– Там стро-ro. Там за это… головы секут! – кучер пристукнул ложкой. – Там все по-благородному… все шиколат едят!
– Знаем все, – ехидно усмехнулся Васькин, – эксплуатация… капиталистического империализма!..
– Чего-о? Ты мне не заливай, я тебе не дурак бесштан-ный… капитали-зма!.. Я тебе сейчас приставлю, как отличают!
Кучер достал на полке плитку шоколада, аккуратно положил на стол, накрыл ладонью.
– По-заграничному умеешь? Не умеешь! Четко как пропечатано, смотреть приятно! Золотые буквы… Тонкую фуфайку к празднику, не эту. Как помнят, настоящие-то люди!.. Сам Сергей Андреич мне написал, гляди!..
Кучер достал с полки чайную шкатулку, вынул из нее открытку, полюбовался:
– Видал, башня знаменитая какая! В руки не дам, сам умею. Вот, что пишут… – водил он пальцем: – "Старый друг наш, Михайла Алексеич… все мы тебя помним и жалеем…" Жа-ле-ют! "Если скучаешь по Насте, пиши… вышлем ви-зу!" Ви-зу!!. – постучал кучер пальцем, – "и денег на дорогу. Будешь опять в именье, не хуже прежнего… Есть лошадки!.."
Вот как благородные-то люди! "Дру-уг" Ночь не спал, плакал… как растроганно! Это вот оценили! Это не сволота. Мне это одно слово все побыло, чего я навидался. Стыдно, не уберег. За мукой поехал… и крышу сняли, и рамы… А кто учил?!. Н-ну! – стукнул кучер, боднул кудрями, – мотаться будут! Что-о?.. Боюсь тебя… спай, сказывай своим…
– Мне, Михайла Алексеич, обидно, – сказал Васькин. – Кажется, я вас не притеснял, а хулиганов везде много. Я стою за принцип! чтобы просвещать решительными мерами… А что Настасья Николаевна пишет?
– Много, не прочитаешь. Ишь, дворцы какие… мимо их гуляют!
Кучер вытаскивал открытки, тыкал пальцем. Васькин рассматривал с волненьем.
– Смотреть приятно. Семь картинок, а сколько растаскали, не дошло! Одну сам снял со стенки… милицейский завладел, Бочков. Насилу отдал. Мост с нашими орлами, сразу признал. Взглянешь – и повеселей, как будто, станет. Живут, как люди.
– А что Настасья Николаевна пишет? про нас не вспоминает?
– Как так не вспоминает? Вспоминает.
– Вспоминает?!.
Кучер вытянул из чайницы письмо с голубенькими марками, пощелкал по конверту.
– Машинкой напечатала, знает, что по-печатйому ловчее. Вот, как пишет: "Дорогой и любимый дяденька Михалисеич!.." Это еще махонькая была, так называла… – кучер потер у горла, крякнул. – "Живем мы очень хорошо. Были на океане и купались. Здесь купаются в костюме. Я не могу прислать вам карточку, а то рассердитесь. Но так здесь принято, что все закрыто". При-нято! Потому что не безобразники…
– Знаю, втрике и брюках, как акробаты, – сказал Васькин.
– Все ты знаешь. "Я вращаюсь в кругу света, на балах. Танцую с прекрасным обществом, даже художники". Художники! Видал? "А перед завтраком гуляем в разных парках. Везде статуи из мрамора, есть и золотые, даже на мосту". На мосту даже! золотые!!. А никто не тащит. "Здесь тоже самая республика, но безобразий нет, и можно ходить ночью, как днем, при всеобщем освещении". А вот ты у нас поди. Волки, никак?.. – послушал кучер. – И республика, а…
– И у нас будет культурное процветание! – сказал Васькин.
– Молчи. "Поднималась и сидела на башне Эйфель, посылаю в письме. Выше всего, даже жуть". Вот на этой самой. Видал?
– Знаю, в "Ниве". Да где же тут сидеть… вся в дырках!
– На скамейке, где! Вон, сколько жердочек. Сядет и сидит. "Вообще, трон… моей жизни"…
– Тро-он?.. как, трон?!.
– Трон! Значит, живут по-царски. На, читай… ты не хватай, а издаля читай… "трон моей жизни"!
– Да не – трон, погодите… "трен" – написано!
– А что такое? ну?
– Трен?.. Такого и слова нет…
– Всякие слова там есть, ничего-то ты не знаешь, вавася! А еще читатель! Значит – роскошной жизни! "Мне уже делали предложение два француза, контры… метры"…
– Как, как? контры-метры?!. Может быть… хронометры? Что-то непонятно.
