Судьиха, тоже как и следователь, попалась молодая, с широко посаженными голубыми глазами, простодушная, затейливо причесанная, и Нюсе было очень неловко отвечать на ее вопросы, признаваться, что потеряла голову из-за парня, которого была намного старше. И судьихе было вроде неловко, она тоже не знала, как называть Валерика, колебалась, сначала сказала "ваш сожитель", а потом смутилась и стала говорить "ваш друг" и "этот человек".
Народных заседателей было двое, оба пожилые. Один, молчаливый, только вздыхал и мягко кивал головой. И Нюсе думалось, что если кто пожалеет ее, так именно этот пожилой худощавый седой человек, не очень тщательно выбритый. Зато второй, кругленький, на вид добродушный, как будто нарочно взялся донимать ее.
- Так, так, - спрашивал он, захлебываясь. - Значит, жировали-пировали, а когда не хватало денежек, запускали лапу в государственную кассу?
И Нюся, малиновая от смущения, должна была подтверждать - да, жировала-пировала, запускала лапу. Ее худенькие руки мяли платочек.
- Как же можно прогулять такие денежки? - удивлялся дотошный заседатель. - Всякие там небось люля-кебабы заказывали? А?
Нюся, стыдясь опять-таки того, что все это слышит Костя, но не смея уклониться от ответа, тихонько призналась:
- Себе я брала бифштекс по-деревенски…
- Что, что? Громче!
- Бифштекс по-деревенски…
То ли ей показалось, то ли действительно по залу прошел смешок.
Судьиха что-то тихо заметила заседателю, может, объяснила, что такие вопросы не имеют отношения к делу.
Нюся долго надеялась, что у нее спросят главное - как она раньше жила и как все это получилось, она думала, что всю свою жизнь расскажет, объяснит… И все поймут - и судьи, и знакомые люди в зале, - не простят ее, нет, а поймут, как и что было…
Но она упустила время.
По просьбе прокурора уже читали акт ревизии, написанный скучными словами: даже и слов-то было мало, а все цифры - рубли и копейки. Кругленький заседатель с удовлетворением, как песню, слушал акт, таращил глаза и высоко поднимал брови, молчаливый чертил карандашом по бумаге, а судьиха сидела пригорюнившись, как будто недоумевая - как же это в мире, где все должно быть прекрасно устроено, есть еще много зла… И ей, такой молодой, такой красивой, надо с этим злом бороться.
Нюсе вспомнились те дни, когда шли выборы народного судьи и эта женщина приходила к избирателям знакомиться, рассказывать свою биографию. Нюся сидела в первом ряду, громче всех аплодировала, и судьиха, чуть смущаясь, часто смотрела на Нюсю, как бы ища у нее поддержки, а Нюся улыбалась ей, подбадривала улыбкой.
И тогда еще, на собрании, Нюся обратила внимание на руки судьихи. Все-таки ладони широкие, красноватые - видимо, сама стирает свои белые кружевные блузочки, а может, и полы моет, такая же трудящаяся женщина с семейными заботами, как и все. А вот выучилась, вышла в люди, значит, имела характер и настойчивость. "Молодец", - думала тогда Нюся.
А сегодня стеснялась посмотреть судье в глаза, неловко было, что той приходится копаться в ее не очень-то хороших делах. Как же ей, такой интересной, гордой, понять Нюсины обстоятельства?
В первую минуту Нюся подумала: может, судья вспомнит ее лицо, потом догадалась, что это невозможно. Мало ли избирателей в районе? Тысячи. Разве запомнишь?
А все-таки судьиха внимательно, с сердечностью посмотрела на Нюсю, но нет, не узнала, тут же отвернулась, встряхнула головой, как будто отогнала что-то, и, подняв руки, поправила пышные, блестящие как шелк волосы.
А у Нюси, даже когда она была девочкой, волосики были тонкие, негустые. Тогда ей очень хотелось отрастить косы, но мать не соглашалась и стригла ее покороче, чтобы было поменьше возни.
