Еще вчера она позвонила по телефону. Долго кричала; "Алле, алле! Евгения Федоровна, это вы?.. Это я, Нюра. Ну как вы там? Здоровы? Нужна я вам, тогда завтра подъеду… Самсон Самсонович как, ничего? Ну, до завтра. Ждите".
- Я очень рада, Нюрочка, что ты приехала. У меня кошмар сколько стирки…
- Ну и что? Перестираем.
- Боялась - вдруг не приедешь…
- Раз обещала… Меня, правда, сегодня у Валентины Ивановны ждут, но я себе думаю, долго у Евгении Федоровны не была, надо съездить.
Нюра надевает тапки, старое платье, подвязывает фартук. Обе женщины идут на кухню пить чай.
- Нюра, ешь. Я тебя прошу - ешь…
- Аппетита нет, - жалуется Нюра. - Вы поверите, не знаю, чем и жива…
Но Евгения Федоровна не слушает.
- Нюра, - говорит она доверительно, - у нас такое горе…
Нюра всплескивает руками:
- Это надо же…
Года не прошло после свадьбы, как Верочка, внучка Евгении Федоровны, ушла от мужа.
- Она же сама его выбрала, - удивляется Нюра.
- Теперь говорит - ошиблась. Уж Самсон Самсонович на что терпеливый, и тот говорит: будет чудо, если Шурик не накидает ей оплеух…
- Она же его опозорила на весь институт… - Нюра вне себя. - Такие расходы, вы же в ресторане, я помню, справляли…
- Двести человек гостей. Сослуживцы Самсона Самсоновича. Родня. Им такие дорогие подарки сделали, стыдно смотреть людям в глаза… А Шурик прямо посинел от переживаний.
- Значит, не смог он ее одолеть…
- Ох, не знаю, не знаю… Теперь все не так, как было в наше время.
Глаза у Нюры горят. Вот избаловали девчонку. Отцом и матерью, дедом и бабкой вертит, как хочет. Носового платка сама не выстирает, тарелку за собой не вымоет. Что ж тут удивляться.
- Ну, Евгения Федоровна, - говорит Нюра, - было бы старое время… Вот хоть возьмите меня, - с удовольствием начинает она рассказывать, - у меня другой человек был на уме. Ох, сколько я слез пролила…
- У Верочки ни слезинки, такая черствая…
- И что же? - сама у себя спрашивает Нюра. И отвечает: - Свыклась… Муж-то знал, что я его не люблю. Но очень уж я ему нравилась, я как яблочко была, такая розовая. Только окликну, он весь встрепенется, так рад. А я долго еще того, другого, вспоминала, чуть минутка - бегу домой: может, мол, встрену. Только я на порог, отец скажет: "Зачем пришла? На кого хозяйство бросила? Мать, веди ее назад". Мы с мамой идем, плачем. "Нюшенька, покорись". - "Не могу, мама, противный он мне". Я ему в глаза сказала: "Если, Иван, ты на какой свадьбе крикнешь "горько", я…" У нас такое правило в деревне, обычай, как говорится. Предположим, чья-нибудь свадьба. Я встаю, говорю: "Ой, чтой-то водка горькая". А молодые отвечают: "Покажи дорожку". И я должна идти к своему мужу или муж к своей жене и целоваться. Да я бы с ним тогда ни в жизнь на людях не поцеловалась…
Вы не поверите, я недели три, как к нему переехала, в избе не ночевала; как вечер, бегу к деверю, к Даниле, - очень был праведный человек, каждое воскресенье в церковь ходил, не то что мы, безбожники. Играю с его детьми, вроде я такая глупая, там и засыпаю. А чуть светает, выскочу, сяду на завалинке около своего дома: неудобно ведь перед людьми, что я от мужа бегаю. Муж заманивает меня: "Иди, Нюшенька, поспи, рано еще". А я: "Нет, нет, я уже выспалась". Данила ему говорит; "Ой, что же ты, Ванька, наделал, и тебе радости нет, и ее, такую молоденькую, загубил". А тот, прежний мой, подослал записку: "Убежим; я возьму у отца ружье, - а отец у него лесником был, - приду ночью и буду твоего мужа под прицелом держать, а тетка моя взойдет за сундуком". Но я не согласилась. Нет, раз уж мне такая судьба выпала, то что ж… Он с год еще надеялся, не женился…
И к мужу у меня долго не было доброго чувства. Мы шли с ним, помню, от наших к себе домой. Там косогор, внизу речка. Муж выпил с моим отцом, идет, важничает. Снял картуз и кинул с горы вниз. "Жена, принеси". - "Ты что?" Как толканула его, он колесом и покатился. Евгения Федоровна, я думала - насмерть убился. Лежит и не встает. Земля уже мерзлая, комковатая. Ну, думаю, сгубила мужа. Все. Пойду под суд. А он встал, отряхнулся, протрезвел: "Прости меня, Нюрка, я сам виноватый, тебя обидел". Я тогда картуз подняла, подала: "Вот, Иван, не доводи другой раз до греха". А сама, когда испугалась, чувствую - все-таки уже муж, родной, жалко стало…
Нет, раньше было строго. Разве я смела против отца возразить? Это теперь воля. Хочу - не хочу. Надо же - сыграть свадьбу, а теперь затеять скандал.
