Вспомнилось ей почему-то, как невзлюбил ее подмастер. Рыжий, хитрый, противный. Все зыркал на нее глазами, грозил пальцем: "Смотри, Баукова, ох, Баукова, ты у меня смотри…" А что смотреть? Много ли женщин работали проворнее, были смекалистее, чем она? Что смотреть? Ты лучше сам смотри, как мне все руки разъело, новые рукавицы вовремя давай. А однажды - никого поблизости не было - вдруг подошел и стал молча тискать. Тискает и сопит. Тут уж она отвела душу, тут она ему все припомнила. "Ты кого тискаешь, рыжий паразит? Я сына на фронте потеряла, я мужа лишилася, а ты…" Такой крик подняла, что все сбежалися. Сама потом смеялась над собой, когда работницы утешали: "Ты что, Нюрка, очумела? Съел он тебя, что ли? Живешь одна, он и возмечтал…" Тогда смеялась, а теперь, сегодня, плакала. "Беззащитная я, - думала она про себя. - Как есть беззащитная". И пословицу вспоминала: "Живет как горох при дороге. Кто мимо идет, тот и рвет". Вот именно, так она и живет…
А хозяйки, у которых она прирабатывала да и теперь еще прирабатывает? У каждой свой характер, своя слабость. А ты пойми, разгадай, учти. Льстить она не любила, достоинство сохраняла, а все-таки иногда кривила душой. Как же без этого? Не проживешь.
Конечно, не всеми хозяйками она дорожила одинаково. Хозяйка хозяйке рознь. Одна и заплатит щедрее, и подарит, а другая все учтет до рубля, до копеечки. Вот ты попробуй их уравняй.
А как дело идет к празднику, каждая требует: "Нюра, к первой ко мне". Но Нюра-то одна. Приходится когда и соврать, почему не явилась: "Ой, я такая больная была, думала, не встану". - "Нюрочка, вы меня ужасно подвели". - "Знаю, знаю, сама не рада". Или если деньги возьмешь вперед, тоже приходится ловчить. Отработал бы поскорее - и все, самой ведь совестно. Но живые денежки всегда нужны, торопишься туда, где не должен. То у дочки день рождения, то у внучат. То Игорьку хочется помочь. Зять кричит: "Не давай ему, тунеядцу такому, ни копейки!" Но ведь внук взрослый уже, кавалер. Она трешку зажмет в кулак, руки за спину, Игорь уже тут как тут, все понял, прошел мимо, взял. "От вашей ругани, папа, голова болит. Пойду прогуляюсь".
Может, и не следовало бы баловать, но ведь внук, любимчик. Нет, ничего она для семьи не жалела. Что заработает, что в подарок получит - отдаст им… А все одно дочь упрекает: вы, мол, для Лешки стараетесь да для его барыни. Лешка кричит: "Танька все из тебя высасывает, опомнись, мать!" Вот тебе и опомнись, иди с подселенки.
Все видит она в черном свете, в непроницаемой тьме. Ни один луч солнца не пробивается через эту тьму.
А как ее обидела Надежда Лазаревна… Подумать только - ходила Нюра к ней раз в неделю, как закон. По четвергам. Это сколько же четвергов в году? А сколько лет? Все было - и хорошее, и плохое. "Нюра, я не переживу, мне муж изменил". - "Бросьте, Надежда Лазаревна, он вам очень преданный". - "Нюра, я кошелек потеряла". - "Берегите себя, деньги - дело наживное". - "Нюра, у меня на службе неприятности". - "Все обойдется, вы работник ценный, вы всюду нужны". А тут как нашла коса на камень. И что ей такого особенного сказала Нюра, чем ее ужалила, чтоб ни забыть, ни простить нельзя было? Случается, не зря старые люди говорят: слово воробей, вылетит - не поймаешь. Нюра и сама не рада была тому, что сказала. Вылетели слова, как их теперь воротить? Ну, и та в долгу не осталась, тоже много чего обидного наговорила Нюре, все ее грехи помянула: и то, что с похмелья хуже работает, и скорость уже не та, и долги не любит отрабатывать. Но Нюра отходчивая. И все вроде наладилось. Нюра прощения попросила, а та сказала: "Вы меня тоже извините, я погорячилась". Но звать к себе убирать перестала. Работа у Нюры есть, ее сколько угодно, но обидно. И к новому дому, и к чужому нраву нелегко привыкать. Ведь у каждого свое. Одна говорит: ты носовые платки крахмаль; другая: ой, это жестко. А там, у Надежды Лазаревны, уже привыкла, все знала, как в своем хозяйстве. А если стала она не такая быстрая, не такая проворная, как была, так ведь годы идут, вон уже сколько их отстукало. Надежда Лазаревна и сама не молоденькая, только что красится и к парикмахеру и на гимнастику ходит. А Нюра так наломается за день, что не до гимнастики ей. "Как же вам не совестно! - мысленно говорит Нюра. - Я женщина, и вы женщина. У вас душа, и у меня душа. Вы все мои грехи знаете, да ведь и я вас в разных видах видела. Вы культурная, журнальчики читаете, - неужели вам своя гордость дороже живого человека? Совесть-то у вас есть, Надежда Лазаревна? Верно, вы мне платили, хорошо платили, я не отказываюсь, но деньги - это еще не все".