Иногда по праздникам мать торопливо цепляла дочери на самую макушку бант. Сохранился снимок - тоненькая испуганная девчонка, кругло остриженные волосы, бант, длиннющее платье и большие ботинки. Моды мать не признавала.
Когда Нюся стала старше, девочки научили ее накручивать мокрые волосы на бумажные жгутики, чтобы лежали волнами. К тому времени мать умерла, и некому было следить, чтобы Нюся не франтила.
Впрочем, и тогда ей не очень-то удавалось франтить.
Работать пошла рано, в швейную, сидела по полторы смены с иголкой в руках, тихая и старательная. Школу бросила - война. Шили солдатское белье, гимнастерки. Материал грубый, жесткий, пальцы все исколотые…
Нюся думала об этом беспорядочно, одно пятно воспоминаний наплывало на другое, расплывалось. А какие у нее всегда были хорошие характеристики, сколько грамот! Никто бы из сидящих в зале не поверил, если бы она показала…
Ничего она не признавала в ту пору, кроме работы. Подружки хоть и рассказывали уже про мальчишек и хвалились полученными записочками, а все еще иногда по старой памяти доставали припрятанных кукол, чтобы поиграть. А она, Нюся, глядела на них как на маленьких, с горьким превосходством - была самостоятельная, работала, варила щи и укладывала спать подвыпившего отца, не позволяла ему слишком куражиться. Нюся продолжала ходить на комсомольские собрания в свой бывший класс, не откреплялась, не порывала связи со школой, надеялась доучиться, когда с фронта вернется брат. Перестала ходить, когда исключили из комсомола. А исключили за то, что понесла в церковь освятить кулич. Она не сумела объяснить толком, что кулич не ее. Из деревни приехала бабка, мамина мама, потерявшая на войне шестерых сыновей. Старуха боялась, что ее затолкают в незнакомой церкви, а ей - старой - хотелось освятить куличик из темного теста и послать его на фронт любимому сыну, летчику. И Нюся не смогла отказать. А комсомольцы осудили: безыдейная - не она привила бабке свою идеологию, а подпала под бабкину, отсталую.
Нюся только сказала в свое оправдание:
- Ну как я могла? Я-то знала, что уже давно похоронка пришла, только скрывают от бабушки. Как же я могла ей отказать?
Нет, не умела она себя защищать.
После смерти отца отдала все его вещи - хороший костюм, ботинки, часы, пальто с меховым воротником - той женщине, что приходила по субботам в гости к отцу.
Соседки внушали:
- Ты что, слепая? Ты что, не видела? В бане, бывало, намоется, напарится - и сюда, к вам! Ты что думаешь, они тут газетку, что ли читали? Впотьмах-то?
- Меня это не касается, - ответила Нюся. - Она говорит, что отец обещал. Мне-то зачем его костюмы?..
Опростоволосилась она и тогда, когда, полюбив Костиного отца, сошлась с ним. Он вернулся с войны израненный, с застуженными ногами, одинокий. В войну семья его затерялась где-то в Смоленской области. Сергей заходил к Нюсе по-соседски - слушать радио, пить чай. Жаловался на скуку и читал вслух интересные книги. Рассказывал про политику. Вспоминал бои. Политикой Нюся очень интересовалась: ведь на работе репродуктор висел у нее чуть не над головой, и всю смену, пока шила, она слушала, что происходит в мире. В школе она неплохо училась по географии, это ей потом очень пригодилось. Она сама переставляла флажки на большой карте и растолковывала работницам сводку. И потом, когда Сергей рассказывал, где воевал, то не мог не восхищаться, как она дельно и впопад поддерживает с ним разговор.
- Нет, Нюсенька, - говорил он. - С такой золотой головой, как у тебя, грех не закончить образование. Ведь живем не где-нибудь на Западе, у нас все дороги открыты.
И оба мечтали, что Нюся обязательно будет учиться.
А потом они полюбили друг дружку. Сергей перестал жаловаться на судьбу, вздыхать и все чаще и жарче обнимал Нюсю, а она доверчиво клала ему голову на грудь, где громко и неровно стучало его сердце.
Нюся любила открыто, преданно, бесхитростно.
