Роман "Доктор Сергеев" рассказывает о молодом хирурге Константине Сергееве, и о нелегкой работе медиков в медсанбатах и госпиталях во время войны.
Содержание:
Часть первая - Ленинград 1
Часть вторая - Фронт 20
Часть третья - Урал 41
Семен Розенфельд
Доктор Сергеев
Часть первая
Ленинград
I
На душе было светло и радостно. То, что в течение шести долгих лет держало властной рукой - лекции, анатомичка, лаборатории, клиника, зачеты, экзамены, - сейчас сразу отошло. Годы института позади, в кармане пиджака - диплом, тут же выписка из протокола Ученого совета - оставить при кафедре внутренних болезней. Впереди - шесть недель отпуска, потом, с открытием клиники, - работа в институте.
Костя Сергеев незаметно прошел добрый десяток кварталов - от института до набережной Невы. И вот уже Летний сад, с детства знакомый, огражденный со стороны реки тонкой, как кружево, ажурной решеткой. Сколько раз он приходил сюда - то с толстой книгой Ланга - "Сердце и сосуды", то с объемистым томом "Фармакологии" Граменицкого или с другим учебником, и в мягкой тени старых деревьев, в тиши спокойного сада читал очередную главу.
Вот угол, соединяющий широкую светлую Неву с тихой желтовато-мутной Фонтанкой, вот горбатый мост, захватывающий обе реки сразу, вот в углу сада, у самого входа в Летний дворец Петра, старая зеленая скамья, дававшая на протяжении многих лет приют и отдых в нежной тени густых деревьев.
Костя с удовольствием опустился на любимую скамью. Впервые за несколько лет он мог сидеть здесь не с учебником в руках, не усталый, а просто так, только отдыхая и радуясь.
Он наслаждался всем - солнечным теплом, светом, тишиной, тенью старых, густых, высоких деревьев. И только улавливая краем уха доносящиеся издалека короткие отрывки последних известий по радио о фашистских бомбардировках и обстрелах мирных городов, он смутно ощущал где-то в глубине сознания тяжелую тревогу. Но, как ни старался Костя, он не мог представить себе воочию, реально ужасы того, что делается сейчас во Франции, в Бельгии, в Югославии, в Греции… Как ни достоверны были все сообщения, как ни взывала к человечеству страшная правда - она казалась невозможной, непостижимой, она не укладывалась в сознании Кости - слишком уж ярко светило солнце, слишком нежна была зелень, слишком приветливо синело высокое небо.
Две девушки, скромно заняв уголок скамьи напротив, склонились над книгой, и Костя, в душе снисходительно-ласково одобрив их прилежание, тут же посочувствовал: "Трудновато перед экзаменами…"
Посидев немного, он вышел из сада, прошел к мосту, остановился на подъеме и долго смотрел то вдоль реки, то в глубину Петроградской стороны, то оглядывался назад, словно все это он видел впервые.
Как всегда, когда он проходил здесь, ему хотелось охватить взглядом все сразу - и бесконечную даль проспекта Кирова, и зеленовато-голубую мозаику мечети, и золотой шпиль Петропавловской крепости, и далекие контуры Биржи, и Ростральные колонны - старинные маяки у морских ворот Невы.
Он посмотрел на часы - скоро встреча с Леной и театр. Балет - "Лебединое озеро" - раньше был почти недоступен: вечера были заняты, а свободные - редко совпадали со спектаклем. Вместе с Леной и вовсе не удавалось его посмотреть. И вот сейчас, в последние дни театрального сезона, они решили все вечера отдать театру.
Миновав Зимний дворец, Костя остановился и долго смотрел на фальконетовского Петра, на бело-желтое здание Сената и Синода, на великолепный гранит Исаакия. И решетка узкой Мойки, и подстриженные липы, и застывшая, почти черная вода канала - все показалось ненастоящим, возникшим в усталом мозгу, как воспоминание о стариной гравюре или затуманенной временем декорации забытого спектакля. Но все было подлинным, и Костя с наслаждением вдыхал сырой, немного болотный запах канала, едва уловимый аромат деревьев и подставлял открытую голову мягкому, предвечернему ветерку.
