III
К ночи верный мой кучер подал пролетку в парк, повар вызвался проводить.
Меня довезли до Ступенева, маленькой станции на перегон за нашей, – на Стар-Новке, всегда толпились из экономии. По округе меня хорошо знали, и на всякий случай я оделся под прасола. В Ступеневе повар взял мне билет до О., мы братски простились, и только подошел поезд, уже в темноте, я быстро вскочил в вагон. Это был старый вагон 2-го класса, совсем облезлый, – классов тогда, впрочем, не различали. Пассажиров, к счастью, было не так уж много, – поезд был не прямой, – и освещения ни малейшего. Храпели во тьме, а кто – невидно. Меня вряд ли могли узнать. Впрочем, да… Когда я проходил у станционного фонаря, мне показалось, что кто-то меня толкнул и пристально заглянул мне под нахлобученную шапку. Невольно я отшатнулся, почувствовав что-то гадливое, – в лице ли или в манере этого человека… будто увидел гадину, – оглянулся, и мне показалось, что тот быстро вошел в служебное помещение. Тогда я особенного значения этому не придал.
Поезд пошел. В О… я рассчитывал затеряться. Бороться дальше было бесцельно, а надежные знакомства у меня были. Я сидел в уголке и страшно завидовал храпевшим. Как будто солдат спал против меня, заняв всю лавку. Помню, как булькало у него во рту, и едко воняло самогоном и конюшней. Рядом со мной сидел кто-то, головастый, и все вздыхал. Тьма была полная. Думалось о семье… Она счастливо перебралась в Константинополь и, конечно, боялась за меня. Помню, разобрал я во вздохе моего соседа: "Господи, Боже наш…" Это меня укрепило, – родная душа рядом!
Перегона через три прошел с фонариком старичок кондуктор и все присматривался к углам. Он метнул мне в лицо фонариком и пригляделся. А может быть, мне и показалось. Против меня, действительно, сладко храпел солдат, лицом в диванчик, а рядом со мной дремал старенький батюшка, опустив голову в тяжелой шапке на грудь. Кондуктор пошел обратно, освещая углы фонариком. Около нас он приостановился, провел светом по сапогам солдата, со шпорами, перевел к голове, на серую папаху, и ловко метнул в меня… Я невольно вздрогнул и отшатнулся, а луч стрельнул по потолку, на сетки, упал назад, где торчали мешки, ноги и головы, и на мгновение осветил старческое усталое лицо кондуктора, лохматые седые брови… И тут я узнал его, старейшего по дистанции. Конечно, он тоже узнал меня. У меня был отдельный вагон-салон, – от экономии, – и, понятно, всегда с почетом, все из бригады знали… Старик опять пригляделся к храпевшему солдату, наклонился ко мне, шепнул: "перейдите-с…" – и поманил. Я понял, что он хочет получше меня устроить, и отказался. Тогда он значительно заморгал. В этом морганьи строгих бровей и в серьезном лице его я почувствовал что-то важное и осторожно пошел за ним.
В вагоне была полная тьма, а старик еще и прикрыл фонарик. Он провел меня к поперечной стенке, делившей вагон надвое, неслышно повернул отмычкой, протолкнул меня в темноту, вошел за мною и бесшумно запер.
– Поспокойнее вам тут будет, Алексей Семеныч… – сказал он шепотом и открыл фонарик.
Это была каютка, шага полтора в ширину, с окошком – его отделеньице, должно быть. В противоположной стенке была другая дверь.
– Только уж огоньку не зажигайте, а то в Пурикове ломиться как бы не стали!
Он влез на лавку, вынул из стенного фонаря свечку и сунул в карман.
– Сидите тихонько-тихонько… никак себя не оказывайте, хоть бы и стучаться стали! И от окошечка лучше подальше… и уж не курите-с!.. – шепнул он торопливо, вышел через другую дверь и замкнул без шума.