Но тут нашлась семья Сергея, и жена его, некрасивая, злая, приехала из деревни, узнала все, что произошло. Она приходила к Нюсе в квартиру, усаживалась на кухне и громко кричала, что у нее малые дети, а муж, мерзавец, путается с другой. "Другая" - это была Нюся. Все соседки собирались на кухне и отпаивали водой с валерьянкой жену Сергея, все жалели ее, а не Нюсю, и наконец Сергей сдался. Сказал, что у жены есть на него моральные права, она и так настрадалась в эвакуации. И больше не упоминал о том, что Нюсе нужно получить образование. Только сокрушался, что жена нервная и ей неприятно жить в одном дворе с Нюсей. Очень расстраивается…
И Сергей завербовался в Сибирь на большое строительство, увез семью.
Уже без него родился Костик. И соседки, как по команде, переметнулись на Нюсину сторону и ругали ее, бестолковую, что не пожалела собственного ребенка и отпустила от себя Сергея. Теперь ребенок будет расти без отца…
- Что же делать? - с болью сказала Нюся. - Что же теперь делать…
Вызвали давать показания Леонтия Ивановича. Нюся и на него посмотрела виновато - вот, мол, сколько из-за меня неприятностей… Но Леонтий Иванович, весь красный, стоял испуганный, тянулся, как перед генералом армии, руки держал по швам, грудь выпячивал, чтобы были виднее боевые ордена, и отвечал по-военному:
- Так точно… ориентировочно это так…
Судье, видимо, хотелось, чтобы Леонтий Иванович показывал в Нюсину пользу. Она, как казалось Нюсе, очень ловко ставила наводящие вопросы, чем окончательно сбивала тугодума с толку.
- Все равно мы должны беречь каждую государственную копейку. Такую политику руководство бытового комбината проводило четко. Я сам давал команду…
- Скажите, свидетель, подсудимая раньше работала в том же ателье рядовой швеей? - спросила судья, хотя прекрасно знала это из дела, лежавшего перед ней на столе в тоненькой папке.
- Точно так. Нюся, то есть Козлова, работает в нашей системе давно. Тихая всегда была, исполнительная… Бригадиром ее еще до меня назначили, потом уже при мне стала старшей по смене… Справлялась, это точно. - Леонтий Иванович побагровел, платком вытер пот с шеи и признался: - Ну, мы и выдвинули ее заведующей…
- Кто это "мы"? - строго спросил придирчивый заседатель. - Говорите уж прямо - я… а то, "мы"…
А молчаливый заинтересовался, вертя своим карандашиком, велась ли среди швейников массовая работа.
- В каком это смысле? - Леонтий Иванович был озадачен.
- Значит, вы выдвинули человека, допустили к материальным ценностям, ну а кругозор, политическая закалка и тому подобное - этому вы не придавали значения…
- Ну что вы! - Леонтий Иванович облегченно вздохнул. - И лекции, и доклады - все было. Выезжали летом в лес, массовика приглашали. Диспут проводили о моральном облике. Но тут… Тут такой случай… - Он запутался. - Разве учтешь…
- Все-таки вы несете ответственность за свои кадры, - снова вмешался кругленький заседатель. - Как же так? Людьми надо руководить…
Леонтий Иванович собрал свое мужество, перестал вертеть головой и вытирать шею.
- Если говорить по совести, то Козлова работала с душой. Ни в чем таком она раньше не замечалась…
- Она ведь, кажется, дважды мать-одиночка, - ехидно заметил кругленький заседатель и хмыкнул. И сразу же прибавил сурово: - Удивляюсь вашей нетребовательности…
…Во время перерыва Костик пробрался к матери. Никто его не гнал, мать сама сказала, страшась, что после перерыва будут допрашивать Валерика:
- Шел бы ты, Костенька, домой. Там Витя один, голодный. Да и ты проголодался, наверно?
- А ты?
- У меня совсем аппетита нет. - И Нюся спросила у сына, как у единственного друга, на которого могла положиться: - Плохое мое дело, Костик, а?