– А чего тебе понятно! Значит, хорошей должности. Землемеры!
– Вот так ловко! Ну, дальше, дальше?..
– Дальше-то самый смак и будет. "Но я должна вам объявить, дорогой дяденька Михалисеич, что я давно люблю одного человека"…
Васькин затаился.
– "…нашего, русского, но сразу не могу сказать". Вот, – сразу не может!
– Но почему же? – взволновался Васькин. – Почему не может?!.
– Тут-то про тебя и есть.
– Про… меня?!.
– Сиди, не бейся, – сказал, отмахивая, кучер. – В руки не дам. "Здесь есть один механик, но благородного рода, часто меня катает на такси"?.. Так-си… Может, ероплан?!.
– Так-си?.. собаки такие есть, таксы! – криво усмехнулся Васькин. – Катает на собаках! Вот дак…
– Что ты понимаешь! Значит, по машинной части, чего-нибудь такое. "Он русский, хорошо играет на рояли. Он полковник"…
– Белый! – воскликнул Васькин. – Совратили!..
– Пусть, хоть серый, а полковник. Ты дальше слушай, – подмигнул-скосился кучер. – "Я его люблю безумно! И прошу вашего благословения. Свадьба наша решена на Пасхе". Ну, и дай Бог счастья. Может, и сам подъеду.
– Та-ак… – прошептал Васькин. – А… про меня?..
– Есть и про тебя. Вот: "Как мне противно теперь вспомнить, какая мразь паршивая… около меня вертелась, в Раёве. Увидите – так и скажите". Вот, и вспомянула. Получай.
– Покажите, покажите… может, не так написано?..
– Чище не напишешь! Издаля читай, в руки не дозволю. Эту вот стежку, ну? "мразь, паршивая, возле меня крутилась, в Раёве"!
– И почему же это про меня – мразь?!. – гордо закинув голову, воскликнул Васькин.
– Стало быть, про тебя. Кто ж тут такой, паршивый? Это уж без прошибки.
– Мало ли… – сказал уныло Васькин. – Екзема, например…
– Да после тебя все ру-ки мы-ли. Рожу-то, как черти драли! Ну, и… кончен был.
Кучер спрятал письма, чайницу убрал на полку. Пошатываясь, подкинул в печку. Заполыхало, зашевелилось по углам глазетом. Часики пробили ржаво – шесть.
– Уеду, надоело.
– С ними хотите, соблазняют? Только ведь могут и не пустить… – сказал не без ехидства Васькин. – Это очень трудно – получить…
– Кто это меня не пустит? ты, что ль? Или я рабенок малый? Деньги сглотали, хуже пса определили… крепостной вам дался? Я полноправный крестьянин! В красную вашу не запишешь, шестьдесят мне скоро. Пешком уйду, мне везде дорога.
– Ну, вас-то, пожалуй, пустят. Что ж, поезжайте.
– Тьфу! – плюнул кучер яро, схватил сапог и сел прилаживать заплатку.
Васькин что-то мялся.
– Михайла Алексеич, – спросил он тихо, – а верно это, что… хотели меня кокнуть?..
– Боишься? Говорили будто, а кто – не помню. Ходи с оглядкой… Волки, никак, вон воют?!.
Васькин послушал у окошка: собаки на деревне, от мороза? Подумал: три еще версты до Липок!
– Ну, прощайте. Месяц-то еще не вышел?
– Навряд.
Кучер головы не поднял, вколачивал гвоздочки…
III
Васькин взял двустволку, забрал портфель. В сенях обдало скрипом, кольнуло в ноздри: мороз брал крепче. Лыжи завизжали. За мерзлым скрипом грохнуло колом за дверью.
– Черт каленый!
Оглянулся: окошки полыхали, сновали тени. Над снеговым горбом, над кухней, синело дымом, вылетали искры.
Небо от звезд дымилось. В синей ночи мерцало смутно снегом.
Ныряя по сугробам, Васькин миновал ворота. Потемнело: две стены сходились, просека тянулась с версту. Васькин напал на след, пошел ходчее. В глазах слезилось, звезды растекались на ресницах, плющились усами, пропадали – и вспыхивали вдруг, хрустально-ярко, горели на верхушках елей. Звездная река дымилась.