Я остался один во тьме. Ночь была черная, осенняя. Все произошло так быстро, что я даже и не поблагодарил за доставленное удобство. А растрогал меня старик. Ясной тревоги у меня не было. Осторожность его была понятна: стеснялся оказать внимание "буржую", – народ-то какой теперь! Мысли у меня были самые мрачные, а тьма еще больше удручала. Поезд чуть полз, до О… было еще неблизко. Я прилег на лавку, облокотился на кондукторский сундучок, но уснуть не мог, – всякое лезло в голову. Очень курить хотелось… Когда закуривал – приметил перед окошком на столике огарок, четверть вершка – не больше. Зажгу-ка, – думаю; – на минутку, приведу в порядок дневные записи, – это вошло в привычку, – только бы уйти от мыслей. Зажег, достал записную книжку, – и тут меня-стала одолевать дремота… Bee вдруг отяжелело во мне, словно свинцом налило, – последние ночи я совсем не спал, – и я заснул, как мертвый. Мелькнуло, помню: "А ведь надо потушить огарок…" – но сон ударил, и-я погрузился в небытие…
IV
Пожар испугал меня!..
Меня встряхнуло, как электрическим током, и ослепило. Я вскочил, увидал мелькнувший за окном огонек и услыхал громыханье стрелок… Огарок метнул последний синий язык и потух. Должно быть, это пыланье потухавшей свечки меня встряхнуло, нежданные взрывы овета… Ровно гори свеча, – вряд ли бы я проснулся. Сердце колотилось в непонятном страхе, как всегда – от внезапного пробуждения. Давило тьмой, и тяжко воняло гарью. А огоньки за окошком мелькали чаще, а стрелки стучали громче: поезд подходил к Пурикову.
Из темной щели, почему-то боясь окна, я увидел слабо освещенную беловатую станцию… Куда-то бежали и орали партизаны, – я их узнал сейчас же, – пьяный вооруженный сброд, в пулеметных лентах, с винтовками, с болтающимися гранатками, в папахах, в собачьих шапках, в полушубках и волчьих куртках… Грохот сапог и рев глоток… И вдруг, под самым моим окощком, вырвался сиплый окрик:
– Сзаду!.. сзаду там, оцепляй!.. Облава?! не меня ли?..
Этот подлый вопрос – всегда! Тогда всюду ловили по дорогам, вышаривали вагоны.
Голоса стали налетать отчетливо:
– В Ступеневе он садился… рыжая шапка!..
– Черти!., на заду глядите!..
Ясно, меня искали!.. И тут я вспомнил заглянувшего мне под шапку.
Я дальше подался от окошка – и заметил другое, между дверями. Вагон был странный, – очень, должно быть, старый. Я присел на полу, стараясь сообразить, что же теперь мне надо… – но мысли рвались и путались. И среди этой путаницы все же была одна совершенно цельная мысль – чувство… словно бы облегчение: "сейчас все кончится! скорее бы только…"
Вдруг, слышу, – сиплый свирепый рев:
– Товарищ кондуктор!.. старновскаго управителя – сволоча видал?., где?!.
И я разобрал голос кондуктора:
– Видал… в этом самом вагоне ехал!.. А может, что и сошел… за всеми не углядишь, сколько народу едут!..
Голос был деловой, усталый и недовольный.
– Фонарь дай!., дьявола тут увидишь… беспорядки!..
– А что я, товарищи, могу тут!., освещения не отпускают… – возвысил голос кондуктор. – Нам самим приятней, как…
Голос замер, – и тут же зашумели в конце вагона:
– Но-ги подбери!.. В рыжей шапке, высокий… не видали?..
– Да мы спа-ли, товарищи…
– В угле там… кто? Прими мешок!., но-ги подай! шукай под лавкой… Тут кто… поп?.. Товарищ поп, не видал, с черной бородкой, в рыжей шапке?..
Отозвался робеющий стариковский голос:
– Что-то я внимания не обратил, братцы… дремал, извините… ослаб… Был, думается, какой-то… да давно уж сошел, как помнится… да-вно!..
Рядом затопали, и дернулась ручка двери. Во мне все натянулось и замерло… – ну вот, кинусь и буду бить кулаками в дверь! Это ужасное состояние, как перед пропастью… сильнее только! И тошнота… То самое, когда водили меня на мушку. Слышу за дверью жесткий, с запалом, голос:
– Чего заперто?!. Кондуктор, чего у тебе заперто?! отпирай!.. – и ручка двери запрыгала и заскрежетала бешено.
– В другую эту половину, товарищи партизаны… – сказал спокойный голос кондуктора. – Только с другого уж вам конца придется, замок попорчен…
И ручка опять заерзала.
– Пу-скай, черт старый… счас сломаю!.. – услыхал я ругань и пыхтенье, дверь затрещала от удара, и ручка опять задергалась и заскрежетала.
