- Он теперь с Людой не разлучается. Ему и прозвание дали: верный рыцарь.
- Верный рыцарь - это неплохо, - задумчиво похвалила мать. - И Людочка хорошая девочка. Из хорошей семьи…
- Вот уж кривляка, принцесса на горошине… - Юра перехватил недоумевающий взгляд матери. - Сказка такая есть у Андерсена…
Мать призналась:
- Я тебе завидую, Юра. И книжки ты читаешь, и учишься, постигаешь. Я в твои тетрадки заглянула вчера - все цифры, все закорючки, - а я уже и забыла то, что знала по алгебре. Только и помню, что квадрат суммы, - она, как ученица, отчеканила, - квадрат суммы равняется… - И огорчилась: - Забыла…
Юрка захохотал.
- Смешная ты, мама!
- Хочется идти вперед, Юрочка, не хочется терять культурный багаж…
Юрка еще раз повторил:
- Нет, ты смешная, мама. Нашла о чем горевать - квадрат суммы. Надо же!
Но не смеялся. Только делал вид, что смеется, чтобы развеселить мать. Предложил:
- Хочешь, мы с тобой университет на дому организуем, я тебя буду учить?
- А время? Время где взять? Нет, Юрочка, поздно. И так мы с тобой совсем редко теперь видимся.
И верно, Юра был занят в школе - учился он хорошо, много читал, - занят в спортивной секции, писал длинные письма родне, участвовал в драматическом кружке. И поговорить с матерью толком не удавалось, только о житейском - что купить, что сготовить, хватит ли дров на зиму. Или там угля.
Только иногда, чаще в сумерки, вдруг заговаривали о чем-то таком, о чем не хотелось говорить при ярком свете. Как-то Юра спросил:
- Мам, а ты никого, кроме отца, ну, потом уже, не любила?
- Кого же? - коротко ответила мать. - Кого же я могла полюбить? Тогда был фронт, все мужчины на фронте… перебило многих. Нет, Юрочка, я памяти твоего отца оставалась верна. И ты, сынок, должен быть верным, если полюбишь.
- А я, - с какой-то отчаянной искренностью признался Юра, - я бы хотел любить многих. Мне многие нравятся - то рыжие, то кудрявые. Ведь в каждой девчонке… - он поправился, - в каждом человеке есть своя тайна, каждый человек чем-то другим интересен…
Мать пришла в ужас. Она ужасалась горячо, горевала, что Юра может вырасти распущенным, если не возьмет себя в руки. Он смутился.
- А иногда… хочется полюбить одну и любить ее до гроба… ну, как Фархад и Ширин, например.
- Любить одну - лучше, порядочнее, - обрадовалась мать. - А ты же совсем не испорченный, ты добрый. Мне бы так хотелось, мечтаю я, чтобы ты любил одну, всегда одну…
Юра пожал плечами. Даже вздохнул. Но обещать ничего не стал. А мать почему-то сняла с головы голубую косынку, подправила волосы. И сказала:
- Ты, может, помнишь, Юрочка, Якова Ивановича, слесаря, он мне ткацкие крючки замечательные делал, - так он очень уважал меня. Но я вроде не понимала этого. Или тебя Юсуф все конфетами угощал. А ведь это он метил в меня. И я могла вполне легко потерять голову. Молодая была, доверчивая. Но я не хотела, чтобы у тебя был отчим. Все-таки отчим не отец. Да он и нашего, русского обычая не знает, а ты русский. И как хорошо вышло, тебя потом признала папина родня, и они увидели, что я не ветреная. И пусть я живу одна, пусть тоскую, а голову могу нести гордо. У меня - сын, у меня работа, у меня мое собственное достоинство…
- Так разве ж можно равнять Юсуфа с отцом? Или этого, как его, Якова Ивановича? Конечно, он добрый был, я понимаю, но все-таки… что за интерес…
- А я и не равняла, - как-то жалко возразила Полина. - Я ведь всех отвергла… Но если правде в глаза смотреть, то человек он достойный был, вдовец, как раз под пару мне… Я ведь уже не девушка была, он меня с ребенком хотел взять, с тобой…
- Ну, о нем нечего горевать, - самонадеянно сказал Юра.
