- Неверно. Худое у него сердце… - внушительно сказала Домна Ивановна. - Совсем худое… Дышит - никуда не годится…
- Что вы? - встревожился Костя. - Я пойду по слушаю.
- Не надо, - уверенно остановила его санитарка. - Зачем его пугать? Идите домой, а здесь, слава богу, дежурный врач. Я ведь это на будущее говорю.
Костя ушел усталый, но довольный, и только разговор с Домной Ивановной оставил неясное беспокойство.
"Надо будет позвонить дежурному врачу, обратить его внимание, - подумал он, выходя на улицу. - Хотя нет, это сделает Домна. Но как же случилось, что она, санитарка, заметила нехорошее дыхание Самойлова, а я, врач, тщательно выслушавший больного, не обратил на это внимания?.. Впрочем, может быть, она ошиблась?.. Даже наверное…"
Он успокоился и стал думать о Лене. Что она расскажет ему о своем первом рабочем дне? Ведь и она должна начать свою врачебную деятельность, если только ремонт в здании хирургической клиники закончен. Ее отец, один из известных профессоров, взял ее в свою клинику факультетской хирургии, и Костя страдал оттого, что Лена будет работать в другом конце города, что он подолгу не сможет с ней видеться и кто-то другой будет провожать ее по вечерам домой, точно так, как он провожал ее из института в течение многих лет совместного учения. С кем она там работает? Кто ее окружает?
Костя даже на мгновение приостановился. Что-то заныло в груди, как это бывало с ним, когда он узнавал неприятное о близком человеке. Ему представилось лицо красивого хирурга, доктора Михайлова, который часто бывал у отца Лены и так любезно говорил с ней, слишком уж ласково глядя на нее большими, немного наглыми глазами. Лена не находила, что его глаза неприятны, и от этого Косте они казались еще более нехорошими. А Лена, несомненно, нравилась Михайлову. Это было видно из того, как настойчиво он предлагал ей свою помощь перед экзаменами, как охотно рассказывал о своей молодости, студенческих годах, о своих операциях. А когда Михайлов пригласил Лену в театр, и она, против своего желания - как она потом объяснила Косте, - приняла приглашение и смотрела с ним "Маскарад" и потом, после театра, они еще долго гуляли, Костя почувствовал, что в знакомстве Лены с Михайловым таится угроза. Костя знал, что Михайлов женат, что у него есть дети, но ведет он себя как холостяк и все свободное время отдает то одному, то другому роману. И то, что он был уже немолод и довольно грузен, нисколько, как казалось Косте, не отталкивало женщин, - наоборот, они легко подпадали под его обаяние. Больше всего Михайлову нравились молодые девушки, чаще всего это были студентки, или "докторисы", как он их иронически называл.
Костя ненавидел Михайлова. Его остроумие казалось ему пошлым, его знания - поверхностными. Красивое полное лицо раздражало своим сытым выражением, а темные, порочные - обязательно порочные, Костя в этом не сомневался, - глаза и маленькие холеные, тщательно подстриженные усы вызывали отвращение. Когда Михайлов ел, с аппетитом уплетая большие куски, его сочные губы розовели больше обычного, ровные и крепкие зубы сверкали белизной и здоровьем. "Аппетитно ест, скотина, - думал Костя. - И у других вызывает аппетит". Отец Лены, гостеприимный хозяин, любил угощать, и чем больше Михайлов ел, тем больше старик придвигал к нему тарелок, беспорядочно подкладывая и масло, и сардины, и сыр, и колбасу, а Михайлов, шутя и рассыпая шутливо-преувеличенные комплименты хозяину, вкусно опрокидывал в рот содержимое хрустальных рюмок или, перед тем как сделать глоток вина, рассматривал его рубиновую игру в ярком свете столовой люстры.
- Здоровый мужичище! - смеясь, говорил о нем отец Лены, профессор Никита Петрович Беляев. - Зверь-мужик! Вот так же точно, как он ест, так и работает, так и живет, так и любит! Сочный человечище!