Она задумывается и спрашивает:
- Может, в нем никакой силы нет, в Шурике?
- Верочка говорит, что ей с ним скучно…
Эти слова очень смешат Нюру.
- Скучно, - повторяет она и мотает головой. - Надо же… - Потом советует участливо: - Может, и правда, дал бы он ей одну-другую пощечину…
- Что вы, Нюра, как можно! - обижается Евгения Федоровна.
Раздается звонок, и влетает Верочка. Нюра пялит на нее глаза, но в Верочке, к ее изумлению, никаких перемен. Нарядная, уверенная, румяная, как и была. Евгения Федоровна уводит внучку в спальню и закрывает дверь, но хоть бы и не закрыла, ничего не слышно за шумом льющейся воды - Нюра начинает стирать. Жемчужная пена встает над тазом, в который она щедро сыплет пахучий порошок "Кристалл". И только когда она прикручивает кран и, изнемогая от любопытства, прислушивается, до нее доносится неясно: "Бу-бу-бу", - выговаривает Евгения Федоровна, "Ах-ах-ах-ах!" - смеется Верочка.
Нюре хочется понять, откуда у Верочки смелость - пойти против всех, против людской молвы и пересудов, против отца с матерью, деда. Он ведь строгий, Самсон Самсонович, всю жизнь на казенной машине ездит. Надо же - прогнать мужа! "Не знала горя, непуганая, - решает Нюра. - С детства в довольстве, в сытости. И на себя надеется, на свою грамотность. Кончит институт, и пойдет ей хорошая зарплата. Это не то, что остаться с детьми на руках. Ради детей чего не стерпишь".
Вскоре Евгения Федоровна с красными, мокрыми глазами проходит на кухню разогревать для голодной внучки обед. Не в силах молчать, Нюра идет за ней, для приличия делает вид, что пора заваривать крахмал.
- Но вы его, Шурика, тоже не жалейте, - вдруг советует она. - Мужчина всегда измену сделает. Думаете, я измены не знала? И этого хлебнула, когда в город переехала… Иван мой первым в город подался, я вам говорила, а я за ним двинуться-то двинулась, а где жить? Прописку где взять? Петька и Танюшка с отцом на одной койке в общежитии спали, а я в домработницы устроилась. Хозяйка меня прописала. У нее и жила, и ночевала в коридорчике, а в субботу она меня отпускала к мужу, входила в положение. Я в общежитие прибегу, детей в баню сведу, вымою, вычешу, приберусь там у них, чуть не целое ведро супу наварю, чтоб им подольше хватило, грязное белье соберу, назад еду - счастливей меня нету. Анна Дмитриевна спросит: "Хорошо ли вы отдохнули, Нюра?" Я, конечно, вру: "Замечательно…" Не признаюсь, что почти сна не знала. Она радуется: вот и хорошо… У-у, я тогда все поспевала сделать, ухватистая была, себя не жалела… А Иван… Ну что за труд для мужика - пожарник на производстве? Да там и пожаров не было… Все-таки он воспитанный на крестьянской работе, и пахал, и косил, а тут… тем более в Москве - питание, и батоны белые, и колбаса… Гладкий, видный из себя стал, полезли ему, понятно, в голову разные глупости… Мне ребята, молодые пожарники, что с ним в общежитии жили, дают намек: он, мол, гуляет… Ну и пусть гуляет на здоровье. "Да нет, он от тебя гуляет". Как, мол, он может гулять, когда при нем дети? А потом уж прямо говорят: "Тут у нас одна стахановка живет, Чикунова, очень хорошо получает, так он к ней наведывается". Я все не верю: "Как так? Может, он просто по-соседски заходит?" Они смеются в голос: "Дурочка ты деревенская…" Я к мужу. А он бойкий такой сделался:
"Ты не жила в общежитии, ты не знаешь, как разыгрывают…"
Пожарники говорят:
"Врет он, не верь, мы все его стыдим: мол, у тебя такая симпатичная жена…"
Я и спрашиваю у сына:
"Сынок, ночует папка с вами на койке?"