Никто не отвечает, молчит Надежда Лазаревна, спит у себя дома, на своей тахте, и не слышит Нюру. Тихо. И Маша больше не храпит. Только постукивает будильник да шумит за окном осенний, мокрый от дождика ветер, подбавляет тоски.
…Теперь Нюре кажется, что вся ее жизнь была сплошной бедой. "И мама моя была несчастливая, - думает она. - Папа в деревне гулял с кем попало, а она в Москве по чужим людям жила, в прислугах. И вся ее доля досталася мне".
Любила одного, а замуж вышла совсем за другого. Посватал ее парень из чужой деревни. Он только-только схоронил родителей, стал сам себе хозяином, а хозяйство большое. Отец и позарился. "Взамуж выдали меня силком, пинками", - горюет Нюра.
В деревне было принято ездить к жениху "смотреть место". Проверить-то надо, что сваты насулили. И вот там Нюре шепнули: "Пропадешь, Нюшка. За ним покойная мать так с дубинкой и ходила, от карт отгоняла. Картежник он…" Нюра кинулась к отцу, но он цыкнул на нее, велел не слушать сплетни: мол, завидуют ей… А какие там сплетни! Все правдой оказалось. Так-то он, Иван, был смирный, во всем вроде подчинялся, но не раз пришлось и ей потом разыскивать его по селу, оттаскивать от карт, гнать домой.
А у нее и так работы невпроворот и в доме, и в поле. Дети. Накорми, обстирай. Петя еще не вошел в разум, а тут близнецы лопотать начали, топать по избе, дудеть в дудки. Четвертенький родился, да вскоре после родов помер. Потом старшие заболели. Петю она выходила, а близнецы, как свечки, сгорели. Ой, и убивалась она! Иван тоже убивался, плакал, а все-таки отец - это не мать. Позовут дружки-приятели играть в карты, он и ушел. Час - нету, два - нету, ищи-свищи.
Когда она снова ребенка ждала, как раз Татьянку, девочку, то надумала ехать рожать к матери, в Москву. Все-таки там родильные дома получше. Иван слово дал, что из дома шагу не ступит. Нюра поверила. Уехала. Но ошиблась с родами на месяц и зажилась в Москве. Спасибо, кума письмо прислала:
"Приезжай, Нюрка, Иван твой полушалок проиграл, деньги, что ты в скатерть завязала, нашел и тоже проиграл. А теперь нависла над тобой злая туча - Иван задолжал братанам Лобовым вашу корову…"
Тут уж медлить нельзя было. Завернула она новорожденную потеплее и метнулась домой. Муж встретил ее на станции, багаж на подводу сложил, поехали. Он молчит. Нюра дипломатично спросила:
- Ты что, хворый?
- Да нет, ничего…
- А что молчишь? Может, обижаешься, что я девочку родила, а не сына?
- Что ты! Наш ребенок, как это я могу обижаться…
А сам в глаза не смотрит.
Приехали. Мигом набежала родня, поставили самовар, очистили селедки. Тут Нюра хватилась: а Иван где? Как в сердце ее что ударило. Выскочила в сени, в чуланчик. А он в петле висит. Она как закричит, как дернет веревку. Сдернула, привела мужа в избу, раз - дала ему по лицу, два. "Ты что, ты детей наплодил, а теперь в петлю?" Насилу уговорили ее, так бушевала, насилу посадили за стол. И Иван малость успокоился, сел чай пить. Тут гости нагрянули, браты Лобовы пожаловали. Нахальные, красномордые. "Где тут наша скотинка?" Иван залопотал: "Я еще Нюшеньке сказать не успел…" Нюра схватилась за топор - как раз около печки лежал. "Какая такая скотинка?" А они: "Мы за своей коровой пришли. Карточный долг - это честный долг". - "Честный? А топор видали?" Лобовы постояли-постояли, поняли, с кем имеют дело, плюнули. "Ну, Иван, имей в виду - ни вечером, ни спозаранок из дому не выходи, на пути нам не попадайся, пересчитаем тебе ребра. И как ты с ней, с такой отчаянной, живешь?.."