С визгом и скрипом лыж мешалось завыванье. Собаки или – волки? Васькин впивался в темень. Чернелось что-то. Столб? Он остановился, затаился. Похрустывало снегом, кто-то шел. Остановился? Васькин разобрал: высокая фигура – мужик, в мохнатой шапке. Нащупал револьвер и крикнул:
– Стой! Кто там?..
Мужик взмахнул колом – на звездах видно! – и крикнул с жутью:
– Не подходи… оружье!..
Кол черкнул по звездам. Васькин вскрикнул:
– Стой… кто ты?..
– Свой. А ты кто? Близко не ходи, при мне оружье!.. Васькин по крику понял: мужик боится.
– Сдурел ты?., куда идешь?..
– Куда… к раёвскому кучеру… валенки подшить. Я с деревни, здешний… А ты кто? Стой, не подходи… у мене оружье!.. – пугал мужик, возя колом по звездам, – не отвечу…
– Тьфу ты, черт… – да проходи же! – сказал спокойней Васькин, – вот, ей-Богу!..
Стояли оба, выжидали.
– Не бойся, проходи… свой я… Васькин…
– Кто такой, Ва-ськин?.. Я тебя не знаю… Ва-ськин?..
– Ну, из райсполкома… по просвещению! Ну, иди же!..
– А-а… това-рищ? Я ничего… что ж, дело хорошее. Думается все, понятно…
Мужик топтался, визжал колом по снегу. Стоял и Васькин.
– Електричества бы дали!., обещали все просветить!.. Проволочки бы проклали, – говорил мужик – смеялся? – Жуть ходить ночное дело. На двоех волков сейчас насёкся… С кольями все ходим, самые теперь их свадьбы…
– Да, без оружия теперь опасно… – сказал, подрагивая, Васькин.
– Волки-то ничего бы, я с колом один на троех выду… а вот с оружьем какой… наскочишь! Опять вон близко нас убили, к Астафьеву…
– Как? кого убили?..
– Мальчишки давеча, в лозняках нашли, дли речки… голова отбита, следу нет… и не узнаешь. С полверсты всего отседа. – Волки, что ли?..
– Как?! кого?.. – допытывался Васькин. – Из наших?
– Так что признать не могут. Наши побегли там… Я не пошел, боюсь всех этих неприятностев! Мне хоть тыщи, ми-лиёнов дай, – нипочем глядеть не стану, робею…
– Так и неизвестно?
– Как же, дознались, по бумажкам. Видють, что из товарищей, член-хинаген… называли Свистакова, Свистулева?.. Я их делов не знаю…
– Как? Свищ, может быть? финагент? сборщик исполкома?
– Будто так, что Свищ… хинаген ихний… Я-то не касаюсь, этих делов не знаю. Мне хочь тыщи милиёнов дай… Думатся так, что волки, на свадьбу наскочил. Развелось волков у нас… Вы проходите, я подамся. Теперь не доверяешь человеку, понятно…
– Ты проходи вперед, не опасайся. Я не трону.
– А за что же меня трогать? Вам хорошо, у каждого машинка сбоку. Дай мне, я никому дороги не уступлю! – болтал мужик, а сам ни с места.
– Да проходи, чудак! Ну, я пойду… отойди в сторонку…
– Стойте, стойте! Не, я наперед пойду… а вы стойте! Вы стойте, стойте!.. – криком пугал мужик, шарахаясь через канаву, с колом к дороге. – Во, снегу ско-лько-о!..
Дал крутую петлю и вышел на дорогу, уже сзади.
– Вот и разошлись! – повеселел он, и заплясал со снега. – Строго стало, никак нельзя ручаться…
Васькин пошел с оглядкой. Мужик пустил вдогонку:
– Выходит, – сиди дома, не гуляй!., задом не виляй!.. Строго стало… бьют!..
Просека отстала. Кустики чернелись, а казалось – головы торчат из снега. По косогору, справа, пошло по насту ледяным сияньем: полумесяц за бугром поднялся. С деревни доносило подвыванье. Собаки – или волки?.. Васькин пустился полем, к лесу. Черные межи пугали. В морозе задымилось лесом, зачернелось. Пошла можжуха. Стояли мужики в снегу, белели шапки, груди. От месяца дымилось, все седело. Будто и огоньки мигали – к лесу.
– Черт понес к Раёво! Засветло бы надо, сам-друг. Теперь опасно.