– Ваша воля, ломайте… Раз не чинют!..
Грохнуло сапогом, прикладом, матерщиной, – но старая дверь держала: в старину крепко строили!
– Дьявол у вас тут… чинит!.. – хриплым запалом рвалось за дверью… – Штык… Хоменко?..
– Да я ж вам говорю… с того-то конца скорей!., там, думается, сидел!.. – заторопил кондуктор, и я услыхал, как заскрежетали железом в скважине. – Я еще им сказал… свечей нам не выдают…
– Сволочи!., штык испортил… – с облегчением услыхал я, и в скважине затихло.
– …а они обижаются, почему такое… в рабочем управлении, а свету не дают!.. Это, говорит…
– Будет ему зараз свет!.. – отозвался удаляющийся голос, а кондуктор за ним:
– Это, говорит, разве порядки?!. Я, говорит… – разобрал я тоже удаляющийся голос кондуктора и за ним брань:
– Будут ему… порядки!..
Скорей бы только!.. Сил уже не хватало. Будь со мной браунинг, – шесть в дверь, седьмую – себе! Вот как бы было… Слышу – уж с другого конца шумят… Опять:
– В рыжей шапке?., с бородкой?!
– Ну, чего спать людям не даете… чего тут в теми углядишь… ни каганца, ни алехтричества!..
– Чего там, за мешками?!.
– Да вы не шибко, товарищ… чего за ногу кобыняете?!. Що ж такэ… спартизан! Мы сами спартизаны, матяшинцы!.. Не вмеете вы ловить… Носовцы?..
– Ну, носовцы… а шо?..
– А вот… чубары гораздо! блох вам ловить!.. Пана якого?
– Старновский управитель все деньги с економии увез, двадцать милиенов, сволочь!., депешу дали… Курячовцы, черти, в кулак свистят… с бабами заигрались…
– Ну, его вам не поймать!.. Из-под нашего ушел…
Я слышал каждое слово. После я увидел под потолком отдушину-решетку. Голоса приближались… и вдруг, голос кондуктора:
– Стойте, товарищи… вспомнил! Тому три перегона, на площадке его видал… у третьем классе, и чемоданчик с ним… не так чтобы велик, а…
– Ну?!.
– В горку идем, 67-я верста, подъем… поезд-то чуть идет… он, пожалуй, и соскочил… места-то ему известны..
Брань, удар в дверь ногой, – и загремела другая ручка.
– Давешняя-то, говорил-то… замок испорчен!..
– Ладно, не втикет!..
– А может, еще в третьем хоронится… Я еще его спросил, – куда это вы, на ночь?.. Он – молчок… знает нашу железную бригаду, первая мы опора, – не доверяет!..
– Не втикеть от нас, запетлим… оцеплено!..
– Где уж! всякий его укажет… – сказал кондуктор, и голоса заглохли.
Я прижался к полу и ждал… Поезд стоял, стоял… стреляли где-то, орали, лазили под вагонами… и никому в голову не пришло – пересчитать окошки! Тогда бы они поймали ускользавшее и нащупали мою щель…
Колокол, наконец… вольные три удара! – и поезд двинулся.
V
Я присел, в изнеможении, на лавку… помню, прижался к сундучку, с какими ходят кондуктора… вспоминал встревоженное лицо, суровые седые брови… Так протянулись четыре перегона. Глухие, ночные станции, во тьме… нигде ни огонька. Ночь тянулась…
Вдруг, – слабое царапанье, гулкий за стенкой храп, – и вот, бесшумно открылась дверь и так же тихо замкнулась. Освещая сверху фонариком, стоял передо мной с хитроватой усмешкой старик кондуктор…
Я его молча обнял, а он шепнул:
– Теперь доедете. Слыхали?!. Беспокоить вас не хотел… а когда еще Сагуново проезжали, телеграфист шепнул… – депеша со Ступенева была, в Пуриково, носовскому отряду… взять вас живого-мертвого! Носовцы рва-ли!.. как уж мили-ёнов-то им хотелось!.. Куряча, говорят, купил! Куряч за него, а то бы давно прикончили!.. Так рва-ли!..
– А если бы меня нашли?.. – спросил я старика, – вам тогда?..
