Новый Год
(Святочный рассказ)
I
Васька, телеграфист с "Былёвки", теперь – ответственный работник, тов. Васькин, – должен был прочесть доклад – "Рабочая культура и крестьянство". Дав приказ по телефону собрать домохозяев и молодняк, он забрал портфель, двустволку, – на случай, зайчишка попадется, – взял лыжи и покатил через Раёво, в Липки. Так было дальше, но хотелось повидать Михайлу Алексеича, сговориться насчет сапог к весенней тяге, а главное – узнать про Настю. Говорили, что раёвский кучер получил посылку и письмо из-за границы.
Наст был твердый, лыжи легко бежали. Васькин гнал прямиком, полями, через елки, с косогоров. Мороз был крепкий, здорово щипало, резало глаза от снега. Малиновое солнце стояло низко над еловым лесом, где Раёво. Заячьи следки не занимали. Хрупанье лыж по насту, зеленоватое, с мороза, небо, черный лес, малиновое солнце, – влекли былое. Впервые за эти годы шел он зимой в Раёво, и казалось, что совсем недавно носил на Рождество депеши. Голубенькая Настя выбегала на крылечко, стучала каблучками. Угощала мадерой, пирожками. Инженер жал руку, вежливо дарил на праздник, – всем семейством приезжали из Москвы на Святки. Барышни давали книжек– Чехова, Толстого. Под Новый год устраивали елку. Всей "Былёвкой" катили в розвальнях на тройке, рядились медведями, чертями…
Дойдя до леса, Васькин присел на пенек поправить лыжу, закурил папироску и осмотрелся. Сколько порубили! В снежных елях шла просека в Раёво. Солнце пробивало розовые пятна, снег теплел. В тенях синело. С деревни летели галки, стучали криком.
Здесь, бывало, хлопали стаканчик, для раэгрева: к аристократам, танцевать придется! Лошадей не сдержишь, – мороз, и ряженых боятся. Звезды усатые, огромные, лежат на елках.
В гитару брякнешь, – звон на вес лес, хрустальный. Покойник Лапкин, начальник станции, – готов уж, тычется в сугробе, молит: "Путейцы, не роняйте чести… Аристокра-ты!" Держись!.. Снегом в морду, бубенцы, гармонья… – стон по лесу! Ворота настежь, с гиком, с треском, прямо на фонарь у кухни. Светятся оконца, запотели, пылает печка, дым столбом, под звезды. Лошади в морозе, фырчат, дымятся. Бегут из кухни. Садовник жарит на гармонье, толстая кухарка пляшет, сам почтенный Михайла Алексеич, кучер… хозяева так называли. Настя с крыльца сбегает, зазвенит, бывало: "ряженые к нам!" – сережки брякают на ушках. Михайла Алексеич весел, лошадей в попоны, овса без мерки, мужика в людскую, вдрызг напоят. В кухне жара, пахнет гусем, поросенком с кашей, щами. Настя перед плитой выстукивает каблучками, на щечках вишни, нагрудник в буфах, кружевная вся, на черных волосах наколка бабочкой, за ушком бантик. Глаза сияют, звонкая такая, сорвется – бежать-сказать, что ряженые прикатили…
Васькин вспомнил, как снег пищал под каблучками – пик-пик-пик… – тонко-тонко.
На кухне оправлялись. Дьячок рядился чертом – рога бычачьи, лошадиный хвост. Бодал кухарку в пузо, стегал хвостом под ляжки. Пончики прямо из кастрюли, не удержишь, жгутся. Настя звенела, как синичка: "господа просят!" – Васькин за ней по кухне волком, за щиколки… Визг, гогот. Духами от нее, сиренью…
Шли двором. На черно-синем небе, над снежным садом, – полумесяц. На елях – звезды. Снег скрипит. Крыльцо все в треске. Конторщик всех собак поднимет, воет. Лапкин умоляет, шепчет: "черти, не роняйте чести!" – Двери настежь, музыка, огни, Шаляпин в граммофоне… – "пррравит бал-бал!" – Елка до потолка, в сверканьях. Масса гостей, аплодисменты. Лапкин – разбойником, красная рубаха, смоляная борода до пуза, с кистенем, – в угол забьется, его тащат. Дьячок бодал старух, медведи пили…
"Все-таки была культура… интеллигентное понятие, и вообще… богатство"… – думал Васькин.
