Санитарка не сумела толком рассказать в чем дело, но Костя понял, что вызывают именно его.
- Вот, доктор, смотрите, - взволнованно встретил его молодой дежурный врач. - Мне думается, диабет… Я уже приготовил инсулин, но без вас не решался…
Костя взглянул на больного, сосчитал пульс, послушал дыхание, надавил пальцем на веки закрытых глаз и нагнулся ко рту больного.
- Да, это, конечно, диабет. Но почему вы думаете, что нужен инсулин?
- Помилуйте, у него диабетическая кома…
- Нет, - прервал Костя. - У него не кома, у него гипогликемия.
- Тогда… - заторопился окончательно растерявшийся врач.
- Приготовьте сорока процентную глюкозу, дадим внутривенно.
- Слушаю, - отчетливо, словно с удовольствием подчиняясь приказу, сказал врач и отдал распоряжение сестре.
- Товарищи, - обратился Костя к группе студентов. - Я воспользуюсь вашим присутствием и объясню, какая опасность сейчас грозила больному. Это тем более важно, что такого рода недоразумения всегда возможны, особенно если врач не специалист, как это имеет место в данном случае… Вы, кажется, хирург? - спросил Костя дежурного врача.
- Точно так, - ответил тот по-военному.
- Ну, вот. Товарищи, все вы уже проходили внутренние болезни и знаете, что такое диабет. Видите, - Костя показал одновременно на больного и на дежурного врача. - Если бы это была кома, инсулин наверняка вернул бы больного к жизни. Но… Вот на это "но" я и должен обратить ваше внимание.
Доктор Сергеев говорил горячо и увлеченно. Ему впервые пришлось прочесть лекцию по поводу такого сложного клинического случая. И то обстоятельство, что он чувствовал себя в своей стихии, что он глубоко ощущал знание предмета и ценность того, что он сообщал, наполняло его уверенностью.
На обычно бледном лице его появился румянец, волосы рассыпались по высокому лбу, и он, как всегда, когда немного волновался, снимал и надевал очки, протирая стекла. Ему было очень приятно - он с некоторым смущением обратил на это внимание, - что одна из студенток, высокая, голубоглазая, все время смотрела на него не отрываясь.
- Но в данном случае мы столкнулись не с комой, а с обратным явлением - с гипогликемической реакцией, то есть с уменьшением в крови сахара ниже нормы. Больной этот, несомненно, пользуется инсулином, и вот в данном случае, введя его в солидном количестве - а надо вам сказать, что обычно больные впрыскивают его себе сами, - он второпях не поел, то есть не ввел в организм новых углеводов, а инсулин помог ассимилировать весь имевшийся в наличии сахар, - и вот наступило сахарное голодание. У больного появилась резкая слабость, чувство острого голода, головокружение, и, как это бывает всегда в тяжелых случаях, больной потерял сознание и даже не смог сообщить, что именно с ним приключилось. А это могло бы быть для него роковым. Почему? Потому что, во-первых, трудно сразу установить, что мы имеем дело с диабетом вообще, во-вторых, если это диабет - то кома или гипогликемия? При первой должно быть глубокое, шумное, так называемое кусмаулевское дыхание - вы это уже проходили и знаете, что это такое, - затем резкий ацетоновый запах изо рта, очень похожий на запах яблок, сухая кожа, усиленное сердцебиение; а при второй - дыхание нормальное, запаха ацетона нет, больной сильно потеет, пульс неопределенный. У этого больного все грани словно стерты: и дыхание как будто нормальное, и кожа не то сухая, не то чуть влажная, и пульс средний… Но вот полностью отсутствует запах ацетона, а при коме он должен был бы быть обязательно, особенно потому, что случай, как вы сами видите, довольно тяжелый. И еще одна маленькая деталь - на нее, к сожалению, редко обращают внимание: это гипотония глазных яблок; при коме она обязательна, при гипогликемии отсутствует. Вот, посмотрите.
Костя продемонстрировал перед студентами плотность глазных яблок больного.
- Итак, мы здесь несомненно имеем дело с гипогликемией. И если бы мы ввели в организм инсулин, то несомненно погубили бы больного. В легких случаях достаточно дать больному грамм пятьдесят хлеба или две-три ложечки сахару, но сейчас мы уже принуждены прибегнуть к более сильным средствам, - мы введем внутривенно сорокапроцентную глюкозу в количестве до пятидесяти санти. Вот, пожалуйста…
Сестра принесла большой шприц. Костя, вымыв руки и обтерев их спиртом, сам приготовил место укола, отчетливым движением вколол в надувшуюся синеватую вену большую иглу и пустил жидкость. Потом он впрыснул маленьким шприцем адреналин, одновременно разъясняя студентам, зачем это делает.
Больной сделал движение, открыл мутные, словно пьяные глаза, тупо посмотрел на окружающих и снова как бы заснул. Но вскоре опять пошевелился, всмотрелся в лицо Кости и тихо спросил:
- Что со мной?
- А вы разве не знаете? - спросил Костя.
- Догадываюсь… - ответил больной, подумав. - Это уже бывало.
- То-то, - улыбаясь сказал Костя, разговаривая как со старым знакомым. - Сколько вкатили себе сегодня?
- Двадцать.
- Щедро. Завтракали?
- Нет, доктор, не успел…
- Все как по-писаному. Разве вы не знаете, чем это вам грозит?
- Торопился, доктор, не успел.
- Пошлите на кухню за обедом, - обратился Костя к сестре. - Накормите больного, так не отпускайте.
Больной все больше приходил в себя и охотно отвечал на вопросы студентов. Уходя, Костя посоветовал больному, во избежание врачебной ошибки, иметь в кармане записку: "У меня диабет, пользуюсь инсулином".
Студенты окружили Костю, засыпали вопросами, просили разрешения посетить его отделение. А та высокая, голубоглазая, с овальным чистым лицом, все так же пристально и ласково смотрела на него, а потом, прощаясь у входа в клинику, смущаясь спросила, можно ли ей, так как она очень интересуется эндокринологией, работать у него в отделении, и Костя ответил, что можно, пожалуйста.
- Ах, "можно", "пожалуйста"? - весело передразнил его кто-то сзади, когда он входил в вестибюль.
Он сразу узнал голос Лены.
- А мне "пожалуйста", "можно"? - все так же смеясь, спрашивала она. - Любезничаешь тут, ловелас несчастный!
- Откуда ты? - обрадованный, искренне удивился он.
Оказалось, что Лена пришла уже давно и, узнав, что Костя в приемном покое, пошла вслед за ним и видела и слышала все, что происходило.
- Как ты, Костик, вырос. Разговариваешь совсем как папа…
Она смеялась и шутила, рассказывала, как на своем дежурстве выиграла у Николая Ильича Курбатова и у Михайлова по коробке шоколада. Курбатов говорил, что у больной, доставленной в карете скорой помощи, аппендицит, Михайлов - что внематочная беременность, а она, Лена, утверждала, что здесь ни то, ни другое. Когда вскрыли полость живота, и Курбатов, и Михайлов первый раз в жизни, эдакие самоуверенные наглецы, смутились, - у больной оказалась киста яичника, которая настолько разрослась, что прорвала яичник. Вся брюшная полость была залита кровью. Михайлов еще спорил, доказывал, что это зародыш, а не киста, и сдался только после заключения лаборатории. А папа сказал: "Ну что же, молодежь талантливее нас, у нее больше чутья… В этих случаях чутье - великая вещь. А главное - молодежь честно, увлеченно, горячо учится, волнуется, тревожится о судьбе больного…"
- Вот, Костик, - тормошила его Лена, весело смеясь и заражая его своим весельем. - Я, брат, талантливая, у меня, брат, чутье… И я увлеченно учусь… Покажи мне свое отделение, - вдруг уже серьезно сказала Лена. - Идем.
- Подожди минуточку… - взмолился он. - Поговорим еще немного…
- Нет, времени мало, только один день такой выдался, а я хочу обязательно посмотреть, как ты работаешь.
Она шла быстро, но ступала по вымытому линолеуму мягко, словно была в домашних туфлях. С ребячьим любопытством заглядывала в палаты, делала шутливые замечания.
- Сестра хорошенькая, даже очень. А главное, блондинка, совсем в твоем вкусе. Сам выбирал, или это случайно? Господи, и докторица красивая! Где ты их достаешь? Смотри, Костик, я ведь ревнивая!
Она делала "страшные" глаза, смешно гримасничала и была похожа на ту тонкую и легкую, чуть угловатую девушку-подростка, какой он узнал ее шесть лет назад. И Косте было особенно радостно то, что серьезная, даже солидная, порой суровая на работе в клинике, в научных собраниях, в отношениях с товарищами, Лена с ним была детски-шаловлива, весела. Только с отцом и с ним, Костей…
"Только ли?" - вдруг мелькнула короткая ревнивая мысль.
Он посмотрел на Лену, увидел ее простую, ясную улыбку и сразу успокоился.
Он показывал Лене одного за другим своих больных, коротко излагал историю болезни, рассказывал об успехах лечения, демонстрировал поправлявшихся.
- Вот, посмотри, - показывал он больную девушку Катю. - При поступлении в клинику вся классическая триада была резко выражена. И вообще она была в тяжелом состоянии. А сейчас… Вот возьми пульс… Почти норма… Железа наполовину уменьшилась, глаза сравнить нельзя с тем, что было…
- Как вы себя чувствуете, Катя? - обратился он к больной.
- Ох, Константин Михайлович, спасибо. Очень хорошо. Вот смотрите, доктор, - обрадовалась Катя, обращаясь к Лене, и вытащила свои заветные карточки. - Смотрите… Вот это я была до болезни. Факт! Честное слово! А вот это меня сняли здесь, а клинике, два месяца назад, видите, какая страшила. Глаза как у той жабы. А шея - не дай бог даже вспомнить! А худущая была - прямо ложись и помирай! Факт! Честное слово! А теперь, видите, опять ничего…
- Мы готовили ее к операции, - сказал Костя, переходя к следующей койке, - но сейчас думаю недели через две отпустить ее совсем. А вот наша знаменитая Лялька.
Лялька бесцеремонно вылезла из-под одеяла, встала на кровати и потянулась к Косте. Костя взял ее на руки.
- Что ты мне принес? - деловито спросила Лялька.
- Шоколад.
- А где он?
- Да ты же его съела.
- Когда?
- Утром.
- А еще?
- Еще я не успел, я еще на улицу не выходил.
- А выйдешь - принесешь?
- Обязательно.
Обвив руками шею Кости, Лялька оглядела всех победоносным взглядом.
- Ты, конечно, догадываешься, что у нее миксэдема? - спросил Костя растроганную, взволнованную Лену. - Совсем недавно это было крохотное, отечное существо, без признаков мысли, без речи. А сейчас видишь? Все это под влиянием тиройодина.
Лялька не хотела расставаться с Костей, и он продолжал обход палаты, держа ее на руках. Он показывал Лене своих больных - диабетиков, аддисонников, тетанников… Но особенно он останавливал ее внимание на тех, кто сейчас привлекал все его мысли, - на больных с заболеваниями запутанными, сложными, но, несомненно, по глубокому убеждению Кости, идущими из эндокринной системы и, вероятно, в первую очередь из гипофиза.
Лялька уже переменила место и сидела на плече Кости, крепко держась за воротник пиджака и халата. Он с увлечением рассказывал Лене о блестящих перспективах эндокринологии, о будущей роли врача-специалиста в диагностике и терапии внутренних болезней.
- Что с ним? - тихо спросила Лена, увидев, как Сахновский, при появлении ее в палате, схватил халат и стремглав выбежал в коридор.
- А ты заметила его лицо и фигуру?
- Да. Это, видимо, акромегалия?
- Вот в этом весь ужас. Он не привык еще к своему уродству. Еще совсем недавно он был красив. А теперь прячется от людей, особенно от женщин.
А я ничего не могу сделать. Ничего… У него, как ты уже поняла, опухоль гипофиза, хирургу или рентгенологу вмешаться опасно. Меня угнетает полная наша беспомощность при этой болезни. Вот я и хочу вплотную заняться гипофизом, - задумчиво сказал он, с минуту сосредоточенно размышляя. - От него тысячи неприятностей.
Не без труда уложив Ляльку в постель, Костя пошел дальше.
Он не пропустил ни одного больного и показал Лене всех, как на большом профессорском обходе, и объяснил все, как объясняют студентам, специально интересующимся предметом.
Потом он показывал Лене библиотеку клиники, музей, где была представлена работа их отделения, любопытнейшие фотографии, демонстрирующие больных до и после лечения, отпрепарированную нервную систему, мозг со всеми его патологическими изменениями, железы с бесконечным количеством самых разнообразных заболеваний.
Они продвигались от экспоната к экспонату, и Костя рассказывал о своей работе, забыв о пережитом за эти длинные недели. Он вслух мечтал о том, что он разработает, а государство немедленно примет и реализует проект огромнейшего, первого в мире научно-исследовательского и практического нервно- эндокринно- терапевтическо- хирурго- рентгенологического института. Он даже название придумал: "НЭТХРИ". В этом институте, соединив все биологические науки и все основные медицинские специальности, будут изучать нервную и эндокринную систему и, значит, окончательно победят все болезни.
- Ты фантазер, - радостно улыбаясь, говорила Лена.
- Но фантазер реальный, - серьезно настаивал Костя. - Без фантазии наука не может развиваться. Первых большевиков тоже называли фантазерами.
Они обедали вместе в большой столовой института. Костя познакомил Лену со Степаном Николаевичем, с доктором Светловым, со своим новым товарищем по отделению, веселым и энергичным толстяком, краснощеким балагуром Браиловским, недавно получившим степень доктора медицинских наук. Они все сидели за одним столом, и Светлов, по обыкновению немного застенчиво и тихо, сообщал о том, как Домна Ивановна, отказываясь уйти на отдых, сказала профессору:
- Как же клиника-то без меня останется? Больных я на кого оставлю? Здесь я отработала сорок пять лет, Здесь я всю жизнь провела, здесь и помру. Я уже с тобой вместе, Василий Николаевич, на покой уйду. Когда ты, тогда и я. Я ведь не старше тебя. А то, поди, и младше…
- Ну, нет, Домна Ивановна, - не соглашался профессор. - Это ты уже врешь… Ты, поди, лет на двенадцать старше меня.
И добрая, умная старуха вдруг начинала серьезно сердиться.
Степан Николаевич ядовито поддразнивал добродушного Браиловского.
- Вы не врач, а сушеная вобла, дрессированная крыса. Такие сочинения может даже дуровский морж написать. Помните, у Чехова - "Прошедшее и будущее собачьего налога…" Так и у вас - "Роль гречневой каши в обмене веществ" или "Влияние гиперфункции селезенки на деторождаемость в Конотопе". А, поди, аспирина прописать не можете. "Доктор ме-ди-ци-ны!.."
- Я вас очень уважаю, дорогой Степан Николаевич, - язвил Браиловский, обжигаясь супом, - главным образом за старость. Ваш преклонный возраст заменяет вам все. И былой ум, и забытые знания. Очень просто.
- Какой вы все-таки… - перебил его Светлов, - как можно дерзить…
- …такому древнему старцу? - заканчивал за него Браиловский. - Так вы хотите сказать? Вы правы, я больше не буду. Стариков надо уважать.
- Вот так всегда, - объяснил Костя смеявшейся Лене. - Их сажать рядом нельзя.
- А жить друг без друга тоже не могут, - говорил Светлов, - всегда ищут друг друга.
К столику подошла одна из сестер клиники и передала просьбу профессора: после обеда всем зайти к нему.
- Что-й-то случилось… - меланхолично заметил Степан Николаевич.
- Будьте готовы, - откликнулся Браиловский. - Какой-то экстраординэр. Очень просто.
- Надо идти, - поднялся Костя.
Пошли всей компанией. Лена ждала Костю в дежурной, но он долго не шел, и Лена уже собралась идти разыскивать его. Он появился несколько взволнованный.
- Всем врачам клиники предложено прослушать цикл лекций по военно-полевой хирургии. Это интересный предмет, - говорил Костя. - И нужный. Но, понимаешь, для меня это сейчас очень некстати. С первого числа я начинаю работать в лаборатории, и у меня ни секунды не остается. Даже для музыки часа не выделить.
- Ничего, Костик, - улыбаясь, сказала Лена. - Будем слушать вместе. Нам предложено то же самое.
- Но я еще не знаю, где мы будем слушать.
- А я знаю. У нас.
- Кто будет читать?
- Папа и Михайлов.
Костя, собрав все силы, пошутил:
- Ладно - ты у Михайлова, я у папы.
- Нет уж, вместе и у того и у другого. Кстати, папа говорит, что Михайлов блестяще знает предмет и очень интересно читает. Михайлов вообще талантливый человек.
Когда они вышли из клиники, было очень холодно. Дул пронзительный ветер. Острые снежные крупинки били в лицо и забивались за воротник. Но ни Лене, ни Косте не хотелось уходить с улицы, хотя они шли домой к Лене, сговорившись быть весь вечер вместе. После целого дня, проведенного в клинике, дышалось легко, морозный воздух вливался в легкие бодрящей струей.
- Дорогой кавалер, - шутливо поучала Лена рассеянного Костю, - возьми меня под руку. Пожалуйста, увереннее, - диктовала она, - крепче. Не бойся, я не фарфоровая. Вот так. Идем в ногу, быстрее. Ах, как хорошо!
Над скованной льдом темнеющей Невой вертелись огромные бело-синие, рассыпающиеся облака снега, смутно угадывались контуры Кировского моста, его высоких тройных фонарей.
- Хорошо! - подставляя лицо ветру, повторила Лена.
Они шли быстро, шагая широко и энергично. Ветер бил в лицо еще сильнее, будто стараясь их задержать. Но чем яростнее он мешал им двигаться, чем злее впивались острые снежные колючки в глаза, в щеки, в лоб, тем оба они становились веселее, тем громче смеялись и быстрее продвигались вперед.
X
Вторую половину дня Костя обычно посвящал лаборатории. Он работал все так же увлеченно, целиком отдаваясь своей идее раскрытия тайн природы.
- Не верите, так сказать, готовой науке? - сдержанно подтрунивал Степан Николаевич. - Желаете собственноручно порыться в собачьем нутре?
И новые его товарищи, специалисты-физиологи, также высказывали, хотя и очень корректно и мягко, некоторое удивление: зачем-де врачу самому экспериментировать, когда к его услугам все, что только выходит из-под умелых и опытных рук.
Костя затруднился бы объяснить, что именно больше всего заставляет его рыться в "собачьем нутре". Ему раньше всего хотелось самому воочию убедиться во всем, о чем сообщали научные исследования.
"Надо посмотреть собственными глазами… - усмехаясь, упрямо думал он. - Надо пощупать собственными руками, надо помыслить собственной головой".
Он хотел выяснить многое, на что до сих пор нигде не находил ответа, и в первую очередь - какие именно гормоны выделяются гипофизом? Ведь помимо ряда уже изученных оставались и такие, химическое строение которых до сих пор было решительно неизвестно, и, стало быть, оставалось неизвестным их влияние на жизнь организма.
Косте было трудно в первые дни работы. Он не привык к обстановке лаборатории, к технике эксперимента, к возне с животными. Кроме того, он не представлял себе той высокой степени строжайшей подчиненности общей теме кафедры, которая была совершенно обязательна для всех ее работников. При первом же знакомстве с профессором Ворониным Костя узнал, что тема кафедры не имеет ничего общего с тем, что интересует его. Профессор, после долгих переговоров, разрешил ему работать в лаборатории, но при условии, что он в своих опытах обязательно будет иметь в виду также и основные интересы кафедры.
- Нас интересует химическая природа нервного возбуждения в организме человека, - объяснил профессор, еще молодой, очень худощавый и бледный человек с глазами немного скорбными и фанатичными. - И, что бы вы ни делали, вы обязаны помнить также о нас.