- Я не горюю, я рада, что тогда не увлеклась. Но это ты зря так… И Юсуф был видный мужчина, голову вполне можно было потерять, но вот ты первый меня бы и упрекнул…
Юра как бы опомнился:
- Ты думаешь, я не понимаю, что обязан тебе? Ты своей личной жизнью для меня пожертвовала…
- Ну уж, чем это я пожертвовала? - запротестовала мать. - Ничем я не пожертвовала… Юсуфом? Подумаешь, какая жертва! Зато у меня сын…
- Сын-то сын… - Юра не мог подыскать слов. Хмурил брови, краснел. - Одним словом, мать, я все понимаю и не забуду…
- Забудешь, Юрочка…
- Я?
- Забудешь, забудешь, не зарекайся. Да я ничего и не требую. Только бы ты был счастлив, только бы был человеком…
- А какой же я буду человек, если после всего да тебя забуду?
- Закон жизни, - вздохнула мать. - Но я не обижусь. Мне теперь ничего не страшно. Ты, слава богу, не один, не сирота - у тебя и бабушка есть, и дядя, и тетки… Что со мной ни случится, а ты не один…
- Да никто мне, кроме тебя, не нужен. Глупая ты, что ли, не понимаешь…
Но как ни кричал, как ни возмущался Юра, а сам сознавал, что мать занимает меньшее место в его жизни, чем раньше, когда он был маленький.
У него теперь были свои интересы, даже такие, которые он скрывал от матери. Нет, не потому, что они были дурные или их надо стыдиться. Просто хотелось иметь что-то свое, только ему одному принадлежащее. О многом он не мог расспрашивать мать - неудобно, она женщина. Стеснялся. Многое мать и сама не знала, не хватало у нее для этого образования, и хотя Юра очень ценил природный, пусть и неотшлифованный, ум матери, ее справедливость и прямоту в суждениях, восхищался ее тягой к знаниям, - он боялся своими вопросами ставить мать в неловкое, смешное или трудное положение.
С отцовской родней в этом отношении было проще, - даже наоборот, там он сам стеснялся показать свое невежество. Там он зорко следил и кто как держит вилку, и как правильно произносятся те или иные слова. А уж спрашивать мог сколько угодно, особенно у тетки Иры. С ней он сошелся ближе всего. Между бабушкой и им невидимой, но непроницаемой стеной все-таки стояла обида за мать. Бабушка часто звала его приехать, присылала деньги, подарки. Иногда в посылки вкладывала что-нибудь для Полины - духи, конфеты.
Мать умилялась:
- Какая она внимательная, Юрочка. Это же очень дорогие духи.
Юра сердился:
- Дорогие… Да ей больные все носят, у нее этих духов, этих конфет навалом.
- Нас это не касается. Нам важно, что она прислала.
А Юре не того хотелось. Хотелось близости, сердечности в отношениях между матерью и бабушкой. Хотя он понимал, что при свидании мать проиграет. Слишком она бесхитростная, слишком простенькая, скромная. Он даже сердился, если мать неправильно произносила слова:
- Я же тебе не раз говорил, мать… ну что это ты, мать, а? "Ляжь, ляжь"… Скажи: "Ложись, Юра, спать", а ты: "Юра, ляжь".
- Это спасибо, что ты меня учишь, - не обижалась Полина. - Очень вы, современная молодежь, восприимчивые. Все знаете. Вот моя Маша, золото, а не девчонка…
- Ты же говорила - застенчивая…
- Обвыкла. Выступать научилась. Куда там…
- У тебя только и свету в окошке, что твоя Маша.
- А как же! Она ученица моя. Я ей передаю секреты мастерства.
- Бабушка тоже хвалится своими учениками. У нее, мол, уже аспиранты, даже кандидаты наук.
- Так она же врач, доктор, а я простая ткачиха, работница.
- Ну и что? - так и вскидывался Юра.
А мать спорила:
- Все-таки…
- Ничего не все-таки. Каждый на своем месте. Ее портрет на доске Почета и твой.
Юра очень гордился успехами матери, и когда уезжал к родне, то обязательно увозил с собой заводскую многотиражку. И в городской газете частенько писали о матери, и в республиканской. И нередко говорили по местному радио, - но это уже приходилось пересказывать своими словами.