"Когда ночует, а когда нет. Только не велит тебе говорить".
Ну, я свету невзвидела.
Отпросилась у хозяйки в будний день и приехала. Ребята говорят - он у нее. Ну, раз так, вы караульте под окном, чтобы он не выскочил, а я пойду застану их. Комната ее в этом же коридоре была, как раз угловая… Стучусь. Заперто. Тут она выходит, идет мимо меня, вроде в уборную, а дверь свою на ключ. У нее муж был на пять лет посажен, что-то на производстве такое сотворил и получил пять лет. Она живет одна. А кто тогда за дверью дышит? Идет она назад мимо меня опять с усмешечкой. Не смотрит. Вроде не человек, а колода стоит. Ах, так? Я - в дверь. Вижу, он сидит, красавец мой, без пояса, ворот расстегнут, как у себя дома. А на столе бутылка непочатая и рыба. Большой такой рыбец копченый, аж лоснится от жиру, весь золотой. Я как это увидела, вся кровь мне в голову ударила. Детки мои холодного супу поели, ты им не разогрел даже, а сами… Как кинулась к ней, враз она усмехаться перестала. Я ее рыбой, рыбой… А он на меня: "Ты что?" - "Как что? Ты меня из деревни вызвал, паразит? Я дом за бесценок продала? Я из колхоза выписалась? Я за тебя против своей воли шла, забыл? А теперь ты надо мной надсмешку делаешь?" Она выскочила в коридор - и с таким фасоном: "Это какая-то ненормальная". Кинулась к подмастеру, тот через стенку жил, спастись хотела, а он: "Когда выпиваешь с пожарником, нас не зовешь, а когда его жена родная пришла, ты к нам… Иди, иди себе, наше дело сторона". И не пустил.
Муж меня чуть не волоком в свою комнату потащил. Пожарники спасли, спасибо им. А я такая вспыльчивая была, у них там печка в комнате, я схватила полено, а что на полене сучок, и не увидела, огрела его по спине, - он так и взвыл. Повреждение позвоночника я ему сделала. Она утром забюллетенила, стыдилась на работу выходить, и он в больницу угодил.
До директора фабрики дошло, директор Ивана вызвал: "Ты что, Бауков? Ты это прекрати. Хочешь жить с Чикуновой, тогда пусть жена не ездит и не хулиганит. Ты на бюллетене, Чикунова на бюллетене, а производство? И как это она вас двоих так отделала? Не понимаю".
Ну, я долго к мужу не ездила, хотела развестись. Он звонит: не хочешь ко мне, детей пожалей, к детям хоть приезжай. Мама плачет: "Что ты, Нюшенька, наделала, зачем ты из деревни уехала?" - "А вы зачем все поехали легкой жизни искать, хозяйство на меня одну оставили? Корова, телка, четыре овцы, свиньи. Да я себе руки пообрывала. Только лучше бы я там оставалася, ударно работала, жила среди людей. Там спина болела, а тут душа". Ну, и пошла канитель. Маму за детьми посылаю, она их ко мне на трамвайную остановку тайком приводит, грязное белье приносит. Это спасибо Анне Дмитриевне, что она мне разрешала на детей дома стирать. А мужнино я не брала - не хочу, не желаю, пусть ему Чикуниха стирает, невелика барыня… Шумела я, шумела, а семью жалко. Все-таки я не одна, дети. Помирились. "Думай, Ваня, говорю, как жить дальше". Мы ведь три года поврозь жили, пока он не устроил меня в ткацкую. Паспорт у меня уже был и прописка, оформили меня. А на производстве я сразу себя проявила. И жили мы уже вчетвером на одной койке. Иван с Петей головами в одну сторону, мы с Танькой в другую. У меня косы были длинные, вы не поверите, Евгения Федоровна, ужас какие длинные. У них в ногах косы запутаются, я в крик: "Вы мне все волосы повыдергиваете!" Смех - и только… После уж дали нам семейное общежитие - комната тридцать метров на две семьи. Нас четверо, а их пятеро. Но ничего, жили дружно. Лешка родился. А уж перед самой-самой войной нас переселили. Домишко, верно, невзрачный, косой, деревянненький. Но комната-все-таки своя, отдельная. Мать с детьми в комнате спали, а мы в сенцах, у окна. Тут война. Недельки не прошло, слышу, кричит кто-то: "Теть, а кто тут Бауковы? Повестка ему…" А Маша, вот моя соседка нынешняя, она на первом этаже жила, отвечает: "Нюша, это к вам…" Я только и выдохнула: "Слышу". Догадалась…