До встречи с Леной оставалось пятнадцать минут, до начала спектакля - полчаса.
У памятника Глинке Костя сел на скамью и сразу же, следуя привычке многих лет, потянулся за учебником, и улыбнулся, вспомнив, что никакого учебника с ним нет.
"А жаль, - подумал он, - пятнадцать минут пропадут зря…"
Он привык работать и скучал без дела. Он был жаден к новым знаниям, и с истинным удовольствием читал все, что хоть немного приоткрывало тяжелую завесу, ревниво охраняющую таинственные законы животного организма. Нормальная клетка, ткань, мышцы, кровь, нервы, сосуды, работа сердца, деятельность мозга - все это огромный, безгранично сложный, неохватный мир, и узнать его хочется как можно скорее, как можно глубже.
Костя и теперь еще нередко вспоминал свои первые дни в анатомичке, - тяжелое раздвоение терзало его в течение многих часов работы над трупами. Ему хотелось бежать из института, из мрачной атмосферы анатомички, из душных лабораторий, от учебников, наполненных описаниями болезней, горя, страдания, смерти. Ему хотелось поступить в другой институт, но острое, страстное желание побеждать болезни, боль, страдания было настолько сильно, что он вскоре полюбил свою работу.
Когда же начался курс физиологии и биологической химии, Костя уже по-настоящему увлекся учебными занятиями. Знакомство с физическими и химическими процессами, совершающимися в живых организмах, открывало перед ним новый мир, новые, до этого незнакомые явления, полные глубочайшего смысла. Костя вспоминал еще и теперь, с каким увлечением, иногда опережая программу, он читал учебники биологической химии Палладина или нормальную физиологию Бабского или медицинскую биологию Гамалея.
- Ты их глотаешь, словно это не учебники, а романы, - улыбаясь, говорила ему Лена, не без труда, нередко скучая и позевывая, одолевавшая очередную главу.
В ту же минуту, как только Костя вспомнил о Лене, он вдруг увидел ее почти у самого входа в театр и быстро направился к ней.
Он смотрел на ее высокую фигуру в светлом костюме, на золотистые волосы, освещавшие тонкое лицо, на улыбку больших серо-зеленых глаз - и сам, как всегда при встречах с ней, нежно ей улыбнулся. Потом, смущаясь и краснея, сказал: "Здравствуй, Ленок" и, взяв ее под локоть, ввел в вестибюль.
После яркого блеска летнего солнца свет в фойе и в зале показался тусклым. В театре преобладала молодежь. На фоне глухого гула слышались звонкий смех, восклицания, громкие выкрики. Внезапно погас свет, и сразу же наступила тишина, такая всегда волнующая и торжественная перед началом спектакля. Костя даже забыл о своей спутнице и не ответил на какой-то ее вопрос - так напряженно ждал он вступления оркестра Романтическая мелодия гобоя или английского рожка - он плохо различал эти очень схожие по тембру инструменты - сразу вводила в мир поэтической любви, в царство сказочной фантастики. И желтая листва осеннего парка, и тихое озеро с проплывающими лебедями, и мгновенно вспыхивающая влюбленность экзальтированного юноши в девушку-лебедя, в девушку-мечту - все было уж очень наивно, несерьезно, совсем как в детской сказке. А между тем все это волновало. Высокое искусство любимых артистов - Улановой и Сергеева, и гармоничный рисунок лебединых групп, и финальный их уход, сопровождаемый патетической мелодией, - все захватило Костю и держало в своем плену еще долго после окончания действия.
- Прекрасно, прекрасно… - говорил он шепотом, наклоняясь к уху Лены. - Правда?
- Чудесно… - соглашалась она.