От этих слов Косте становилось особенно неприятно, будто при нем хвалили его лютого врага.
- Кабан! - вырвалось как-то у Кости. - Жирный, здоровый кабан и больше ничего!
- Ну, что вы, что вы! - возразил Никита Петрович. - Впрочем, надо понять и вас, мой дорогой юный коллега…
Костя пришел домой с встревоженным сердцем. Он думал о том, что Михайлов еще не получил обещанной в этом году кафедры, стало быть, остался работать в клинике Беляева и будет ежедневно, ежечасно встречаться с Леной. Знакомый холодок в левой стороне груди возник и поднялся к самому горлу, мешая Косте отвечать на вопросы матери.
- Уж я тебе, Костенька, сегодня такой обед приготовила, такой обед, что хоть в Кремле на приеме подавай, - говорила мать.
А Костя думал о своем.
Перед Костей вставала фигура Лены, ее продолговатые зелено-серые глаза, золотистые, чуть-чуть рыжеватые волосы, и рядом вырастал Михайлов.
Костя понимал, что ревность его необоснованна.
"Это глупо… - сказал он сам себе, - очень глупо, бессмысленно…"
И сразу же ему стало легче, будто он с точностью выяснил, что для ревности нет и не может быть никаких оснований. Он спокойно закончил обед, позвонил в клинику, спросил дежурного врача о состоянии своих больных и, получив удовлетворительный ответ, поехал к Лене.
Взглянув на окна профессорской квартиры, он увидел ярко освещенные комнаты и быстро поднялся по мраморной пологой лестнице в третий этаж.
В столовой было шумно, кто-то громко смеялся, и сквозь смех слышался голос Михайлова. Косте сразу же захотелось уйти.
- Позовите Елену Никитичну, - попросил он старую няньку Беляевых. - Мне на минуточку… По делу…
Но Лена уже вышла в переднюю.
- Где ты был так поздно? Я уже звонила тебе. Хочу, рассказать - какой день интересный! А у тебя? Идем - расскажи…
Она была оживлена и, введя Костю в столовую, торжественно-шутливо представила его:
- Ординатор госпитальной терапевтической клиники Константин Михайлович Сергеев! Прошу любить и жаловать.
- А-а, очень, очень рад, дорогой коллега, - как всегда радушно, встретил Костю отец Лены. - Садитесь. Вот здесь.
И сразу стал придвигать к нему все, что было на столе, накладывая в его тарелку без разбору все попадавшееся под руку. Потом налил большую рюмку водки.
- Папа, не спаивай его! - просила Лена. - Он не пьет.
- Хороший врач должен пить, - сказал Михайлов, поднимая рюмку.
- Но это, кажется, привилегия хирургов? - спросила Лена.
- Нет, всех врачей! - убежденно сказал Михайлов. - Позвольте выпить за ваши медицинские удачи, молодой товарищ!
Косте был неприятен покровительственный тон Михайлова, развязная манера разговора. Ему показалось, что Михайлов нарочно так говорит, чтобы подчеркнуть перед Леной пропасть, лежащую между их местами во врачебной иерархии. Ему хотелось отказаться от вина, но это было невозможно. И хозяин, и его второй ассистент Николай Ильич Курбатов, и его жена, и Лена - все подняли рюмки, и Костя залихватски опрокинул свою в рот. Он был доволен, что все вышло ловко, как у доброго старого выпивохи, и поспешил продолжить в том же стиле - закусил не сразу, а чуть выждав, словно наслаждаясь вкусом водки, потом съел крохотный кружок огурца.
- Ан-да не пьет! - громко рассмеялся Михайлов. - Да ведь он нас с вами, Никита Петрович, за пояс заткнет! Мы-то с вами не так начинали. Наперсток, и тот разливали по галстуку. Придется еще по одной…
Костя повеселел, приободрился и даже рассказал, что ему пришлось поставить под вопрос диагноз старого врача и вписать свой.