– Ну, сказал бы… хорошего человека пожалел! В шею бы, может, дали… только и всего. Вам бы вот нехорошо было. Да разве им догадаться, дурачью! – сказал он весело, – глаза-то разгорелись, тычутся, дьявола!..
За меня… Куряч!.. Но кто же депешу дал?!..
И тут я вспомнил вглядыванье под шапку и гадливость. Кто-то устроил провокацию, бросить меня хотел в расправу диким, не знавшим меня носовцам… Кто?.. По совести, – не знаю. Правда, мешал я многим… Стар-Новку берег. Сил не хватило…
Стало рассветать, когда мы подъезжали к О… В рассвете я увидал расплывшуюся пленку догоревшей свечки, с запекшимся черным фитилем. С этим беловатым пятном была связана моя жизны… и, быть может, с той свечкой, что убрал от меня кондуктор, и – с тем огоньком, который теплился в его душе… Где-то теперь старик?..
В О… я затерялся. Много было всего.
Теперь – на французском юге, с семьей. Здесь покойно. Но где же найти… размах?! Я двадцать лет огромное творил… Стар-Новка наша!., ах, была какая!., какие горизонты открывались… Я перестраивал ее на новое хозяйство, сокращал волов, тракторы вводились… А сколько было в нее засыпано!.. Уж как трепали, – а она жила! Теперь… – не знаю. И еще чего-то не хватает, – родного огонька не вижу. Столько за эти годы перевидал, народ наш знаю, соли пуды с ним съел… – и вот, скажу: злое в нем подняли и – затопили! Перед смертью не раз стоял – и сколько видел, как в самом даже безнадежном, в самом отпетом человеке… и вдруг, каким-то чудом, чистый огонек затеплится, засветит в нашей кошмарной ночи!.. Неужели и его погасят?!. Ну, тогда и Стар-Новки мне не надо…
Июль, 1924 г.
Ланды
Сила
(Рассказ спасенного)
I
Было уже решено и подписано, – и прощай, Вася! Сила меня спасла. Слыхали, может быть, про известного у нас, на юге, борца Ку-де-Пре? Нет, не француз. На афишах его так писали, а был он самый российский, по прозвищу "Куды-Прё"! Его-то я чуть было и не ввалил в могилу, хоть я и тощий, как видите.
Наши подходили к П., фланг уже завернули. "Товарищи" начали сматываться, тащить. Картина известная: по ночам повозки, после шести – не выходить, под страхом расстрела, вранье о разгроме "белогвардейской сволочи", загадочные лица обывателей, – словом, завтра служи молебен, сдирай декреты и подводи баланс.
Вдруг, перед вечером, прибегает ко мне дама, в слезах:
– Ради Бога, спасите!.. Мужа, офицера, арестовали, и еще двоих, грозит расстрел… забрал сам Антипкин к себе в поезд, а поезд вот-вот уйдет… Вы с Ку-де-Пре хороши, а он с самим Антипкиным обедал… Ради всего святого!..
А, действительно, Антипкин, прямо, в любви объяснялся Куды-Прё:
– Нас, – говорит, – только двое: я да ты!.. Через него кой-кого и спас Куды-Прё.
Шел в чеку прямо, с куртками – по-приятельски:
– Да, черти эдакие… человечка бы выручить, сродственника! Спокою не имею, на борьбу нет расположения!..
А то со здоровенной мухенцией ввалится:
– Самого Беспятого подавай!
Обожали! И развлечения доставлял: костыль в стену мизинцем вдавит, кулаком кирпич из угла высадит, – симпатию вызывал большую. Много было у него поклонников – матросов. Громадина, сивоусый, плечища, как ворота, тарелку рукой захватывал, а голос – бубен. С Дону родом. Из земли породился, как Святогор. Любого – на лопатки в две минуты. Самолюбие и задело у главного палача, – тоже из борцов был. Самому не охота, так он свою знаменитость выписал: страшный был человек, латыш, в Ялте потом прославился. Ну, и был парад. Мне еще раньше Куды-Прё признавался:
– Устрою ему бинифис!