Может, и отчаянная она была, что верно, то верно. Но у нее дети: чем детей кормить, если нет молока? Понял Иван, что нельзя ему оставаться в деревне. Лобовых боялся. К колхозу он относился с прохладцей, это Нюра была горячая на работу, отзывчивая на похвалу и на грамоты, а он - нет. Уехал в город, там и устроился. Нюра не сразу за ним поехала, ох, и неохота ей было родовое гнездо рушить, но без мужа, без мужика, тоже не жизнь. Уехала и она…
Не так по тяжелому крестьянскому труду, как по приволью очень даже тосковала: во сне видела и поля, и лужок, где корову пасла, и неширокую, неглубокую речку, заросшую осокой и камышом.
Нет, нелегкая была у нее жизнь…
И в тюрьму ни за что попала. Почти, можно сказать, ни за что, вина все-таки была… Но это в городе случилось, после войны, уже она вдовой была. Помогла одной дурехе от ребенка избавиться, когда та ревмя ревела, а потом эта дура соседке выболтала, и соседка тоже пришла: "Мне помоги…" - "Что ты, что ты, я этим не занимаюсь. Знаешь, какой строгий указ вышел, как взыскивают…" - "Ах, так?" И со злости в милицию с доносом. Вызвали ту, первую, а она с испугу призналась во всем. Тут уж Нюре припаяли под горячую руку. Кидалась она повсюду, до приемной Калинина дошла. И что же ей сказали: "Нету тебе прощения, ты его должна заслужить". - "А дети мои чем виноватые?" - "А об детях ты должна была раньше думать". Об них как раз и думала, когда на это дело шла. Сама ведь тряслась от страху. Разве на такое легко пойти? Из жалости ведь. Даже денег не взяла. Всего-то и благодарность была, что кусок деревенского сала да стакан крупы манки. А все-таки дети сала поели. К салу она им картошек наварила.
Да, правильно говорится: ты его выручишь, а он тебя выучит. Так и с ней получилось.
В колонию ее привезли еле живую от тоски. Так тосковала, что вши напали. Надо же… Нюра очень страшилась, что заметят и остригут ей косы. И мыла, и чесала волосы, но разве одолеешь печаль? День и ночь поначалу плакала. Ест кусок, а он в горло не лезет: как там мои деточки? Только и забывалась, что в работе…
Нюра то зажигает лампочку, то гасит. А если переедет к сыну, то спать ей придется в одной комнатке с внучкой; тут уж среди ночи, если не спится, лампочку не зажжешь - девочку разбудишь. Нюра теперь часто ночью не спит, руки болят, плечи, мысли разные голову кружат. Так и придется маяться в темноте, ждать утра. А то подрастет Тамара - долго ли? - спать, может, заставят на кухне. И того хуже… То сноха идет в ночь работать - плита нужна, то сын в первую смену - тоже неудобно на кухне лежать, разваливаться. Кончится твоя вольная жизнь, Нюрка, пожила ты как человек всего ничего.
Ведь в доме в том, в старом, дуло из всех щелей, печка плохая была, дров не напасешься. Все одеялки на детей накинешь, чтоб не застудить, сама - как придется, и не поешь досыта, и не поспишь в тесноте. Мать хворая стонет…
Нюра уже разбередила душу так, что не может успокоиться. Встает, ложится, пьет воду, снова ложится… Плохо еще то, что Татьяна ей теперь не советчица. Сердится она на Татьяну. Хоть и клянется-божится дочь, что не виновата, ничего, мол, не слышала и не видела, в ум не взяла. А сердце на что, сердцем должна была учуять, что обидели родную мать.
Было это все на Игоревой свадьбе. Женился ведь, дурачок, на ноги еще не встал, не оперился, а туда же… опять те же слова, что у Лешки когда-то: "Я, бабушка, ее люблю. Папа, мама, что вы, на самом деле, - я же ее люблю". Пришлось играть свадьбу.