Бабушка, надев очки, внимательно изучала вырезки.
- Очень, очень похвально, - говорила она.
Тетка Ира к производственным успехам Юриной мамы относилась более равнодушно, но зато с интересом расспрашивала, что она за человек. Какой характер? С теткой Юра разговаривал совсем свободно, не боялся, что "продает и предает" мать, все говорил как есть. Тетка сожалела:
- Жаль, конечно, что она не училась. Но ведь не в образовании счастье. У меня, например, высшее…
Эту тему всегда охотно развивала и Ляля, Лялька, как ее называл муж, дядя Валентин, когда оставалась с Юрой наедине:
- Ты не думай, что я сплетничаю, я Иру люблю. Но увядает, увядает наша Ира. И умная, и начитанная, а счастья нет. Ты скажи своей матери - пусть не забывает, что годы уходят, пусть помнит…
Дядя Валентин, когда приезжал со стройки "на минуточку", пообедать, тоже иногда заговаривал с Юрой о матери:
- Нехорошо, сам знаю, что нехорошо… Надо бы съездить познакомиться, раз она такая гордая женщина, к нам приехать не хочет. Тем более что мы поступили по отношению к ней как свиньи. Но у строителей отпуск зимой, тянет на юг, - куда уж тут ехать к вам, через всю страну. Но мы с Лялькой обязательно к вам приедем, клянусь.
Он снова и снова заговаривал о том, что считает долгом чести выплатить Юре стоимость его части дома, но жаловался, что денег не хватает. "А впрочем, - утешал он сам себя, - деньги тебе сейчас не нужны, лучше уж когда станешь старше".
Юра не решался возразить.
Он всех их теперь любил - и дядю Валентина, и Ляльку, и тетю Иру. И бабушку полюбил. Однажды зашла соседка, когда бабушка разглядывала в газете, привезенной внуком, мало похожий, невыразительный портрет Полины. Соседка поинтересовалась:
- Кто это?
- Это Колина вдова, - твердо ответила бабушка, вскинув свою гордую, с затейливо причесанными седыми волосами голову. - Это Колина вдова, ткачиха.
- А-а… - с подчеркнутым интересом, понимающе протянула соседка.
- В нашей стране, - поучительным тоном сказала бабушка, - к людям труда относятся с большим уважением…
И то, что бабушка впервые назвала маму "Колиной вдовой", окончательно примирило Юру с бабушкой.
Он рассказал матери об этом, когда вернулся домой. И мать, разглядывая с волнением подарки, которые Юра получил от родни, - спортивный костюм, книги, коньки, белую рубашку с короткими рукавами и карманчиком, на котором была вышита теннисная ракетка, - сказала:
- Для меня самый дорогой подарок, что она меня признала…
- Мы не должны на нее сердиться, - сказал, извиняясь, Юра. - Она старый человек, у нее пережитки, всякие там предрассудки…
- А я не сердилась, мне только обидно было…
- А я сердился… Я за тебя горло всякому перегрызу…
- Глупый, ты же не волк, что значит "перегрызу"?.. Ребенок ты…
- Я?
Нет, он уже не был ребенком. Он уже много знал, понимал, перечувствовал. Когда он в последний раз приехал к бабушке, все заметили, как он возмужал. Тетка Ира сказала:
- О, ты очень поумнел! Браво!
Бабушка нашла, что мальчик все более начинает походить на отца, на ее сына Колю. А Лялька заявила бесцеремонно:
- Ты становишься мужчиной, Юрка, смотри, у тебя пробиваются усы…
Юра покраснел, хотя ему даже лестно становилось, когда он видел в зеркале темноватый пушок над верхней губой. А Лялька приставала:
- Может, ты уже и женщинами интересуешься, а, Юрочка?
Ира прикрикнула на нее:
- Не болтай, угомонись!
Но Лялька беспечно бросила:
- Ханжа. Современные мальчики да и девочки тоже прекрасно знают, что не аист приносит детей. Да, Юра? - Она пристала: - Ну, скажи, скажи…
- Мы же проходим биологию, - буркнул Юра.
Тетка Ира демонстративно вышла из комнаты, сверкнув на невестку сердитым взглядом, а та продолжала:
- Больше не задаешь глупых вопросов?
Юра самодовольно улыбнулся.