Всех дарили. Васькину Лермонтова, Бокля. Лапкину – ружье. Стрелочникам посылали на рубахи. Пели хором. Васькина просили сказать стихи. Кассир изображал губами курьерский, товаро-пассажирский. Ужин – за одним столом со всеми. Умывались, оказывались в сюртуках, воротнички под жабры, морды – как кирпич, все бравые, в одеколонах, как на свадьбе. Лапкина терли снегом, поили нашатырным спиртом. Сидел, как в храме, спич готовил. Ужин – царский: икра, балык, водки всех сортов, заливной поросенок, рябчики, индейка, разные пломбиры. У всех бокалы – Новый год с шампанским! Ждут, когда часы ударят. Часы огромные, прикатывали из гостиной. Все говорили спичи. Лапкина просили хором: Лапкин! Лапкин!.. Говорил торжественно, всегда одно: "Стрелки на севере! Двенадцать часов по ночам!!. Мы, путейцы… стрелки! Не уроним чести! Ура!!." – Хороший был старик. За что погиб! Плюнул комиссару в морду: – "не марайте нашей чести!" – После спича сползал под стол…
Васькина просили – "два слова о культуре!" Выходило ловко: – "Культура, это – лак, которым покрывают продукт народов. Бокль сказал"… – Как хлопали! Говорил стихи экспромтом. Настя горела, ее глаза сияли, как рождественские звезды…
Малиновое солнце село, в просеке синело гуще. В ворота, далеко, виднелась кухня, под глыбой снега, пустота, сугробы. Васькин был здесь летом. Дом разворочен…
"Сами виноваты, все бросили. Мужики – свое: "советские все растащили, нам хоть матерьяльцу, хозяев нет!" Если бы нас признали, я бы не допустил! – думал с досадой Васькин, катя к воротам. – Спецов мы ценим. Барышни могли бы в машинистки, или в пролеткульте, в губисполкоме, артистками. Я бы аттестовал! Товарищ Кук – культурный. Красавицы, можно бы карьеру сделать. Дал бы отзыв в Центр! Прознали, что арестуют… с английским консулом знакомы. И офицера… пошли бы в комсостав… дал бы отзыв! Все-таки, культурные нам нужны пока"…
Васькин подкатил к воротам. Столбы остались. Он поглядел на кирпичи и вспомнил, как лет шесть тому, под Новый год, на этом месте, в сугробе, остановились с Настей. Сверкали звезды, трещал мороз. Он жал ей руку и намекнул на чувства. Он только что сказал экспромт, все поразились. Она смотрела, как Венера, бледнела и краснела. У этого столба она сказала: "напишите, что вы сочинили… про ваше сердце!" – Он вырвал из служебной книжки телеграфный бланк, и на столбе, в морозе, при свете звезд, оставил ей – на память. Для всех осталось тайной, что значит – "тут" – одна она узнала. Экспромт он помнил. Как не помнить!
Первого января,
Тысяча девятьсот
Семнадцатого года.
Выразить нет слов,
Прекрасна как была погода!
В ту чудно-лунную ночь…
Как тогда вынул часы в брелочках, взглянул небрежно!..
В 12 часов и… 20 минут…
Стало – невмочь…
Сердце сказало: тут!
Ель над домом глядела прямо в залу, на сугробы. В проломе двери, через пустые окна, виднелся сад, в закате, розовато-золотистый, снежный. Кирпичи крыльца вздувались. К саду – разбитая веранда, в осколках, бок вырван, снегу нанесло – перины.
"И библиотеку растащили, – вспомнил Васькин, – все-таки набрал на полку".
Не все погибло: троечные сани и коляску в исполком забрали.