Дочка с зятем совсем разум потеряли: ну что ж, мол, свадьба в жизни один раз бывает. Такой шик сделали, такой пир, такой богатый стол. У Лешки всюду знакомства - он им рыбу красную достал, колбасу хорошую. Студню наварили - это не передашь, что за студень. Водка, вино красное, пироги, мясо жареное. Винегреты, салаты. Гулять решили два дня, а то и три, если надо будет.
Дочка по уши в долги влезла, в кассе взаимопомощи прихватила, отпускные забрали, даже кое у кого из своих хозяек Нюра взяла. Заикнулась было: "Может, сделаем поскромнее? Как расплачиваться-то будем?" - "Что вы, мама, пусть". И вроде с укором, с жалобой Татьяна сказала: "Я свою свадьбу не справляла, просто в загс сходили с Васей, так пусть уж мои дети справят". - "Так какое же время было - война да после войны", - только и ответила Нюра, все-таки задетая. И не напомнила, что обещали ей пальто в кредит взять…
Свадьба зато была - загляденье. Машины, шампанское, фотограф штук двадцать разных фотографий наснял, молодежь вся в галстуках, в черных костюмах, невеста в фате. Первый день Нюра, правда, отгуляла на совесть. И поела, и выпила. Светилась от гордости. Ах вы, мои деточки, приятно мне на вас посмотреть… И родня, и соседи у них гуляли, и все такие статные, приличные. Обычай, порядок понимают. Сват своих родственников, даже самых дальних, из деревни вызвал, они глаза так и вылупили на этот блеск. Радовалась Нюра. Пейте, кушайте, дорогие гости, - только и успевали на опустевшие тарелки рыбу да мясо накладывать. Утром, как водится, пошли будить молодых, стали им на счастье деньги кидать, от души кидали - кто десятку, а кто и двадцать пять. Лешка разошелся, хотел было больше всех кинуть, - Нюра остановила. Опять пошли с плясом на квартиру к свату, справляли ведь у него, там комната побольше. Такая Нюра веселая да гордая была, такая благодарная людям за ласку и внимание. Шутила, смеялась. Стали все садиться снова за стол. Теснота, давка. Но ведь, как люди говорят, в тесноте, да не в обиде. А тут вышло, что в обиде. Стала она с табуреточкой, приплясывая, пробиваться к столу, а сват вдруг скажи ей: "Бабка, ты же видишь, гостей негде сажать. Иди, иди на кухню, там чем поможешь". Нюру как камнем из-за угла стукнуло. Кругом крик, шум, смех, колготня, - может, ослышалась? А сват еще пальцем показал: вон, мол, она, кухня, иди.
После сват объяснял, что он контуженный на войне, нервный, а их прабабка тоже на кухне сидела и не обижалась, так, мол, в чем дело? Но Нюра света невзвидела. Ее, родную бабушку жениха, ее, которая Игоря вырастила, - отец-то его, зять Вася, четыре года в армии был, без него управлялись, - и ее на кухню, подальше от застолья, от красных помидоров, от душистой водки, от тостов, от криков "горько", от Игоря в костюме, купленном на ею же заработанные деньги, от праздника, от гостей?! Ей бы надо было, как Маша потом советовала, поднять табуретку: "Ну-ка, иди отсюда, не то стукну". А она… Потемнело у нее в глазах. И она, помертвевшая, пошла к двери, столкнулась с дочерью - та бежала из кухни с большим блюдом, полным рыбы, не поняла ничего, бросила: "Опять бы себе, мама, нервы треплете?" Какие нервы? Кто треплет?
Как она шла, Нюра, как добралась домой - не знает. Все чудилось ей, что бежит кто-то вслед, сейчас догонит и крикнет: "Куда же вы, мама? Что это вы надумали, мама?" Но никто ее не догнал. А соседки у дома так и бросились: "Уже все? Уже отгуляла? Да ты совсем тверезая". - "Устала я, - кратко сказала Нюра. - Устала - и все. Потом еще пойду".
Но не пошла. Дверь замкнула и не вышла больше. Такой срам. Маше потом призналась, но Маша не чужая. Хорошо, что комната своя, свои стены. Укрыли они ее от людских глаз.