- Судьиха-то ничего, - серьезно сказал Костик, - а дядька, что слева сидит, тот уж… так и подкусывает…
- Все равно, - обреченно проговорила мать. - Раз виновата, так виновата. Тут уж никто не спасет… - И проговорила фразу, которая томила ее весь день: - Обездолила я вас, совсем обездолила…
- Да брось ты, мама, - грубовато остановил ее Костик. - Заладила… Никого ты не обездолила.
- Прости меня, Костя, за весь этот стыд. Прости…
- Брось ты, мама, - опять сказал Костик. Он знал, что ее тревожит. И вдруг спросил, покраснев, стесняясь, глядя куда-то вбок: - Мама, ты тогда за этого… ну, за Витькиного отца не вышла почему? Ты меня пожалела? За меня испугалась? Да?
- Нет, сынок, он нехороший был, ну его… - И опять стала просить: - Люби Витю. Не требуй с него слишком строго. Он еще маленький. И все-таки брат тебе… Ладно, Костик?
Нюся заискивающе заглянула сыну в глаза. Костя нахмурился:
- Я же сказал. А раз сказал - все. Завязано…
Еще раньше чем Витя появился в доме, Костик возненавидел его отца. Тот приходил ласковый, лысоватый, приносил цветные карандаши или книжечку, гладил Костика по растрепанным волосам, одергивал на нем рубашечку и журчал, вкрадчивый, как кот соседки тети Дуни:
- Ребенок не может сам себя понимать, не может знать свои обстоятельства. А женщина вместо воспитания дает одни только ласки… Ребенок же, тем более мальчуган, требует, извините, ремня для обуздания своей фантазии. Тогда из него вырастет полезный и разумный гражданин, член общества… - И, обнимая Костю за плечики, спрашивал нежно, как будто конфетку предлагал: - Ремешок повесим над кроватью, верно? И тогда будет у нас порядок, острастка будет, как положено в семье. Я и сам сирота, жил у отчима, зря обижать не буду. Но ребенок должен знать страх…
- Он мальчик хороший, умный, он будет слушаться, да, Костя? - торопливо спрашивала мать, стараясь улыбаться. - Зачем же вешать ремешок, срамиться перед соседями?
- А соседи что, на луне живут? - благодушно говорил Петр Филимонович. - В моей квартире одно бабье с детворой, вдовы… то одна, то другая просит сынишку постегать… Я уж отказываться стал, что я им, палач? Исполнитель? Распустили, а я стегай… Нет, я лучше возьмусь за одного, душу положу, а сделаю человеком… Своего-то я не поленюсь похлестать, укажу на его ошибки… Верно? - и ласково заглядывал Косте в глаза. А Нюсе, если стояла рядом, он клал руку на спину, где под прозрачной тканью кофточки, как на аккордеоне, выпукло выделялись пуговки. Мать, к удивлению Кости, густо вспыхивала.
Иногда гость говорил:
- Иди, Костя, погуляй, подумай, какой у нас будет конспект жизни…
- Только не припоздняйся… - тревожилась мать.
А однажды он прибежал с улицы, шмыгнул в дверь. Свет не был зажжен, и в темноте мать говорила тихо и печально, он не сразу понял кому:
- Боюсь, не буду я тебе соответствовать, Петя. Я бесхитростная, непрактичная, а ты человек серьезный. Может, лучше мне не связывать свою судьбу…
Костик в страхе слушал, как рассуждает Петр Филимонович.
- Да, хотелось бы найти женщину веселую, горячую, чтобы в руках у нее кипело, в глазенках огонь сверкал… Но сердцу не прикажешь, очень ты мне понравилась, Нюся. Однако я поставлю свои условия, - деловито произнес Петр Филимонович. - Если носки порванные - это я на первых лорах прощу, не в носках счастье, я себе и сам заштопаю. Но равнодушия к себе - это ни в коем случае. Меня надо встречать с улыбочкой, для этого я женюсь. Человек я самолюбивый…
- Изработанная я, издерганная, вспыльчивая… - не то жаловалась, не то оправдывалась Нюся. - С детских лет тружусь… - Она перешла на "вы". - Нет, уж лучше вы обдумайте, Петр Филимонович, обдумайте, тогда уж решайте…
- Ладно, я еще похожу, испытаю тебя…
- Что ж испытывать, я ведь не на службу нанимаюсь, - недовольно ответила Нюся.
