". Фатима очень обижалась: "Злой язык, плохой язык… Зачем хочешь мои дети сглазить?" Лиза эвакуированная удивлялась: "Зачем вы обе так вульгарно истолковываете? Я говорила в высоком смысле слова - так хочется счастья. Я и правда как струна. Тронь - оборвусь". И хохотала.
Когда Юра передал матери этот разговор, она сказала виновато:
- И верно, Юрочка, ведь так хочется счастья…
Лиза давно уехала к себе в Ленинград, даже письмо оттуда прислала на имя Катерины Ивановны, но обращенное ко всем женщинам. Квартира ее уцелела, вещей, понятно, нет, мебель вместо дров сожгли в печке соседи, но ничего, под своей крышей и без мебели можно прожить. Муж, полковник, демобилизовался, болеет, у него сильно застужены ноги. Сережка ходит в школу. Лиза всем слала приветы и поцелуи, писала, что никогда не забудет их двор и товарищескую помощь, перечисляла всех ребятишек по именам, всем пожелала здоровья. А Полине передавала особо, что просит на нее не сердиться; если что было не так, то это только от нервов, а она Полину очень уважает как замечательную труженицу и сердечного человека.
"Ах, девочки, - писала Лиза, - как возьму в руки гитару, ударю по струнам, тут же вижу всех вас, вспоминаю и плачу…"
Теперь Юра и сам был как струна. Тронь - оборвется.
Таким он был всю дорогу, таким переночевал в Москве у старичка, с которым сдружился в пути, таким сел уже в другой поезд, который повез его в "дремучие леса". И вот Юра приехал в большой город, где леса не было и в помине, нашел улицу и дом и постучал в дверь.
Открыла старая женщина в домашних туфлях, с красиво причесанной головой, в очках.
- Ты ко мне? - спросила она. И вдруг вскрикнула, пошатнулась, схватилась за сердце. - Ты извини, - опомнилась она. - Ты по какому делу? От кого?
- Я Юра, - сказал Юра виновато.
- Юра? - Она опять закричала: - Какой Юра, какой? Боже, какое сходство… ты так похож на моего покойного сына, ты извини, мальчик…
- Я ваш внук. - Юра держал в руках свой чемоданчик, куда мать уложила его трусики и майки, и авоську с дынями.
На крик выскочила молодая женщина с волосами, накрученными на бумажки, в тесном халатике.
- Что с тобой, мама? Чем это так божественно пахнет? - Она переводила глаза с матери на Юру, как бы стараясь сообразить что-то. - Это тот… мальчик? Как похож на Колю! Я ведь вам говорила, мама…
- Тут дыни, - выдавил из себя Юра и протянул молодой женщине авоську.
- Как мило… Но что же мы стоим здесь, в прихожей? Проходи, мальчик, сюда…
И она распахнула дверь из темноватой передней в светлую, залитую солнцем комнату, выходившую окнами в сад. На стене висел большой портрет кудрявого, лобастого подростка с веселым, открытым взглядом.
Юра шагнул через порог.
- Это… ваш сын? Это… мой папа?
Он как будто не в комнату вошел, а в какой-то другой мир - так объяснял он потом матери, которая требовала, чтобы он все-все рассказал, каждый шаг описал, повторил каждое слово. Да, Юра вошел в новый для себя мир, наполненный новыми, незнакомыми ему вещами. Из мальчика, у которого на всем белом свете никого, кроме мамы, не было, он стал вдруг внуком, племянником, троюродным братом. Все обнимали его, и плакали над ним, и говорили: "Какое сходство, только Коля был темноволосый, а ты беленький". "Что, твоя мама русая?" - "Нет". - "В кого же ты?" Он пожал плечами. "И то уже хорошо, - сказала позже мать, - что про проезжего молодца не ляпнул. Представляю, что бы они про меня подумали". - "А тебе-то что? - проворчал Юра. - Пусть думают…" Вот это единственное и мучило его там, у папиной родни: как же они могли не отозваться на мамин голос, не ответить на ее письмо? А она ведь не одно послала, а два или три…
Бабушка теперь винила покойного деда - это он, он виноват, он говорил, что Коля вернется с войны и сам разберется, жена или не жена эта случайная, малограмотная девочка из Средней Азии.