"Глупая, сбежала… – думал Васькин, пробираясь к кухне. – Как бы счастливо жили, новых бы людей творили… А теперь одна, вдали от родины. Буржуазия отравила, гнилой культурой! Ну, а что барсук? Старик каленый. Предлагал ему в губисполкоме, Кук оценил бы, лихую езду любит… Конным бы мог парком… сколько овса проходит"…
Окошки кухни были закутаны соломой, завалены навозом, как в деревне. Не снегу зола, помойка. Васькин бросил лыжи, нашарил в сенцах скобку. Прихватило крепко. Он подергал…
– Кого еще?.. – раздался недовольный оклик. – Спать ложусь…
Стукнул кол, крючок.
II
Дымило. Железная печурка стреляла искрами. Воняло самогоном.
– Как заря – и припирайся. Какие теперь гости…
Васькин пригляделся к дыму. Прежний стол, на нем загвазданные карты корытцами, чашка соленых огурцов, колодки, кожа. Михайла Алексеич, все тот же кряж, под потолочину, кудлатый, в серых кудрях, борода по грудь, кучерской армяк внакидку, лиловая фуфайка с желтой кромкой, – в размятых валенках, мягко ступал, котом. Дышал угаром, с самогона.
– Ну и мороз… градусов здорово за двадцать! – развязно крякнул Васькин. – Что, Михайла Алексеич… не ждали?
– Некого ждать теперь, гостей не ходит. А говорили… – кокнули тебя! а ты вон он!..
Кучер сел на липку перед печкой, стал набивать подметки. Васькин снял ружье, присел на лавку.
– То есть, как… за что же меня кокнуть? – спросил он тихо.
– Этих я делов не знаю. Вон, в Комарове одного хватили!.. Могут и тебя ухлопать. Всякого теперь ухлопать могут.
– Вот дак так!.. – недоуменно огляделся Васькин. – А за что меня-то?.. Я, как говорится, сознательный работник, по культуре… и политпросвет! Я просвещаю… Сейчас вот в Липки, в семь часов, доклад читаю… "Наша рабочая культура и крестьянство"! Вот дак раз!..
– Я этих делов не знаю, читателей… – кучер отплюнул в печку, – я и газет-то не читаю, а уж…
– Что же вы слышали? Так нельзя оставить. Кто вам сказал?
– А, может, это про комаровского болтали, спутал. Тоже был читатель, будто…
Васькин усмехнулся.
– Во-первых, надо различать. Солнцев был писатель, селькор… освещал прохвостов! А у меня другая миссия, культурная… Нет, так я не могу оставить, в воздух… Тут зависит… От кого слыхали?
– Галки принесли, не помню. С людями не бываю. Видишь – стучу вот, ремесло-то пригодилось. Сорок годов жил в яме, теперь в хоромах! Ну, жив – и… шляйся.
– То есть, как так – шляйся? Я по государственному делу…
– Ну, отстань ты, ради Бога… отстань! Я вас не касаюсь…
– Странно!.. – фыркнул Васькин, пожал плечами.
Его мутило: ты да ты! Да какого черта, все тыкает?!. А сам не смел: не выходило. С прошлого осталось – вы, Михайла Алексеич. Кучер внушал почтенье – и обращением, и ростом, и голосом, и как глядел, с усмешкой, сверху вниз, с прищуром. Осталась почтительность и робость: все почитают, дядя Насти… Словами не накроешь.
– Странных нонче нет: не подают. Все перемёрли. Были странные, остались… сам понимаешь, кто. Святые дни теперь, не хочу ругаться.
– В хоромах! Сами пожелали… Могли бы и у нас, я бы аттестовал! Или к себе, на родину…
Старик вколачивал гвоздочки.
– Кубарь я вам! Атестовал… Я тебе не лошадь, – атесто-вал IА дом мой, сорок годов, как заколочен. Строиться мне не с чем. Было четыре тысячи зажитых, на книжке, – вы сглотали! Ты меня давно атестовал. Свечку за тебя поставлю. Все твои ди-креты… – похлопал кучер под затылком.