Это была их тайна, их маленький секрет. Когда Юра приехал в первый раз и считался совсем еще маленьким, несмышленышем, он вошел в спальню Ляльки и дяди Валентина, когда Лялька примеряла перед большим старинным зеркалом ночную сорочку и раздосадованно выговаривала белошвейке:
- Нет, нет, широко и некрасиво. И потом я же вас просила, Серафима, сделать погуще рюшки. Белье должно быть элегантным.
- И ничуть не широко, - тупо твердила Серафима и дергала своими красными, толстыми, грубыми пальцами оборочки. - Ведь не платье…
- Хорошо еще, что у меня нет любовника…
И Лялька, и Серафима захохотали.
А Юра долго ломал свою лобастую голову, не понимая, почему они хохочут. Он спросил потом у Ляльки:
- Любовник… это кто?
Лялька, как всегда, смотрела в эту минуту в зеркало, расчесывала свою челочку.
- Любовник? Ну, тот, кто меня любит.
- Дядя Валя?
- Дядя Валя - это муж. А любовник… это чужой мужчина, ну, понимаешь? Ох, подурнела я тут с твоим дядей Валей! Никто меня больше не любит.
- Ира тебя любит. И я люблю.
Она затискала, зацеловала его. Предостерегла:
- Ты только при бабушке не вздумай болтать такие глупости.
Но он как-то и сам почуял, что бабушке не надо рассказывать ничего. Он не только бабушке, но и матери, когда вернулся домой, не стал ничего про этот случай рассказывать. Только сказал, что Лялька моложе дяди Вали и много красивее.
- Что ж у нее детей нет? - пожалела мать. - Скучно ей без ребенка.
- Она веселая, поет… Нет, ей не скучно.
Конечно, теперь он стал старше и прекрасно понимал, какую сморозил тогда глупость про любовника, но не стыдился, ему даже приятно было, когда Лялька подшучивала над ним, подмигивала ему, напоминая, что у них есть свои секреты. Когда он, сидя за столом и согнувшись над книгой, забывал обо всем на свете, она иногда подкрадывалась сзади и закрывала ему ладонями глаза. Он тут же узнавал и запах ее ладоней, и прикосновение острых грудок, туго обтянутых лифчиком, но хитрил, тянул время:
- Тетя Ира?
- Это я, дурачок, я…
И Лялька отнимала ладони.
А в последний раз, когда он приехал, сказала разочарованно:
- Ты уже повзрослел. Жаль. Теперь с тобой и поиграть нельзя. Опасно.
- Почему? - спросил он с замирающим сердцем. - Разве я кусаюсь?
- Нет, опасно, опасно, - словно не ему, а себе твердила Лялька. - А жаль, так хочется поиграть с ребятеночком.
Этого Юра тоже матери потом не рассказал. И того не передал, как тетка Ира пожалела:
- Лялька, в сущности, несчастная женщина. Валя тюлень, кроме стройки и пива, ничем не интересуется. А у нее ни детей, ни умственных запросов. Впрочем, тебе этого еще не понять…
Но Юра уже многое понимал. Каждый день, каждый миг приносил ему новые открытия. То, что раньше казалось ясным, простым, незыблемым, теперь оказывалось совсем не простым, и не ясным, и не постоянным. Мать иногда смотрела на него со страхом, когда он лежал на своей тахтушке, закинув руки за голову, смотрел в потолок и подолгу молчал.
- Не думай, - просила она. - Выскажись - легче станет. Ну что ты? О чем ты? Кушать хочешь?
- Я не голодный.
- А хочешь, чайник поставлю? Коврижка есть.
- Нет, не хочу.
Матери хотелось успокоить, отвлечь мальчика от мрачных мыслей. Она не знала, как, чем.
- Юрочка, мы денег соберем, тебе новый костюм справим, хочешь? Ордер на пошив мне дадут…
- Не надо, - почти со злобой отказывался он.
- А чего ж ты томишься, Юрочка? - ласково, с тревогой спрашивала мать. - О чем тоскуешь?
- Не о костюме же, - сердился Юра. - Я о таких глупостях и не думаю. Костюм! - презрительно фыркал он. - Может, я о тайнах мироздания размышляю, а она - костюм…
Мать недоверчиво усмехалась.