- Это бывает, - заметил Никита Петрович. - Это бывает!
- Однако надо быть осторожным… - смеясь, прибавил Михайлов. - Как бы не пришлось отменить ваш и снова вписать старый.
- Все может быть, надо выждать, - примирил их Курбатов.
Косте страстно захотелось доказать свою правоту, и он стал подробно рассказывать о болезни в том порядке, которого требует учебник клинической терапии: на что жалуется больной, что показали объективные данные, что найдено в анализах…
Никита Петрович выслушал и, улыбаясь, заметил:
- Все, что вы говорите, - правильно. Мыслите вы клинически верно… но возможно все-таки, что прав доктор Кольцов.
Костя растерялся и ничего не ответил, на душе снова стало неспокойно, хотя в сознании осталось убеждение, что ошибся не он.
- А по-моему, Костя прав… - решительно заявила Лена. - Кольцов в поликлинике не может так тщательно обследовать больного, как это сделал Костя и палате.
И Косте показалось, что Лена это говорит только для того, чтобы поддержать его и вывести из неловкости и смущения. Он был ей благодарен, но обида не оставляла, и он упрямо думал:
"Вот увидите, что я не ошибся, вот увидите!.."
- А вот Елена Никитична - молодец! - как будто нарочно чтобы рассердить Костю, вдруг сказал Михайлов. - Она мне сегодня так ассистировала при операции язвы двенадцатиперстной, что дай бог каждому! Просто молодец! Правда, Николай Ильич?
- Правда, - улыбаясь ответил Курбатов. - Она серьезно подготовлена.
- Ну-ну! - делая сердитый вид, внушал Никита Петрович. - Нечего портить мне дочь! "Ассистировала"!.. Подумаешь!.. Учиться надо! Учиться, учиться и учиться!
Все, что говорилось в течение вечера, казалось Косте направленным против него. И его рассказ о больных, и ответ знающих, опытных врачей, и слова Михайлова о Лене, и то, как он при этом поглядывал на нее, и заключительная фраза знаменитого профессора - все, все показывало, что он, Константин Сергеев, слабый, почти ничего не знающий врач. И при сравнении с уверенным Михайловым он для Лены тоже ничего не представляет, и Лена серьезно любить его, конечно, не может. Вот и сейчас она на него совсем не смотрит и о чем-то сговаривается с Михайловым. Конечно, этого нужно было ожидать, иначе и быть не могло. С Костей ее связывали только институт, общая работа, совместные возвращения домой, его помощь перед зачетами и экзаменами. Сейчас это кончилось, и с этим, видимо, кончилось и все…
Он грустно смотрел на ее порозовевшее лицо, на локон, закрывший от него глаза, на мягкую линию шеи и думал:
"Зачем же я тогда учился не тому, что надо? Зачем послушал отца и отдал столько лет медицине?"
Лена внезапно прервала его размышления:
- О чем ты, Костик?
- Так, ни о чем.
- Хочешь, я за тобой завтра заеду?
- Пожалуйста, я буду страшно рад.
- Ладно, договорились.
Косте самому было непонятно: отчего так сразу свалилась тяжесть, давившая грудь. Все, что терзало его весь вечер, внезапно оставило его, и все снова, как в недавние дни, стало ясным и хорошим.
Он вышел на улицу вместе с остальными гостями, незаметно для себя проводил Михайлова до самого его дома и уже не чувствовал к нему никакой неприязни. Наоборот, он искренне его поблагодарил, когда, прощаясь, Михайлов сказал:
- А относительно диагноза болезней тех двух больных - вы не очень-то терзайтесь. Ведь возможно, что и Кольцов, и вы ошиблись. - Он просто и дружески рассмеялся. - В первые годы работы в клинике это нередко бывает. Да и не только в первые годы. И в этом ничего страшного нет! Позднее диагноз выползет сам, и все станет ясно.