- Ты меня извини, Юра, не обижайся, но что я должна была думать о твоей матери? - Бабушка вытирала платком глаза. - Они все твердили: не торопись, не вмешивайся, не нужно торопиться, Коля решит сам. А Коля был так молод, к чему ему такой поспешный брак? Он был способный, талантливый, с большим будущим, но опрометчивый, доверчивый, его мог опутать хоть кто… - Бабушка опять целовала Юру. - Потом дед уехал со своим госпиталем на фронт, он ведь был хирургом, твой дед, и попал под бомбежку. Погиб. Потом ожидание писем от Коли, надежды, дни, похожие один на другой, когда перестаешь понимать, как недели переходят в месяцы, потом угасание, умирание надежды. Я стала как камень, спасалась только работой. Ужасный быт, полуголодное житье… Ах, что теперь говорить! Мой старший сын Валентин тоже был на фронте. Твоя мама, конечно, осуждала меня?
Юра отрицательно мотал головой.
- Вы в Средней Азии, наверно, не знали голода. У вас там виноград, вот дыни…
- У нас виноград дешевле картошки, честное слово…
- Ну вот, ты слышишь, Ира? - говорила старуха дочери. - Ну чем мы могли им помочь? У них виноград был дешевле картошки…
- Но, мама, ведь одним виноградом сыт не будешь…
- Мы вещи меняли, - сказал Юра. - Мама платья свои сменяла, туфли. И по карточкам мы получали. У мамы ведь была рабочая карточка. По рабочим даже сахар давали…
Юре позволили отпереть шкаф, где тщательно хранились "Колины" игрушки и книжки, школьные и студенческие учебники, готовальня, первые альбомы с коряво нарисованными домиками и рулоны чертежей, горы любительских снимков, фотоаппарат.
- Аппарат ты возьми себе, он твой по праву, - решила тетка Ира.
Но Юра отказался:
- А у меня есть. Не новый, правда… Мать как раз премию получила, пошла на барахолку и купила. Юсуф с ней пошел, чтобы ее не надули. Он тогда еще один, без жены, жил…
- Это кто… Юсуф? Это друг твоей мамы? - осторожно спросила Ира.
- Да он со мной больший друг, чем с ней, - гордо сказал Юра. - В одном дворе живем…
- А почему же ты сказал - он жил тогда без жены?
- А его жена к маме ревнует, - простодушно сказал Юра. - Весь двор смеется. А маме он зачем? Моя мама знаете какая красивая… - Он задумался и прибавил: - Была… Когда приоденется, так и теперь еще хоть куда…
Позже мать осудила его за эту фразу:
- Они еще могли бог знает что подумать…
- Ну и пусть думают. Тебе-то что?
- Все-таки это папина родня.
- А ты им ничем не обязана.
- Так-то так, но… Ты этого еще не можешь понять, сынок…
Ну и пусть, пусть он не понимает, но он не мог все-таки простить им, этим новым родственникам, их отношения к его матери. А мама великодушно сказала:
- Я им не судья и не свидетель. Но ты подумай, Юрочка, вот я тебя ращу, в куске себе отказываю, все для Юры да для Юры. Все наши планы совместно с тобой строю. Юра, мол, вырастет, мы то, мы се… И вдруг пожалуйста - получаю письмо. Юра ваш больше уже не ваш, я его считаю своим и даже заимела от него ребенка. А они люди интеллигентные, ты ж сам говоришь - врачи, им это показалось обидно…
А жена Валентина, Юриного дяди, не оправдывала свекровь. Она как-то разоткровенничалась с Юрой, когда никого, кроме них двоих, не было дома.
- Свекровушка моя очень уж гордая. Ты думаешь, она со мной легко примирилась? Отнюдь. Разве кто-нибудь достоин стать рядом с ее мальчиками… Ух, и немалого труда мне стоило переделать Валентина на свой лад. У них только одно и слышишь: мама сказала, мама сделала, мама этого не любит… Правда, она заслуженный врач, что верно, то верно. У нее всюду ученики…
- У моей мамы тоже есть ученица - Маша Завьялова.
- Чему же она ее учит?
- Как чему? Работать на станке. Ткать. Моя мама знаете какая хорошая работница! Ее мастер невзлюбил, так начальник смены, инженер, говорит: "Вы что это? Она же наша лучшая работница…"
- Смотри, как ты гордишься своей мамой…
- А как же…
Эта самая Лялька, жена Валентина, должно быть, передала их разговор Ире, тетке, и та, когда они пошли гулять по городу, сказала ему:
- Это прекрасно, Юра, что ты так уважаешь свою мать. Она стоит того. Я ведь, честно говоря, тоже пострадала от бабушкиного деспотизма, все сидела и ждала заморского принца. Ты скажи своей маме, пусть она меня простит, что и я была такая дура. Я, правда, сердцем чуяла, что письмо искреннее… Сможет она меня простить?