– Странно!.. – встряхнулся Васькин. – Уклоны были, но… самосознание народа… борьба культуры…
– Отстань ты от меня… что ты, ей-Богу, привязался!..
Кучер отшвырнул починку, плюнул. Огляделся, отыскивая что-то. Достал из-под стола бутылку, налил в чашку, выпил. Хрустнул огурца.
– Самогон имею – и хозяин. Могу хоть за границу ехать.
– Сердитесь все, Михайла Алексеич… – сказал, заискивая, Васькин. Закурил. – А все друзьями были…
– Друзьями… Таких друзей… ночь подошла и припирайся. В окошки воют… – сказал кучер, прокалывая шилом кожу. – Ну, если ты с починкой, не возьмусь. Полон, вон, угол натащили.
– Нет, новые бы надо, к весне… охотничьи.
– Охотничьи? Ха-а… До весны не близко. А те-то, ай уж истрепал?
– Какие? – удивился Васькин.
– Какие… не знаешь! У Митьки отобрали… Сергей Андреичевы, вот какие.
– Как вам все известно! Те… отправлены шахтерам, – сказал, нахмурясь, Васькин.
– Знаем тех шахтеров. Дай-ка ружьецо-то, погляжу…
– То есть, вы думаете, что?..
– Дай, сейчас узнаю. Бензель-то стер?
– Это, во-первых, не его. Это об березу стукнуто.
– За это-то и стукнут. А за сапоги с тебя… Мне и на дьячкову долю надо, шестеро после него осталось, как вы угнали… за святое дело! – погрозил кучер шилом. – Молчи, я знаю. А то бы и шить не взялся. Матерьял твой будет? Муки… полтора пуда…
– Полтора?
– Полтора. Соли пять фунтов, сахару четыре, чаю настоящего четверку, махорки… пять осьмушек. Все.
– Значит, сколько же выходит?.. – попробовал прикинуть Васькин.
– Столько и выходит. Вот, как хочешь считай…
– А не дороговато будет, Михайла Алексеич?..
– Что вам дороговато!
– Ну, извольте. Мерочку сымите. Старик снял мерку.
– Деликатные носочки носишь… пильдекос? Бурочки на редкость тоже. Вот, стал богатый…
– Это мне… с Кавказа, один товарищ.
– Крадут теперь и на Кавказах. Где, скажи, не крадут?..
– Вы – пессимист, Михайла Алексеич!
– Кем был – таким остался. Пес или не пес…
– Ах, вы… Да… вас тут никто не беспокоит? Вы скажите, я распоряжусь…
– Будут беспокоить – сел на машину, и за границу. Место мне давно готово, зовут.
– Кто же это? Настасья Николаевна?
– Кто бы ни звал. Сергей Андреич и там качает, орудует. Именье опять купил, завел лошадок… Изобретатель! Там сразу оценили…
– И мы бы оценили…
– Да, уж оценили. Мне-то хоть не говори, не кройся. Арестантских рот не бойся… не церемонься. Я тебя с сопель знаю. Волком как ломался, за полтинник…
– Как вы все, в обидном смысле, некультурно… – сказал, обидясь, Васькин.
Помолчали. Гукнуло бревно с морозу.
– Письмо, я слышал, получили?
– Получил. И подарки, к празднику. Какаво и шиколат. Сосу. Выдрали из пакета половину. Мне все пишут, сколько посылали. Отписал, чтобы не слали больше… свиней кормить. Лучше сам приеду.
– Черт знает! Это все народ развратный. Мы казним за это, всячески искореняем пережитки…
– Тьфу! – плюнул с сердцем кучер.
Печка меркла, гуще засинели стекла. В когда-то светлой кухне, с начищенными образами, самоваром, кастрюлями, – копотью глядело. Пахло мастерской, подвалом. Промерзшие углы мерцали серебряным глазетом. Васькин осмотрелся, вспомнил Настю, как каблучки стучали, тряслись сережки… как пахло поросенком с кашей. Аппетит с прогулки разыгрался.