Костя, подставляя разгоряченное лицо прохладной влаге ночи, шел спокойной походкой и с удовольствием думал о завтрашнем дне.
III
Он пришел в клинику бодрый и свежий. Было еще рано, от вымытых полов и стен больших коридоров веяло приятным холодком, сквозь окна падал мягкий свет неяркого осеннего солнца.
В палате Костя, едва сказав: "Здравствуйте, товарищи!", сразу же обратил внимание на странную позу больного Самойлова.
Он сидел, беспомощно опираясь на высоко подложенные подушки, голова была запрокинута, рот открыт. Видимо, ему не хватало воздуха. Костя направился к нему, и уже издали, увидев его лицо, взволнованно подумал:
"Цианоз… Одышка… Наступает острая недостаточность сердца…" Лицо больного было иссиня-бледно, пересохшие губы темны, почти черны, испуганные глаза, несмотря на отеки, широко открыты и вместе с тем странно безжизненны и равнодушны. Живот вздулся, будто в него накачали воздух.
- Что с вами? - спросил Костя.
Больной ничего не ответил, и Косте показалось, что он презирает его за вчерашнюю болтовню о том, что ему ничего не грозит, за пустой оптимизм, за беспомощность.
"Какое тебе дело до того, что со мной? - казалось, говорили его глаза. - Все равно ты не можешь мне помочь".
"Я не могу?.. Или медицина беспомощна?.. - подумал Костя. - Кого ты в этом обвиняешь?"
Больной дышал часто и поверхностно. Его нос, губы и концы пальцев синели все больше. Костя взял его руку - пульс был удовлетворительного наполнения. В чем же дело?
- Если можете, - попросил Костя, - скажите, что вы чувствуете?
- Слабость… - тихо, с большим трудом произнес больной. - Ужасная слабость… Кружится голова… И дышать трудно…
Это было видно и так.
Костя, стараясь не потревожить больного, осторожно приставил стетоскоп и выслушал сердце. Потом так же мягко, едва касаясь груди, выстукал его. Сердце было резко расширено.
"Так… - думал Костя, - развивается острая недостаточность правого желудочка. Отсюда тяжелое состояние. Но, может быть, дело не только в сердце, а в водянке живота? Если выпустить жидкость и назначить меркузал - должно наступить облегчение".
Он едва дождался прихода старших врачей и профессора и показал им больного.
Профессор, высокий, широкий в плечах, с длинным, гладко выбритым холеным лицом, блестя стеклами старинных очков в золотой оправе, просмотрел историю болезни, задал два-три вопроса больному и спокойно сказал:
- Пожалуйста, не волнуйтесь. Вам окажут помощь, и все пройдет. Вы отдохнете.
Но Косте показалось, что профессор недопустимо равнодушен и что ассистент также невнимателен к больному. Для спасения больного требовались героические меры, а ему уделяли времени не больше, чем любому другому.
"Это ужасно… - настойчиво билось в мозгу Кости. - Это ужасно…"
Но обход продолжался, будто ничего ужасного не было. Однако в коридоре профессор сразу же остановился:
- Относительно Самойлова… - сказал он тихо. - Выпустите жидкость, дайте внутривенно - глюкозу, внутримышечно - гитален или кофеин… Следите за сердцем, - старайтесь предупредить дальнейшее развитие недостаточности…
И Костя сразу стал спокойнее. Он узнал совершенно точно, что делать. Сам Василий Николаевич, заслуженный деятель науки, крупнейший терапевт - Костя благоговейно перечислил про себя все звания, степени, должности профессора - директор клиники, член-корреспондент многих иностранных терапевтических обществ, автор нескольких десятков объемистых трудов о болезнях сердца и печени, - сам Василий Николаевич указал, что надо делать. О! Это не шутка! И твердая уверенность, спокойствие за судьбу больного охватили Костю. И ничего обидного не было в том, что, при всей корректности профессорского тона, слова его все же казались предназначенными больше для студента четвертого, пятого курса, нежели для врача, хотя бы и очень молодого.