Больше я мужа и не видела, Евгения Федоровна. Письма писал до сорок третьего года, до осени. Потом - извещение. Его товарищи мне сообщили, как было дело. Раненый очень стонал. Иван не выдержал, вышел из траншеи и, полез за ним. На плечо взвалил, а тут немец с гранатой. Немец, видно, хотел гранату в траншею на всех кинуть, но испугался. Кинул - их и разнесло обоих, и Ивана, и раненого. Солдаты из шинели документы достали, а там адрес мой. Они и написали, как убит, как погиб из-за своей сострадательности, где похоронен. Тридцатого сентября его убили, а Петьку четвертого октября. Тут же…
Евгения Федоровна сочувственно кивает. Она давно уже переминается с ноги на ногу, суп кипит, но неловко перебивать Нюру. Нюра и сама торопится, досказывает наспех, взахлеб:
- Только я вам не сказала дальше-то про Чикуниху. Это я еще у Анны Дмитриевны жила. Иван мне звонит по телефону: мол, приходи, Нюшка, в клуб, - он там дежурил как пожарник, - постучишь, я тебе открою, очень, говорит, хорошая постановка. Я приехала. Сижу в парке около клуба, вижу - идут Чикуниха с мужем. А его досрочно отпустили за хорошую работу… Только они на лавочку уселись, я спрашиваю:
"Ну, дождалась своего муженька?"
"Дождалась…"
"А пожарника кинула?"
"Кинула…"
Тут Чикунов встрепенулся:
"Что вы этим хотите сказать?"
"А то, что через нее я чуть не повесилась, не осиротила детей…"
А он:
"Значит, вы плохая жена, если муж от вас пошел к моей жене…"
Ну, мне нечем крыть, я и ушла.
А дома, в общежитии, он ей так потом дал, соседи говорят, просто ужас.
Мой мужик меня укоряет:
"Ну, надо было тебе, Нюрка, языком трепать! Что ты этим доказала? Темноту свою?"
А я вроде ничего и не говорила:
"Что такое, при чем тут я? Или тебе ее жалко? Жалко, да? Когда ты мне синяк безвинно поставил, так ничего. Пусть и она походит с синяком, ей за дело…"
"А ты не подумала, что Чикунов меня может встретить и мне тоже надавать?"
"Хоть бы при мне, я бы ему еще помогла…"
А тот солдат, что написал, как Иван погиб, мне и потом письма слал. И адрес своей жены приложил. "Вы с ней свяжитесь, от нее всегда будете знать, погиб ли я или жив. Очень мы с вашим Ваней дружно жили". С год он мне писал, и жена писала. А потом и его убили…
Нюра не плачет, не горюет: так все это давно случилось, что как будто и не с ней. А все-таки умолкает, вздыхает для приличия, снимает с огня кастрюльку, где студенистой массой колышется похожий на медузу заваренный крахмал, и так же молча уходит в ванную…
Потом к ней заглядывает Верочка. Она обожает слушать бесконечные Нюрины рассказы и, моя руки, как ни в чем не бывало спрашивает:
- Ну, кого зарезали, кого убили?
Но Нюра не дает себя отвлечь.
- Ты что же это сотворила? - строго спрашивает она. - Что нафокусничала? Чем тебе Шурик не угоден?
- Ну его, - перекрывая шум льющейся воды, отвечает Верочка.
- Как это "ну"? Знаешь, как в старину понимали: стерпится - слюбится.
- Нет, я бы с ним что-нибудь сотворила, так он мне надоел. Я бы сотворила и попала в тюрьму, вы этого с бабушкой хотите? - пугает Верочка.
- А что - в тюрьму? Что ж такого? - почему-то обижается Нюра.