Кучер зажег бумажкой лампочку-коптилку.
– Бывало, "молния" горела! Теперь с "глазком"… Спиц нету, карасину не допросишь. И карасин-то сбег. Святки, а сиди без свету.
– Святки уж прошли, – очнулся Васькин. – Новый год давно. Тринадцатое число сегодня.
– Это по-вашему. А у нас все старый. Черт спутал, Рождество украсть желает. Я все дни считаю, не сбиваюсь. Нонешний-то день, бывало, гостей наедет… на Васильев Вечер, на елку! Привез с "Былёвки" – красная на чай!..
– Ка-ак?.. – удивился Васькин. – Завтра… Новый год?..
– Наш. А твой прошел, отпили. Как ты подгадал-то складно, старую дорожку вспомнил! – усмехнулся кучер. – Это уж тебя сама судьба… туркнула, как кутенка, мордой… Ты судьбе не веришь, а я верю. Мне твоя судьба-то… как вот на ладошке! – прихлопнул кучер. – Гляди вон, до чего добили! – мотнул к окошкам. – Волки в дом лазить стали!..
Васькин посчитал: тринадцатое января сегодня… да, как раз. Судьба… Как вышло!..
– Как попал-то, враз! – смеялся кучер.
Смех был нехороший. Стало неприятно, жутко. Костлявое лицо мигало, седые кудри копошились строго, запавшие глаза смущали.
– И попа-дешь, как пить. Я все причуствую!.. – закачал кучер пальцем, впиваясь взглядом. – Ка-нец!
Лампочка коптила, возились тени. Кучер достал бутылку, принес горбушку хлеба в полотенце, кислой капусты, соль в жестянке, головку луку. Покрестился.
– Вот, и ужин заработал. А масла нет, шабаш, пропало. Тебя не приглашаю, у тебя хлеб-соль свои, харчик ваш особый… Поросят везли намедни, гусей мороженых, – глядел я… а господ не видно! Кто ж это ест-то все? Новые какие господа?.. Зна-ем, кто ест-то, за углами. Ели и мы, а вот… ша-хте-рам, значит, подвалило счастье… А?.. По скольку поросятины-то раздаете? гу-сятины?
Васькин молчал. Было неприятно слушать, а не горело сердце. Не на людях, и кучер оставался все-таки своим и прежним. Строгие глаза смущали.
Кучер выпил крепко, похрустывал капустой.
– Во как… – сказал он вздохом, и по его лицу прошло улыбкой. – Видал? – мотнул он под иконы, – как образовали!
Васькин взглянул на рамочку из золотой бумаги, подошел поближе. Да неужели Настя? Похожа, но совсем другая. В шляпке, котелочком, с голыми руками и плечами, с открытой шеей, как артистка. Родинка на шее, знакомая, Строгие глаза, и рот серьезный, без улыбки. Красавица, совсем артистка. Да неужели это Настя?..
Кучер хрустел капустой. Волосы, в упругих кольцах, качались над глазами, темные еще усы ходили; лоб в морщинах думал.
– Ну… спать пора ложиться.
Васькин взглянул в окошко. В елочках мороза тускло расплывались звезды.
– Ну, прощайте, Михайла Алексеич, – уныло сказал Васькин. – Конечно, прежних отношений нам не вернуть…
– Отнесло… и слава Богу, – усмехнулся кучер.
– Эволюция социально разлагает, делает отбор…
– Че-го? Все отобрали. Еще чего?..
– Нет, я так. Мы разных направлений взглядов… А это кто же… Настасья Николаевна?!. – не удержался Васькин.
– Ка-ак образовалась! – сказал самодовольно кучер, расправил ус. – Из самаго Парижа, из-за границы. Все зовут – мамзель, по-благородному. Там не матюкают, не шандрычут. Тыщи женихов… Ну, дай Бог счастья.
Васькина кольнуло.
– Выходит замуж?..