- Мама ни на кого не держит зла… Наша соседка Катерина Ивановна даже удивляется: мол, ты слишком добрая, Полина, с такой добротой пропадешь. А мама считает - людям надо верить…
- Жаль, что она не получила образования.
- Когда же? - стал оправдываться Юра. - То была война, то я народился. Она говорит: "Ты учись, а я уж поработаю, но ты мне рассказывай, чему тебя в школе учат". - Юре очень хотелось показать мать в лучшем свете, нарисовать ее поярче, поцветистее, что ли. - Она песни любит, стихи. Есенина любит. В кино мы с ней ходим. Только про войну она не может смотреть, плачет… Она, если бы не зуб, может, со мной и поехала бы. Вот вставит себе золотой зуб…
- Золотой? Это ужасно. Это же ужасная безвкусица, - разволновалась Ира.
- А почему? - упавшим голосом спросил Юра. - Золотой - красиво, блестит.
- У каждого свой идеал красоты, - сердито сказала Ира. - Но ты ей передай, я прошу ее, как Колина сестра…
Юра обиделся.
- Пусть уж сама как хочет, - сухо сказал он. - Жила своим умом и дальше пусть живет…
- О, да ты колючий, - удивилась Ира. - А впрочем, ты прав. Извини меня… ты дал мне хороший урок…
Уже начался учебный год, надо было ехать домой, а Юру все не отпускали. Ира по вечерам, возвращаясь из школы, где преподавала, занималась с ним дома. Справку ему выхлопотали, - мол, болел. Бабушка и дядя Валентин вообще уговаривали его остаться у них, с ними.
- Тем более что часть этого дома принадлежит твоему покойному отцу, то есть тебе…
- А нам не надо, - испугался Юра.
- Как же это не надо? Положено. Ты посоветуйся с мамой. Или я выплачу тебе твою долю, - предложил Валентин.
- За что?
- Как за что? Это же дом, собственность…
- Нам от производства дали комнату…
Бабушка вдруг спросила:
- А может, и мама переедет?
- А у вас разве ткацкая есть? Не поедет она, если нет ткацкой…
Дядя Валентин рассердился:
- Чего нет, того нет… Но все-таки с родней рядом вам было бы легче…
- Мы привыкли, - сказал Юра.
Бабушка громко заплакала. Все кинулись ее успокаивать. А она твердила:
- Ты скажи маме, пусть она меня простит, пусть простит…
Когда Юра рассказал это матери, та тоже горько заплакала.
- Нету у меня на нее зла, нету… Да и какое может, быть у меня зло, когда она Колина мать. Юрочка, помни, мой золотой, святое это понятие - мать…
Юра устал от расспросов и слез, схитрил:
- А как там твоя Маша Завьялова?
Мать тут же заулыбалась.
- И не говори! Разряд получила. Такая самостоятельная стала, того и гляди, чтоб на пятки мне не наступила, не догнала…
- Тебя догонишь, как же…
Но мать не дала себя сбить:
- А насчет дома ихнего, насчет денег я так соображаю. Зачем же мы будем их хозяйство рушить? Был бы Коленька жив, неужели бы он родной матери материально не помогал? Помогал бы. Вот пусть это и будет наша ей помощь… мы ведь этот дом не наживали.
И после не раз повторяла:
- Много ли нам с тобой надо? Вот вырастешь, женишься, тогда…
- Я? Женюсь? - возмущался Юра. - Да ты что!
Он весь горел, даже уши начинали гореть. Но время шло, и эти намеки матери на неминуемую любовь, шутки про женитьбу все больше и больше интересовали Юру. Он теперь меньше стеснялся, меньше краснел. Даже сказал как-то, вернувшись из школы и задумчиво глядя в окно, как будто оттуда ждал ответа:
- У нас теперь многие ходят парочками, вот чудаки…
Мать осторожно поинтересовалась:
- А ты?
Юра ответил уклончиво:
- Я увлекаюсь спортом.
- Это нехорошо, что ты все один да один, - решила мать. - То к тебе хоть Виктор захаживал, а теперь и не показывается. Поссорились?