- А то, что лучше смерть, чем неволя, чем тюрьма.
- И в тюрьме люди живут, не зарекайся… Вот хоть я. Очень даже хорошо жила в тюрьме. Я там и денег заработала, если хочешь знать. И уважение видела…
- Ха! - восклицает Верочка. - С вами, тетя Нюра, не соскучишься… От кого же это вы видели в тюрьме уважение?
- Да хоть от начальника, - гордится Нюра, забывая, что всегда умалчивала о том, что сидела в тюрьме. Зачем это чужим людям знать? Вовсе это ни к чему. - А как же? Он заприметил мою работу. Нас на прополку гоняли. Я там сдружилась с одной женщиной, ее за недостачу в кассе посадили, а так она не вредная, очень порядочная и приятная. Мы идем с ней, ряд за рядом полем и разговариваем. А девка из блатных как стукнет меня по спине: "Чего торопишься, тебе больше всех надо перевыполнять?" Я так носом и кувыркнулась в грядку, кровь пошла. Доложили начальнику. Он нас выстроил всех - линейка называется - и на нее как замахнется, я аж зажмурилась от страху, а он руку опустил. "Ты кого, такая-сякая, по спине ударила? Ты знаешь, у нее на воле дети. А если бы ты ее убила? Ты бы этих детей кормила, кукушка, так, что ли?" Ой, я ни живая ни мертвая стояла, боялась - они меня потом разорвут, девка с подругами. Только вскоре начальник меня к себе вызывает: "Умеешь коров доить? Пойдешь в совхоз дояркой?" Как прикажете. В совхозе этом вольнонаемные работали и я. Как взялась я этих коров несчастных обихаживать… Доярки в обед домой бегут, а я - остаюсь. Не будет же охранник из-за меня взад-вперед расхаживать? Я коровам своим глаза промою, хвосты разберу, покормлю, напою. И столько я надаивать стала… Начальнику за меня большой бидон молока давали, и в санчасть тоже носила. А сама не пила, нет. Не могла. Сразу про детей вспоминала…
Поработала я на совесть зиму и весну, начальник и говорит: "Будем тебе смягчение просить, уж очень ты по-ударному трудишься". А я отвечаю спроста: "Где уж, мне Калинин отказал". А у него тоже самолюбие, у начальника: "Может, тебе Калинин и отказал, а я выхлопочу снисхождение за твою горячность в работе; он тебя на ней не видел, а я вижу; наша, советская земля на таких, как ты, держится". А я, Верочка, правда, всю жизнь очень усердно работала, такая у меня натура была. Ну, значит, пообещал он, я и жду. Жду-жду - нет ответа. Одной ответили, другой, - думаю: а мне когда же придет ответ? Потом зовут к начальнику, он смеется: "Конечно, я теперь молока лишился, но так и быть, поезжай, Баукова, к своим детям, прощает тебя государство. Только смотри, рецидива не делай". Как раз меня и еще одну девушку простили, скостили меру наказания. Она когда в рабочем общежитии жила, глупенькая такая, неопытная, то повадилась курей воровать. Сворует и тут же варит. Аромат на все общежитие. Старуха пришла: "Девоньки, тут у вас никто курятину не варит?" А вот, мол, Зинка. Ну, и взяли ее, она не отпиралась. - И вдруг, без всякого перехода, Нюра заключает: - А ты говоришь - тюрьма. И в тюрьме можно жить, если честно…
- Я и хочу жить честно. - Верочка сразу становится серьезной. - Чем всю жизнь мучиться, лучше разорвать сразу. Я ошиблась, я его не люблю, тетя Нюра, можете вы о бабушкой это понять?
- Но ты же с ним как с мужем жила, он тебя уже испортил, сорвал цвет? - с блеском в глазах спрашивает Нюра.
- Ну и что?
- Как что? Кто ж теперь тебя возьмет?
- А мне никого не надо. Буду жить одна…
- Что хорошего-то? Одна! Ну, пока молодая, а потом?
Нюра начинает описывать тяготы одинокой жизни. Все парочками, а ты одна. Заболеешь - некому тебе чашку воды подать, некому вызвать доктора. Всем ты лишняя, никому не нужная. Без детей…
- Но вы ведь живете, тетя Нюра, одна…
- А что хорошего? - в запальчивости говорит Нюра.
Верочка, напевая, уходит в комнаты. Через минуту она вертит диск телефона и болтает с подружкой, заливаясь смехом.