Потом только, рассказывали, племянники спохватились: где тетка? Потом только Игорь заметил: а где же бабушка? Но что толку? Татьяна на свата заругалась: "Вы не имеете права моею матерью командовать". А он, идиот, свое: "Я на войне контуженный, я нервный. Я к ней пойду извинюсь, если она такая обидчивая…"
Но Нюра сказала: нет, не простит. Свадьба-то уже прошла, что ей в его извинениях? Он контуженый, а я не контуженая? Я сына потеряла, я мужа лишилась - и я не контуженая? Пусть даже не думает являться - с лестницы турну. Что мне его извинения, если я на свадьбе у внука только один день гуляла, если я всего только кусочек рыбки съела да рюмку белого выпила? Подавится пусть своими извинениями.
Хорошо, что была своя комната, - закрылась и выплакалась. А пойдешь подселенкой, своя же сноха замечание сделает, некуда будет укрыться, некуда спрятаться.
Ну их… Если в таком присутственном месте, на свадьбе, на глазах у всех, могли обидеть рабочего человека, так никто ей больше не нужен. Чужие больше о ней заботятся, чем свои. Вот хоть Маша. А свои одно знают; дай, мать, десятку, дай пятерку. Она что, легким трудом эти пятерки добывает? Тяжелым. А пойдет в подселенки к Лешке, то и пятерок не будет. Сноха живо ей дело дома найдет - то простирни, то сготовь. И бесплатно. Со своих ведь не потребуешь плату. А кончатся пятерки, на пенсию не разгуляешься, и тогда все: в гости придешь - хоть к дочери - без подарка, и ты уже не гость, а так, просто теща, что явилась за их счет пообедать.
И не спит Нюра, ворочается, бередит душу горькими мыслями.
А все-таки надо решать, сколько можно тянуть канитель… И так уж она избегает сидеть дома, боится, - придет Лешка за ответом. Или пришлет за ней Тамарку: давай, мать, говори, что надумала…
А она ничего не надумала.
С Машей советоваться нельзя, это ясно.
Таньку все-таки спросить? Нюра заранее знает, что дочь всполошится: "Ой, мама, что вы? К чему?" Не зря Лешкина жена подпустила шпилечку: "Татьяне, конечно, интересно, чтобы вы у людей работали. А мы… нам своего хватает". Конечно, им хватает. Лешка такой столяр, что где хочешь заработает: один закажет резной стул, другой шкафчик под старину. "Зато Татьяна на производстве на первом счету, - могла бы ответить снохе Нюра. - Ей и уважение, и премии. А что зарплата небольшая, так она ведь государственная, как государство постановило, так и платят, не Татьянина это вина. Ты, если бы не мой Лешка с его золотыми руками, столько бы, сколько Татьяна вырабатывает, сроду бы не выработала. Такое уж твое счастье, что тебе мой Лешка попался", - еще сказала бы Нюра. Да ведь не скажешь - нельзя. Обидится сноха. А она на обиду памятливая. А Нюре с ней, может быть, жить…
Нюра даже вздрагивает.
Не скажешь, что плохая сноха, - хорошая. Очень даже хорошая. И уважает, и подарки дарит на праздники, а все не родная кровь. Другое совсем воспитание. У них у всех, у Бауковых, натура широкая: я ем - и ты ешь со мной, я пью - и ты бери рюмку. Татьяна вот ведь какую свадьбу закатила. Сколько теперь работать сверхурочно будет, пока расплатится. Но не жалеет. "Ну что ж, руки-ноги есть, расплачусь". А сноха цену деньгам знает. И порядок любит.
Нет, не посмеется, не погуляет, не повеселится Нюра, если вместе поселятся. Ходить придется по струнке… И Тамарка любит наушничать. Все-все, что услышит, матери передает. Каждое свое слово придется учитывать.
Все это Нюра опять и так и этак обдумывает, пока едет к Евгении Федоровне. Вот как сырое зерно, бывало, перелопачивали, так она ворошит свои мысли, пока трясется в автобусе. Даже не сразу соображает, о чем спрашивает ее тот дылда парень, что уступил ей место.
- И что вас, старух, в такую рань носит? Только усядешься, "Советский спорт" развернешь, как вы, старухи, уже тут как тут.
- Не спится, сынок, - шутит Нюра. - Бессонница…
Она маленькая, кругленькая, курносая, всякий скажет ей доброе слово, всякий приветит. И она каждому любезно ответит, улыбнется, поймет шутку. Даже не заметит никто, что у нее на душе кошки скребут.
И Евгения Федоровна, когда Нюра входит, не замечает, какое у той настроение.
- Я так боялась, Нюрочка, что ты не приедешь.
- Как же это я не приеду? Я обещалась…