А после того, как он все лето провел не дома, вдруг упрекнула:
- У меня свои заботы, а тут еще ты сердце рвешь, лежишь - думаешь не знаю о чем…
Он и сам уже подозревал, что у нее заботы. Маша Завьялова начала на работе обгонять мать. То есть она еще ее не обогнала, мать работала теперь на сорока восьми станках, а Маша только-только осваивала свои тридцать. Но так уж как-то повелось, что про успехи и достижения матери говорили все реже, как будто это само собой разумелось, а Машу все чаще и чаще хвалили. И председатель завкома даже сказал Юриной маме:
- Надо поднимать молодые кадры. Будущее за ними. Честь тебе и хвала, Полина Севастьяновна, что ты выучила Завьялову.
Это ему еще весной, до летних каникул, со смехом рассказала мать, когда вернулась с работы. И он тогда еще, весной, забеспокоился:
- А ты что? Старая?
- Ну, не старая пусть, но я уже опытная работница, что ж меня хвалить… Сам знаешь - молодым везде у нас дорога… - И, как бы позабыв, о чем шел разговор, начала назидательно наставлять сына: - Вот ты и иди, Юрочка, все вперед и вперед. Не останавливайся. Я такая радая, что ты драмкружком увлекся. Может, у тебя талант…
- То-то и оно, что нет таланта, - так и вскочил, завелся Юра.
- Кто это тебе сказал, что нету?
- Я сам вижу…
Но тут он кривил душой. Ему казалось, что талант у него есть. Если бы дали главную роль, яркую, он бы показал, на что способен. А роли ему доставались маленькие, неинтересные. Он и на репетиции приходил первым, и сидел до самого конца, и ел глазами режиссера - так внимательно слушал пояснения, и учил назубок роль, не только свою, но и всю пьесу. И, как будто в награду за его рвение и труды, в насмешку, режиссер просил:
- Будь другом, Юрий, посуфлируй. Ты очень вдумчиво изучил текст…
Но когда после спектакля участники, румяные, красивые от грима, выходили под аплодисменты кланяться, Юра, пыльный, с пересохшим горлом, вылезал из суфлерской будки и стоял в сторонке, как будто он совсем никто. А Люда, накланявшись, проходя мимо него вместе с Виктором, упрекала:
- Ты очень плохо подавал текст сегодня. А я с большим трудом вспомнила, что надо сказать. Ты представляешь, Виктор…
Витька посмеивался:
- Загляделся на Ольгу Копейкину, не иначе…
- На Ольгу? Ах, вот как! - глаза у Люды сверкнули.
Юра кинулся бы на Виктора с кулаками, но Виктор еще недавно был его другом - это раз, а во-вторых, не хотелось выдавать себя. И Юра притворно хохотал.
А все-таки сказал однажды Люде:
- Неужели ты веришь, что я гляжу на Ольгу? Я гляжу только на тебя…
- На меня? Но… но ты ведь меня чуждаешься с некоторых пор…
- Виктор мой друг, а я никогда не становлюсь поперек дороги другу.
- При чем тут Виктор? Разве у него есть права на меня?
- А то нету? Ты же с ним не расстаешься…
- Виктор мой товарищ по искусству, - надменно сказала Люда. - Я свободный человек.
- Не врешь? - переспросил обрадованный Юра.
Люда его совсем измучила, иссушила своими капризами, своим непостоянством. То заявляла, что будет учиться на настоящую актрису, а на школу ей наплевать, то снова начинала дружить с Виктором и шептаться с ним на переменках, то вдруг вспоминала: "Юра, ты же мой сосед, пойдем домой вместе". Из-за нее он не написал контрольную по алгебре и чуть не завалился на устном экзамене. Из-за нее готов был отказаться от поездки к бабушке и решился ехать только тогда, когда выяснилось, что Люда все равно собирается с матерью на все лето в Крым. Она обещала оставить свой адрес, а потом уехала и адреса не оставила. Он решил, что надо забыть ее, забыть как можно скорее. И мечтал, что когда они встретятся осенью, то он войдет в класс небрежной походкой, небрежно скажет: "Хэлло, Люда, как дела?" - и плюхнется на свою парту, даже не поворачивая головы в ее сторону и не слушая ответа.