После спектакля, возвращаясь по тихим улицам еще не уснувшего Ленинграда, Костя долго вспоминал то один, то другой эпизод балета.
- Жаль, что сезон кончается, - повторил он, - я бы еще раз пошел.
Белые ночи были уже на исходе, но дни оставались все такими же длинными и лишь ненадолго переходили в сиренево-серую мглу, чтобы вскоре разгореться вновь. Едва на западе последние багровые, изумрудные, дымчатые облака сменялись плотной синевой, как на востоке уже занималось золото зарева. В такие ночи не хотелось уходить домой, особенно с набережной Невы, где все очарование этих часов раскрывалось бесконечно щедро.
Стоя с Костей у ворот своего дома, Лена медлила позвонить дворнику, словно боясь расстаться с красотою нового рассвета, с огромным простором города: Гагаринская как бы слилась здесь в одну линию с Большой Невкой, образующей с Невою гигантский крест.
Они прощались, и вдруг что-то припоминали и продолжали говорить, и снова прощались, и снова находили повод возобновить разговор.
И лишь тогда, когда старый дворник сам открыл калитку и выкатил тележку со шлангом для поливки улицы, они наконец разошлись.
Костя не чувствовал усталости. Он охотно хоть сейчас совершил бы прогулку на пароходе по гладкой, как стекло, реке, по сверкающей золотом широкой дорожке, отражающей только что выплывшее огненно-красное солнце. В голове было ясно, будто он только что встал после долгого и крепкого сна. Только одна мысль мешала ему думать о неделях отпуска, о предстоящей работе в институте. Эта мысль возникала всегда, когда Костя слушал хорошую музыку или в дни каких-либо "неприятностей с медициной". За пять лет она в тысячный раз заползала и голову и всегда выливалась в готовую короткую фразу: "Надо было учиться музыке, а не медицине".
И даже сейчас, в торжественный день официального окончания института, решивший его дальнейшую судьбу, он, услышав близкое сердцу произведение любимого композитора, снова взволновался и привычно подумал: "Надо было учиться музыке, а не медицине… Только музыка - мое истинное призвание…" И, в который раз, вспомнил свои столкновения с отцом, резко восставшим против музыкальной карьеры сына.
- Это, брат, одно баловство и ничего больше… Учиться надо делу - на инженера, скажем, или на врача, или на педагога… А музыка эта - между прочим, для развлечения, или, скажем, для отдыха, - говорил отец.
Два старших брата отца были в свое время оперными хористами, и оба рано умерли - один от белой горячки, другой от туберкулеза горла, и отец искренне считал всех артистов пьяницами, неудачниками и немного даже презирал их "несерьезный" труд. Сам он работал в течение многих лет в рентгеновском отделении большой клиники сначала подручным, потом простым, а теперь старшим монтером и очень уважал две профессии: инженера и врача. Для сына он мечтал о медицине, желая тесно объединить ее с техникой.
- Будешь рентгенологом - вот что! Это, брат, во какое дело! Это сразу и доктор и электроинженер. Всего человека, все его нутро, все его гаечки и винтики - все насквозь увидишь, ничто от тебя не утаится! Это очень прекрасная специальность.
И он даже водил сына с собой в кабинеты рентгеновского отделения, просвечивал своего помощника и восторженно показывал Косте "великие достижения медицинской рентгенотехники". И потом, за вечерним чаем, спрашивал:
- Что? Видал, брат, до чего доходит инженерская башка? А вместе с медициной, видал, каких они делов накрутили? Народ спасают как хотят - от всех болезней, от которых раньше и не думали, что можно вылечить!
Костя, вспоминая отцовские разговоры, живо представлял себе бледное лицо, бородку лопаточкой, желтые прокуренные усы и молодые, теплые глаза.
- Сначала поставят диагноз, а потом лечат, - с удовольствием рассказывал отец. - И то и другое рентгеном, но только, конечно, в разных кабинетах.