"Внутривенно…" "Внутримышечно"… Это, конечно, несколько излишне, это технические подробности, которые, само собою разумеется, Костя обязан хорошо знать. Но ничего обидного в этом не было. Тем более что все назначения профессора полностью совпадали с тем, что назначил бы и он сам. Правда, он дал бы еще и меркузал против дальнейшего накопления асцитической жидкости. Но профессор, видимо, просто выпустил это из виду. Или, может быть, считал, что это само собой разумеется. А впрочем, следует спросить его, может быть это и не нужно?
Они обходили палату за палатой, осматривали больного за больным. В торжественном шествии первым двигался медлительно-важный профессор. За ним, чуть-чуть отстав, два ассистента, затем дежурный врач, ординаторы и, совсем в конце, палатная сестра и группа студентов. Профессор уделял больным немного времени, спрашивал мало или совсем не спрашивал, но затем, собрав всю свиту у себя в кабинете, называл больных по фамилиям, как старых знакомых, хорошо помнил их болезни, останавливался на деталях, отмечал изменения, подробно обсуждал способы лечения. Обернувшись к жадно слушавшему Косте, он впервые назвал его по имени-отчеству:
- Что касается больного Самойлова, то здесь, Константин Михайлович, по существу, никакого разрыва между диагнозом Кольцова и вашим нет. Напрасно вы волнуетесь. Кольцов записал "декомпенсация", ибо это основное заболевание, из которого потом, вследствие длительного венозного застоя в печени, образовался цирроз со всеми его последствиями - водянкой, плотной печенью, увеличенной селезенкой, уробилинурией и так далее. Вы же, обнаружив все эти тяжелые явления, сочли их, так сказать, главными. И потом, не все ли равно - отчего больной умрет? - словно испытывая молодого врача, неожиданно сказал профессор.
- Разве сейчас ему… что-нибудь грозит? - стараясь быть профессионально-спокойным, спросил Костя.
- Ничего, кроме смерти.
- Как скоро?
- Не позднее вечера.
Косте трудно было с этим примириться. Торопливо вернувшись во вторую палату, он попросил сестру Лидию Петровну срочно приготовить все для выпускания жидкости. Но все это уже было приготовлено. Костю несколько смущал троакар - прибор для прокола. Он брал его в руки не впервые, кажется в третий раз, однако присутствие ассистента клиники и подчиненного ему персонала вызывало смущение: он старался избегнуть неловкого движения, боялся причинить излишние страдания больному, затянуть процедуру. Но все окончилось благополучно, и, усталый от напряжения, довольный удачей, он сам впрыснул больному гитален, сам помог ему спустить ноги с постели, и ни на одну минуту не оставлял его, даже в присутствии сестры или Домны Ивановны.
До полудня больной чувствовал себя хорошо. Он даже поблагодарил Костю за доброту и внимание.
Лицо его просветлело, губы слегка порозовели, он говорил заметно громче и даже улыбался. Но во второй половине дня ему вдруг стало хуже. Все, что Костя увидел утром, когда вошел в палату, теперь возобновилось с прежней силой.
Напрасно Костя, желая уменьшить прилив венозной крови к правому сердцу, посоветовавшись с дежурным врачом и позвонив к старшему ассистенту, выпустил у больного триста кубиков крови, напрасно ввел в вену адреналин с глюкозой и строфантин, когда сердце уже почти остановились. Глаза больного глубоко запали, нос заострился, кожа стала сиреневой. Костя тщетно искал пульс на холодной и липкой руке, - пульса не было. Больной, точно нехотя, автоматически втягивал воздух и долго не выпускал его, потом, выпустив и словно устав, больше не вдыхал. В горле неожиданно что-то странно, как в фотоаппарате, щелкнуло, зрачки стали большими и темными, крохотные блики, только что говорившие о жизни, исчезли.
"Кончено… - тоскливо подумал Костя. - Все кончено…"