И устроил. Сперва дался. Стал его тот под себя давить, голову зажал в локоть, глядим – про-пал наш Куды-Прё… Ниже да ниже, набочок погнулся, судья уж свисток к губе… а он как перехватит на бра-руле, на "мост" сразу поставил, да через голову, об землю, – на все четыре лопатки! Русскую славу поддержал. Наши ора-ли!.. Чуть до наганов не дошло. Антипкин публично расцеловал, матросы качали. Тут уж и все признали – нигде ничего подобного… в Америку везти можно. Тут Куды-Прё и загордел:
– Поеду по всему свету, капиталы наживу. Покажусь в Москву, для славы меня отпустят.
Все тут – не уезжай, незаменимый ты спец, запишись в партию, мы тебя сами в Москву представим, как продукт славы! А он хитрый:
– Грамоте обучусь – и запишусь! Фамилии подмахнуть не мог.
И пошла ему масленица. И сала, и ветчины ему шлют, и коньяку… Дамы ихние на автомобилях к нему катают, цветы посылают, – в "Грандотеле" он два номера занимал. Всегда у него конфеты шоколадные, горстями ел. Ходит куда угодно, рассуждает про все свободно, на патруль попадет, пьяный, – кроет! И ничего, смеются:
– А, Куды-Прё!..
Черкеску малиновую завел, папаху белую, пушистую, кинжал в серебре, шея шелковым шарфиком голубым замотана, газыри серебряные, лицо, как сырая говядина, сивые усы хвостами, – красота! Идет по улице, а за ним, как река, духами… И добрый был человек, бессребреник.
Мы с ним по душам сошлись. Я – цирковой гимнаст… По правде сказать, вовсе и не гимназист, а… обстоятельства времени. Влип через тиф, не успел из города драпануть, два месяца в подвале мокриц считал, и пришлось смыться: паспорт мне достали германского подданного Готтенштара. А я Иваньчиков, и три Георгия у меня, из подпрапоров производством. И по лошадям я специалист, – помощником тренера жил раньше у герцога Мекленбургского, в знаменитой Пурловке. На лошади мне – что коту на койке: могу на голову становиться и на карьере сажусь, как перышко. В цирк пристроили. Полковник там был Одинцов-Одиссейский, из конногвардейцев, по специальной части, под англичанина Биклея. С ним и работали. С "отдельщиками" он компанию водил, и всегда в курсе дел. По-английски чешет, и всегда с трубочкой, сладкий табак курил. В цирке мы и сдружились с Куды-Прё, братья стали. Пел я хорошо хохлацкие песни, этим его и взял. А по-немецки я хорошо умею: у нас, на заводе, ветеринаром вестфалец был, с ним взаимно и обучились. Вот дама и умоляет:
– Спасите, борец все может… слово только Антипкину… Как откажешься, если хоть какая-нибудь возмржность?
Побежал я к полковнику Одиссейскому, предупредить. Прибегаю в цирк, – афиши расклеены, представление-гала, "Пожар Европы". Завтра, думаю, "пожар" будет! В цирке пусто, только в кассе наша одна сидит, мадмуазель Алюэт, наездница с горящими обручами, дивной красоты! И что только она вытворяла… – из высшей аристократии! Один партиец из-за нее застрелился, от любви. Но как Мадонна! А по паспорту – "американка", не подъедешь! Про нее да про полковника фантастический роман написать можно. Вот она и говорит:
– Дядя у моста с птичками, идите скорей туда!
А улыбка… Подвигнет на смертельный подвиг. С какими птичками?..
Бегу к мосту. А через него путь отступления, на вокзал. Гляжу – рваный старик со снегирями: на палке клетка с билетиками и пара загаженных снегирьков, как полагается. Михрютки наши судьбу пытают, а он им закручивает! Покатываются. Ни за что бы не узнать: глаз кривой, руки в коросте, в рваных ботиках топчется – завалященький старичонка! А то, в цилиндре, грудь колесом, – лорд английский! А по мосту шумят уж. И из коршунья некоторые уж смываются. Контрольный пункт на мосту: следи, кто в городе затеряться думает, для специальной цели. Полковник наш всех их знал.
Повыждал я, как он поосвободился, – билет затребовал и в двух словах все. А ему уж известно, что казаки ожидаются ночью, с северного охвата, должны линию на К… закупорить.
– Действуйте, но с крайней осторожностью! – говорит. – Что-то они пронюхали, "нить" какую-то получили, нащупать только не могут. Решите с Куды-Прё и немедленно смывайтесь. Пароль такой-то.
Заколебался я тут: не смыться ли? Завтра финал торжественный, а ну-ка сыграешь в ящик?