А Костю, как ни нравилось ему все, о чем говорил отец, тянуло к музыке. Все свободные от уроков часы он проводил у товарища по школе, Ларика Николаева, вместе с ним подбирал на рояле разные мотивы, а потом мать Ларика, учительница музыки, видя способности Кости, стала обучать его вместе с сыном. Костя усердно учился и на школьном вечере сыграл три произведения - одно большое и два маленьких, - вызвав шумные одобрения публики. Костина мать плакала от радости и материнской гордости, и отец тоже странно откашливался, часто моргал и вытирал глаза платком. Но когда дома Костя заговорил о том, что хочет посвятить себя музыке, отец решительно остановил сына:
- Нет, брат, нет! И не думай!
Костя дважды ходил к секретарю школьной комсомольской организации и дважды длительно советовался с ним, какую специальность избрать - музыкальную или медицинскую. И оба раза секретарь, молодой преподаватель, высказывал одну и ту же мысль.
- Пойми, Костя, - убежденно говорил он, - музыка, если ты действительно любишь ее, никуда от тебя не уйдет. Если бы ты ощущал в себе большое музыкальное дарование и верил, что из тебя выйдет нечто крупное, - тогда другое дело… Но такого дарования ни ты сам, ни твои учителя в тебе не обнаружили… и, значит, ты можешь в лучшем случае стать средним оркестровым музыкантом, педагогом, администратором музыкального учреждения… Не так ли?.. Другое дело медицина… Она тебе нравится… Ты умен, пытлив, способен… Ты умеешь работать… Из тебя может выйти хороший врач, ученый, естествоиспытатель… В медицине много специальностей… Ты можешь избрать любую… Поле деятельности громаднейшее…
Отец не мешал ему учиться музыке и сам ходил в музыкальное училище слушать его выступления и радовался его успехам, но строго следил за школьными занятиями и ставил его отличные отметки превыше всего. И когда Костя окончил школу, отец сам отнес в институт документы и был очень горд, когда увидел в списках студентов его имя. Поздравляя Костю, он теребил бородку и говорил:
- Насчет музыки не огорчайся. Я, брат, роялишко давно присмотрел. И денег на это дело отложил. Так что - играй, забавляйся. Но медицинское ученье, конечно, раньше всего. Это помни!
Костя старался "это помнить", но как бы много он ни работал в институте, ежедневно находил время для музыки. В первые месяцы занятий в институте он не оставлял мысли о том, что все равно серьезно займется музыкой. Он не представлял себе, как это будет, но это должно было обязательно осуществиться.
Однако занятия в институте втягивали его все больше и больше. Вспышки тоски по "большой" музыке, как он называл то, о чем мечтал, приходили не так часто, и острота их заметно смягчилась.
Сегодня она была совсем не сильной, - слишком уж велика была радость нового положения, новой жизни.
"Отец был прав, - думал Костя, приближаясь к дому. - Это хорошо, что я врач, очень хорошо… А музыка - второе дело…"
С этой мыслью он вернулся домой, с удовольствием вытянулся на свежей простыне и, приятно утомленный, сразу же заснул.
II
Шесть недель прошли быстро, как шесть коротких дней. Поездки на острова сменялись посещениями Петергофа, Шлиссельбурга, Детского Села, Павловска, Сестрорецка. Маленький речной трамвай уступал место пароходу, потом уютным пригородным поездам с белыми занавесками на окнах, потом стоместному шумному автобусу. Дни мелькали один за другим, заполненные все новыми и новыми впечатлениями Взморье у Стрелки, бронзовые фонтаны Петергофа, парки Павловска, мрачные казематы Шлиссельбурга - все, что видел Костя в эти недели, оставалось уже далеко позади. И то, что в начале этих недель казалось отдаленным, надвинулось вдруг, сразу. Он даже не успел прочесть всю ту обширную литературу, которой он хотел "подкрепиться" перед началом работы в клинике.