А потом жаловалась на кухне тете Дуне:
- Хоть он и ваш знакомый, тетя Дуня, и с вашего производства, но какой-то старорежимный. Как нафталином пересыпанный, честное слово…
- Он и на войне воевал, - обиделась тетя Дуня, - и у нас в типографии не на последнем счету…
- Не знаю, - отозвалась Нюся. - Не знаю и не знаю… Что он за такой принц, чтобы испытывать меня… ну его…
И, веселея, Костик подслушивал дальше, как тетя Дуня говорила, поглаживая по шерстке своего ленивого жирного кота:
- Ледащие теперь бабы стали, как я погляжу… И-их, какие, мы-то смолоду были - огонь… А вы на книжках да на собраниях весь жар растеряли… Мужчину завлечь не умеете…
- Жар растеряли, а ум приобрели, - стала сердиться Нюся. Но все-таки попыталась объяснить: - Разве мне мужчина нужен? Мне хотелось, чтобы отец у Костика был, чтобы хозяин в доме был, человек… Тяжко все-таки одной, тетя Дуня. И поделиться не с кем…
Костя сказал после, когда пришли к себе в комнату:
- Мам, ты ее не слушай, тетю Дуню. Ты не глупее ее…
- С чего это мне глупее ее быть? - храбрилась Нюся. - Другое дело, что она хитрая, хитрее меня… я вот даже пособия на тебя не выхлопотала, не сумела… а ей каждый месяц за мужа носят…
Петр Филимонович исчез. Костя не мог нарадоваться. Обижался даже, что мать иногда плачет.
- Ну, чего ты плачешь об нем?
- Да не об нем я плачу, ну его, от своей глупости плачу.
Потом родился Витька. И Костя не сразу понял, что Петр Филимонович Витькин отец, а когда ребята во дворе объяснили, то очень испугался, как бы Петр Филимонович снова не заявился, воспользовавшись тем, что у него теперь есть свой сын. Но, к Костиному удовольствию, Петр Филимонович передал через тетю Дуню, что просит теперь на него не надеяться, надо было регистрироваться, когда он предлагал, а теперь - поздно…
Тетя Дуня не порицала Петра Филимоновича, но все же советовала Нюсе сходить к нему на производство и припугнуть.
- Да зачем он мне? - храбро сказала Нюся. - Где нас двое, там и третий прокормится - правда, Костик?
- Угу, - не очень-то понимая, о чем идет речь, подтвердил Костя.
И они довольно хорошо зажили втроем. В первые месяцы даже незаметно было, что прибавился еще один едок. Сосал да сосал себе мамкино молоко. Костик и гулять с ним ходил, и соску подавал, лишь бы только мамка не позвала на подмогу Петра Филимоновича. А потом, конечно, стало труднее. Мама во всем Витю оправдывала:
- Костик, он еще такой маленький, не сердись ты на него.
- Я-то не сержусь, только ты не думай, он ловкий. Хитрый.
- А ты ему пример показывай, учи его, он и не будет хитрым. Воспитанием всего можно добиться.
- Мам, только мы его стегать не будем, ладно? Все-таки жалко, мы его и так воспитаем…
И правда, Костик никогда не бил брата, не обижал. Но все посматривал с подозрением, особенно когда Витя ластился к матери, - не похож ли тот на своего отца, не лукавит ли. Одергивал:
- Говори просто, не мурлычь… Прямо говори…
Как общественный обвинитель выступила старая кладовщица тетя Надя, сутулая женщина с большой грудью и отечными ногами. Она долго и старательно читала по бумажке свою речь, осуждала поступок заведующей, призывала к честности и бдительности, но споткнулась, стала перекладывать листки, пока совсем их не перепутала. И тогда заговорила по-человечески, просто, хотя и не так складно: