– Сам наш батько!..
Но тут кареглазый дал ему крепко в спину.
– А билети? Нет, не имеете права отказывать. Получите за двадцать штук. Как так – чьи?!. Какое кому дело, раз самые настоящие! За что плачено – на них не пишут.
Сероглазый выбрал "чистенькие". Почему такое, дешево, по десятке только?!. Дешевле хлеба! Тогда… полсотни билетов, никак не меньше!
Она не решалась брать. Но он сунул ей в руку пачку, выхваченную без счета, и она повела их по лестницам, упрашивая, чтобы не так стучали. Они старались. Музыка лилась к ним из гулких коридоров, катилась на них серебряными шарами.
Дама остановилась перед дверью и шепнула:
– Вы обещали мне! Помните, что здесь – дети. И они увидали музыку.
IV
Они вошли на носках, и все же шум пришел с ними, будто вкатили камень. К ним обернулись испуганные, показалось даме, детские лица… – и, не решаясь дойти до задней скамейки, стоявшей в огромном пустынном зале, – сделав два шумных шага, они чутко попятились и прислонились к стенке.
Смотрели на них светлые детские лица, – глаза…. глаза… И они смотрели… поверх этих глаз, вперед.
За этими ясными глазами, за темными и светлыми маленькими головами в розовых, голубых и белых ленточках, впереди, на помосте, стоял черный ящик рояля, с черным крылом над ним. На стуле, на стопке книг, сидела девочка в белом платье, свесив белые ножки в туфельках, и бегала-бегала тонкими ручками по черно-белой доске – делала музыку…
В папахах, хмуро смотрели они от стенки. Туманно, сонно глядели в огромный пустынный зал, глядели в ряды скамеек, на которых сидели дети. Бедно одетые, с худыми бледными лицами, дети-сироты, дети неведомо где, неведомо как погибших матерей и отцов, кинутые войной в пространство. Были и еще дети, не потерявшие крова, приведенные матерями и сестрами. И все смотрели на этих двоих у стены, с бурыми лицами…
Музыка продолжалась. Перестали смотреть глаза… Тихая музыка….
То была колыбельная песенка, простая, которую все знают, слышали в детстве все. Про котика-кота, про серого волчка и ракитовый кусточек, про сон-дремович… – забытое родное, без слов знакомое. Не могли и они не вспомнить… Когда-то и они засыпали у материнской груди…
Сказала ли им что эта родная песня? Закрыла ли дремою шумный разгул просторов, бездорожья? Звала ли с собой, куда-то?.. Никто не скажет.
Они опустили головы. Слушали, глядя в землю, под мерный рокот швырявшего за стеною моря…
Кончилось… – и они проснулись. Они вскинули головами, тревожно-бойко, – так вскидываются степные птицы. – и высокий толкнул плечом:
– Айда?..
– Айда!..
Опять смотрели на них глаза.
Стараясь не зашуметь, они продвинулись боком к двери.
– Куда же вы?.. Ведь еще же будет!.. – зашептала следившая за ними дама.
– Нет, будет.
По коридорам и лестницам, поматывая мешками, громыхая, словно катили бочку, они скатились в гулкие сени, схватили свои винтовки и вывалились на волю.
Лил дождь. Палили охотники по уткам.
– Куда?.. – спросил кареглазый, озираясь. – К горам, что ли, подаваться?..
Сероглазый окинул таившиеся в дожде дали, чуемые за ними заваленные снегом горы, прикинул что-то…
– К горам. А там… на степу ударим. В случае, в Саблах сомкнёмся.
И повернули к горам, спрашивая порою не знаемую никем дорогу – на Чусарак.
Февраль, 1923 г.
Париж
Свечка
(Рассказ управляющего)
I
Представляете вы себе экономию… – так называют у нас на юге, – ну, в десять тысяч десятин, сто квадратных верст? Так вот, наша Стар-Новка – сорок тысяч. Тридцать два хутора, сахарные заводы, конские, овчарни… Шесть тысяч пар волов, бывало, выедут пахать… – картина! Тысяч пятьдесят рабочих проходило за год, со всех концов России… Сколько недоразумений, мелочишек, а я – главноуправляющий, а экономия-то княжая!.. Представляете положение?!. Кругом – убийства, партизаны, банды… – каждый хулиган мог выдумать обиду и свести счеты… без риска! Ведь все они – герои, а я – пот-кровь сосал!.. Благоразумие толкало меня бежать. Но сознание ответственности за Стар-Новку, – это же наша гордость! – отчаянные просьбы управляющих, упрашивания рабочих… – многие из них здесь родились и Стар-Новку любили, как свою, гордились ею! – и, чувство долга… – еще мой отец и дед ею управляли, – все это вынудило меня остаться. Семью я вывез на Кавказ. Четыре раза брали меня "на мушку", сколько я раз скрывался, и только счастливый случай, уцелевшая в людях искра, – меня спасали. Самые отъявленные… – вдруг проявляли великодушие! Зверь Матяш, перетопивший в наших прудах больше пятисот хлеборобов гетманщины… Ну, об этом после, а вот – про… свечку.
При первых большевиках, – власть при мне сменилась восемь раз! – я очутился на советской службе: Стар-Новку решили сохранить, как образцовое хозяйство. Я же и писал доклад об этом. Ко мне приставили матроса Гайку. Понятно, он ничего не смыслил, был грубоват, но, присмотревшись, понял, что и я нужен – для чего-то. Он больше рыскал по подвалам, ревизовал бутылки, и все нашаривал, – да де-жь воны, червонци?!.. Все банды добивались, – куда я "поховал червонци?!" Легенд ходило о наших кладах..! Были комиссии, искали подземелье со стародавними червонцами, "от самого Мазепы"! "Червонци", конечно, были, – в недрах! – их можно было добывать трудом и знанием… Так и говорил я всем. Никто не верил.
Придет, бывало, Гайка в мой кабинет, развалится…
– А що наши дела, Лексей Семеныч… мабуть, шумять?..
– Проверьте, товарищ Гайка!..
Усмехнется, – понимает. Для прилику – за телефон…
– Подтяну их трошки… ще больше уважения вам будэ! – Давать мине хутор… – поищет на потолке, – удвадцать семь!.. – самые мои года… – Я тэбэ що кажу?! у-двад-цать… сем!! Расчухала… Хто дли тилихвона… товарищ управляющий?.. С вами говорит инструктор, товарищ Гайка!.. Що у вас там робють?.. ле…хция?!. що-о?!. си… лехция?.. Погодьте трошки… Що це бачить, Лексей Семеныч, – си-лехция?!. Ага… Слухаете?.. Значить, у вас нашшот… Семенов!.. Так. Що-о?.. Ну, в эфтим деле Лексей Семеныч распорядится, я на него вполне… располагаюсь! Ага… Що-о?!. А прочее там… все в порядке?.. Що-о?.. Ну, айда… сам завтра погляжу…
Ох, это – що-о! Так в ухе и засело, на все лады. Да Гайка… – самый невинный это. Ухмыльнется, потянется… – перекусить пойдет. Боровом у нас разъелся. Мой повар все завтраки ему готовил – галушки да котлеты!
И все-то, как саранча…
Бывало, – давали к празднику полиции, почтовым, по станциям… Становой знал свою сотнягу, урядник – красную… пустяк. А тут!.. То – корову, для приюта! – индюшек, кур – без счету… То – сливок по ведру, масла – пудами… "в ударном порядке" исполкому – пять штук баранов, сахару мешками… Саранча жрала-жрала… Экипажи растаскали, заводских лошадей облюбовали – кто повыше… Амазонки объявились, на отдых наезжают, – "после усиленной работы"! – капризы, требуют, мандаты эти свои суют, грозят!.. Тысячи властей явились… шваль такая, пшеницы от капусты отличить не может, – лезет жрать в Стар-Новку! Тут уж и рабочие познали… – так наглядно! уж и им обидно стало. Хоть и сдали они в работе, а все-таки тянули… а тут! И чтоб по-чет еще! Как-то остановил одну, попалась мне на глаза, – в цветник заехала! – представьте, еще кричит:
– Вы кто, товарищ, здесь будете?!.
– Я-то, – говорю, – хоть и не товарищ, а берегу народное добро, и главный я здесь механик. А вы вот – вы кто здесь будете?!. Не поняла!
– Ну, так и ступайте к своей машине, – говорит, – а не командуйте!
Родственница какого-то наркома, "с уполномочием от центра"!
А князья, бывало… – как в гости приезжали! Тихо-вежливо пройдутся, благодарят… Служащим, рабочим… – подарки, день отдыха, – посетят все школы, руку подают учителям, спрашивают – довольны ли? Во-спитанность какая! А в газетках-то, бывало, корреспонденты нас полощут: "эксплоататоры…!" А зна-ли, что все доходы в Стар-Новку мы валили! Клад собирали для поколений, для России… Досталось теперь… кому?! Из благородства, из чести так поступали… Ну, теперь зато "писатели"-то те пришли лущить, довольны, чавкают… Специалисты-иностранцы поражались, книги о нас писали… Рабочие гордились! "мы – стар-новцы!" Хуторяне богатели нами… – скот какой был по округе! Земство через нас гремело, не знало дефицитов!.. Взгляните, что – теперь! Я князьям, в приезд, давал обед. Они – ответный, мне… Нет, кошмар!.. Прознали про оранжереи, – персиков подай, белой сливы, шпанских вишен… – да при-ме-ров чтобы! Корзинами таскали. Про ананасы прочухали, – сейчас комиссию: "буржуазная затея, прикрыть!" Попробовали под коньячок, – "хорошо, центр запросим". Телеграмма… – "предмет экспорта, обратить внимание, для экспертизы выслать"!.. Ну, урок наглядный: отношение к России!
II
А мои князья застряли на Кавказе.
Слышу – крутить что-то начинают со Стар-Новкой!.. Яков Исаич прибежал, старый наш агент по хлебу, поэт своего дела и знаток. Стар-Новку любил как колыбель, – вырос на ней и детей поставил, работал честно…
– Что я вам скажу!., туча на нас идет!! Стар-Новку-то нашу смаклеровать хотят, крутят чего-то!..
И рассказал: составилась компания, – люди в наших местах известные, и с капитальцем, – и варят дельцо на хаосе… А уже были слухи, что немцы подвигаются… Иностранный капитал ввернулся – зацапать русский жемчуг. Сперва я не поверил. Он другой раз прибегает, чуть не плачет:
– До завтра мне не дожить, если я соврал! Запродажную на днях подпишут в Кисловодске!
Так мне тут больно стало!.. Неужели князья решатся?! Посылаю запрос, с нарочным. Только послал, – письмо от них, с нарочным! Князь пишет, что уезжает за границу, думает продать Стар-Новку хоть за что-нибудь… дают пять миллионов, но… – "без вас решиться не могу, ответьте!" Пять миллионов тогда… ну, тысяч триста, а наша Стар-Новка, уж плохо-плохо, – миллионов восемь, на прежние! Жемчужина… Соблазнили князя, что половину дают фунтами.
Ножом меня ударило!.. Поколениями ее создали, русской силой… и – иностранцам! В тот же день послал князьям ответ: умоляю – не делать, имею данные… – "сохраните честь Стар-Новки!" А документы у меня хранились. Князья мне благодарность: "горячо ценим преданность, были в расстройстве!.." Про мое вмешательство узнали, да и князь пошутил: "Наш Алексей Семеныч нам не разрешает…" И вот, ко мне явился представитель, адвокат:
– Пять тысяч фунтов?..
– Стар-Новка не продается.
– Десять..?!..
– Наша Стар-Новка не продается! можно разорить ее, но не купить.
– Пятнадцать… чек на Лондон… и – выезд за границу!?.. Бог дал мне силы.
– Не продается!.. – крикнул я в бешенстве. Тут он:
– Англичан вам жалко?! Сделка юридически порочна… при реставрации, конечно, Стар-Новка вернется, деньги князья вернут… куртаж тут только, и выход вам!..
Я показал ему на дверь, – слов не было…
Скоро явились немцы, князья мои уехали в Париж… Потом – все полетело, и гетман, и Петлюра… Столько пережито, что все романы – пустяк в сравнении… Большевики опять оставили меня в Стар-Новке. Гайка пропал, явился "ученый агроном", но без диплома. Этот совался всюду, а понимал не больше Гайки. И началась тут травля!.. Доносы за "саботаж", за связь с князьями, – имя берегу "яичко к празднику" – за… утайку документов!., за разложение рабочих… Яков Исаич прибегает, плачет:
– Хотят нас скушать, что сорвалось! Я знаю!.. Обыск вчера был у нас… но что я, маленький человек, могу знать?!
И я сказал, что наша Стар-Новка – наша, мы на ней родились и на ней умрем… и мы должны ее беречь, как хлеб!..
Я написал земкомиссару все откровенно. Он был сравнительно приличный, и агроном… А там свое ведут, "тройка" налетела:
– Где документы на экономию?..
– У владельцев…
– Сутки сроку, а там!..
Рабочие вступились, телеграмму: "Стар-Новка в опасности, просим охранить нашего старшего товарища!" За-гнули!!! Допросы, меня – в чека… Мои стар-новцы – делегатов!.. Тогда еще с рабочими считались. Меня отвоевали, встретили с цветами, с музыкой…
С месяц прошло, – в газетке появляется заметка – "Змея в Стар-Новке". Пишут: "Между рабочих прогрессирует упорный слух, что управляющий скрыл от рабоче-крестьянской власти фамильные драгоценности сановных крепостников на тридцать миллионов золотом! Пусть знает паразит аристократии, что мозольный кулак труда бьет верно!" Подписано, конечно, – "Старый рабочий"! У меня эти заметки "старых рабочих" сохранились… Показал рабочим. Говорят:
– Что ж, Алексей Семеныч… верите?..
– Вам – верю, – говорю, – а – "старому рабочему" не верю…
Посмеялись загадочно… Прислали депутацию ко мне: "подлог и клевета на нас!" Послали письмо в газетку. Не напечатала! Еду в исполком с заметкой…
– Без огня дыма не бывает! – говорят.
– А рабочим вы верите?..
– Смотря… каким…
– Тогда – отставьте!
– А, вы на этом сыграть хотите? саботаж?! Извольте ехать и дожидаться!
Тут и работай! На глазах все гибнет…
Представляете вы всю сложность руководства такой огромной экономией? У меня минуты на счету… тридцать хуторских докладов, ежедневные объезды… каждый час я должен знать, где что идет, – хозяйственный план сложный и тончайший, до волоска в хронометре, где соринка может вызвать остановку… А сколько заседаний, по отраслям! На завтрак мог я тратить только семь минут… засыпал в кресле, с газетой, чтобы через пять минут вскочить и ехать! Три машины стояли в главных пунктах наготове, на случай неисправности моей, центральной… а когда выходил к кофе, оно было уже налито, и бутерброды порезаны на ломтики… Это не шутка и не чудачество. Все рассчитано до четверти минуты, и подъезжал я к поезду, когда давали третий звонок. По дальним хуторам, где дороги хуже, стояли кони под седлом и тройки… Иначе я не мог бы охватить до корня все огромное, эту великую симфонию хозяйства!.. Даже Гайка, приглядевшись, сказал однажды: – "ну, вже и пе-кло вам!" Он сметкой понял и стал снимать фуражку и тянуться. Надо видеть!.. Это так же сложно, как править государством. Впрочем, иные думают, что надо только уметь болтать и отдавать приказы по телефону…
Через два дня – обыск. Разворотили полы в Дворце и в Главном Доме, у меня. У меня полы срывали раз пять, – просил уж: наложите хоть печати!
– С Княжого Двора – не отлучаться, под страхом…
– А как же на хутора мне выезжать?..
– Не волнуйтесь… – говорят, – можете и дальше выехать!
Перед вечером ко мне пробрался наш конторщик, коммунист карьерный:
– Алексей Семеныч, уезжайте… может быть налет!..
Горничная Глаша прибегает:
– Барин, барин… на вас хотят курячовцев напустить… хотят прикончить… миллионы вы, будто, заховали… С конного сейчас сказали, что курячовцы там, пьяные… кричат – клады ночью пойдем шукать с-пид пана-управителя!..
А Куряч у нас недавно объявился. Перед войной работал в кузнице, и его прогнали за поджог омета. Он пропадал, – и вот, недавно, заявляются ко мне, матросом, и выпивши:
– Что, Лексей Семеныч… признаете?… теперь вы уж в нашей власти!..
А я ему спокойно:
– Я и не убегал от вас! Это его – с коня долой.
– Знаю, что храбрые… Да на вас сердца мы не держим, меня не опасайтесь… Жалованья даже тогда не приказали удержать… через вас обиды мне не было! Я вас даже уважаю, по работе… и чердачок у вас!.. Ну, только то-чуть на вас зубы… моих сбивають!..
Поговорили мирно, и он ушел, – замял папироску об диван. И вот теперь?!. А позапрошлой ночью, на восьмом хуторе, где служил Куряч, убили управляющего, – с выбитыми глазами нашли за кузницей. Все говорило, что хотят прикончить втемную, чтобы не раздражить рабочих: налет бандитов, – власть ни при чем!
Надо было бежать. Сил уже не хватало.