И вот знакомое здание клиники, сверкающие свежей краской коридоры, знакомые лица сестер, сиделок. Старая санитарка Домна Ивановна, работающая здесь больше сорока пяти лет, увидев Костю, сразу подошла к нему:
- Кончили?
- Окончил, Домна Ивановна.
- Поздравляю с доктором. - Она протянула ему мягкую морщинистую руку. - У нас будете работать?
- У вас.
- Ну, слава богу, еще до одного выпуска дожила. Новых врачей-то страсть как приятно увидать. А матери-то как хорошо - такого сыночка подняла! Есть мамаша? - спохватилась она.
- Есть.
- Я, доктор, вижу по халатику. Такой халатик сошьет, да так выстирает, да так выгладит одна только мать.
И старшая сестра, и профессор, и ассистенты, и все, кого ни встречал здесь Костя, были приветливы и держались с ним как старые знакомые.
С двенадцати часов начался осмотр больных. В первой группе были уже ранее лежавшие здесь больные, - Костя увидел среди них тех, кого он вел, будучи студентом последнего курса. Они лежали в тех же палатах, некоторые даже на тех же койках, будто ничто не изменилось. И жалобы их были те же, что и раньше, и манера рассказывать о своей болезни была та же, и все это отчетливо восстанавливало в памяти характер их недугов. Косте было необычайно интересно скорее узнать, какие изменения произошли с ними за это время? Он внимательно читал клинические документы, подробно расспрашивал больных и самым тщательным образом выслушивал, выстукивал, прощупывал. И то, что он делал это уже не в качестве студента, нерешительного, ограниченного в своих правах и возможностях, а в должности самостоятельного врача, ординатора, наделенного законными полномочиями и обязанностями, было и радостно и страшновато. Особенную гордость и в то же время волнение ощутил Костя, когда стал осматривать новых больных. В двух случаях он позволил себе не согласиться с диагнозом, поставленным на приеме в поликлинике. Фамилия врача из поликлиники, старого и опытного терапевта, была достаточно известной и внушала уважение. Спорить с ним было и трудно и неловко. Но Костя нисколько не сомневался в своей правоте, и ему очень хотелось вписать в историю болезни другой диагноз. Лишь поздно вечером, перед самым уходом из клиники, он вдруг усомнился в правильности своих выводов и, не желая откладывать дела до завтра, тут же заново, самым тщательным образом обследовал этих больных. Он снова опросил их, снова, не пропуская ни одной детали, выслушал и направился в лабораторию, поторопить с анализами. И все же, уходя из отделения, подумал: "Какое счастье, однако, что впереди еще рентген, что больных посмотрит ассистент профессора, а потом и сам профессор. Тогда уже не будет сомнений…"
Он впервые почувствовал всю свою ответственность за диагноз, за лечение, за жизнь вверенного ему больного.
"Жизнь человека!.. - думал он. - Мне доверена жизнь человека… Я отвечаю за нее…"
Он мыл руки, продолжая думать о последнем больном, и не замечал, что уже несколько раз намыливал их, обмывал и снова намыливал.
- Ой, доктор, больно уж ты сегодня крепко взялся за дело… - подавая полотенце и добродушно смеясь, сказала Домна Ивановна. - Эдак сразу изведешься.
- Ничего, Домна Ивановна, я сильный.
- Вижу, что сильный, а только силы надобно смолоду беречь… Видишь, один только денек и поработал, а уж делаешь одно, а думаешь о другом…
- О чем это вы?
- Да вот - моешь руки, а не видишь их, о больных думаешь…
- Да… - совсем смутился Костя. - Задумался. А почему вы думаете, что о больных?
- Да уж вижу. Хороший доктор только когда спит - о больном забывает. А то и во сне их видит.
Домна Ивановна проводила Костю до вешалки и, вдруг снизив голос почти до шепота, сказала:
- Там у вас во второй палате учитель больной… У самого окна…
- Самойлов?
- Он.
- У него наверное цирроз печени.
- А сердце?
- Ничего особенного.