Васькин постоял, подумал. Впереди овраг, у Липок. Все знают, что приедет… выследить могли: пошел в Раёво…
– Плевать! Скажу, что заболел…
И повернул в Раёво. Просека опять накрыла. Огонек виднелся – окошки кухни. Бросив лыжи, Васькин заглянул в окошко. Пылала печка. На ледяном окошке махались руки, головы мотались.
– Играют в карты? Войти – неловко… этот черт еще!..
Мужик стеснял: Михайла Алексеич начнет смеяться…
– Перегожу. Скажу, что ногу повредил на косогоре. Уйдет – тогда…
Постоял, помялся. Пошел к крыльцу у дома, нашел местечко. На дворе светлело, сугробы голубели мелкой искрой. Над кухней круто подымался столб, крутились искры: здорово раздули печку! В пролете двери, через окно, на сад, – сияли звезды.
– Черт принес!.. – поеживался Васькин, мерзли ноги. – Как раз…
Вспомнил про "судьбу". В кухню захотелось, к печке. Руки все махались, – конечно, в карты… Стало невтерпеж, пошел промяться. Вытоптал в сугробе стежку, как окопчик. "Пойдет – укроюсь". Глядел на дом, на звезды. Вспомнил… Взглянул под рукавом, на месяц: без четверти восемь. Вспомнил опять: самая пора, бывало, – подкатывали тройкой, с бубенцами… бежала Настя, граммофон играл, бутылки на столах сияли…
Васькин взглянул в дыру – сверкали звезды. От стен ложились голубые тени, ель смотрелась в залу. Васькин бегал, мотался по окопу. Поглядывал на кухню: все играли! А, черти!.. Настенька всплывала, красавица артистка, в золотенькой бумажке. "Мразь паршивая!" – а, что сказала!
"А когда-то… как жала руку, просила написать про сердце"…
В ту чудно лунную ночь,
В 12 часов и 20 минут,
Стало невмочь…
Становилось, действительно, невмочь: немели ноги. Васькин заглянул к окошкам. Ходили тени, но руки не махались. Грохнуло колом за дверью. Васькин присел в окопе. Сени заскрипели.
– Спасибо, Михайла Алексеич… на угощенье… – услышал Васькин. – К куму мне зайтить бы надо. Ничего, дойду… при мне оружье! Нет, ночую дома, спасибо.
– Смотри, брат, – говорил любовно кучер, – дойдешь ли?
– Я-та? Лучше раздышусь маленько, с яду… Я с ими умею обходиться, с волками… хочь будь пять штук… прямо, по ногам колом! С энтим вон встрелся… ну, маленько напугался, а… теперь встрену – прямо, колом!.. Я б е в о… вас вот только беспокоить, а попадись мне в поле… у-х-х!.. Мать честная, во, глы-бко… снегом хоть Господь порадовал…
– Правей по тропке! Ну, с Богом! – простился кучер и захлопнул дверь.
Васькин повыждал, потоптался под окошком. Постучал легонько по стеклу.
– Кто та-ам? Ты, Степан?.. – глухо отозвался кучер.
– Это я, Михайла Алексеич… пустите! Ногу повредил… замерз… Васькин я!
– Носит черта… – сконфуженно услышал Васькин и захромал к крылечку. Грохнул кол.
Кучер не сказал ни слова. Васькин дохромал до лавки.
– Позволите, уж заночую?..
– Вот, – показал на лавку кучер. – Нет у меня для тебя подушки. И сена нету. И накрыться нечем.
– Я уж так… погреюсь, послежу за печкой…
– Вот и ладно.
Не говорили больше. Кучер лег за печку, под тулуп. Васькин подкинул чурбачков и лег на лавке, в голова портфель. Часики пробили – 9,10, И… Васькин думал. Слышал – подвывают, будто. Как будто, ближе. Будто, во дворе, собака. Когда пробило полночь, Васькин уже спал, не слышал.
Декабрь, 1925 г.
Париж
Марево
(Рассказ бродяги)
…Вы угадали, я – бродяга. Не потому, что без причала, как мы все, а был и есмь бродяга, русской складки. Бродяжество у нас в крови. А наши идеалы, думы! Надумаем – и рвемся, а оно – ффык! – какмаревовстепи, пропало. Вот, в Монте-Карло мне явилось… Месяц прошел, а я все тру глаза. Ну, выпьем. Этот кабачок зовется "Queue de Chien"! Попали, значит, как бы псу под хвост.
Эх, нет у них органа. Смотришь на зубцы, уносит валом, заматывает душу. "Ему и больно, и смешно, а…" матери-то нет. Куда, бывало, ни заедешь, – трактир, орган. "Тройку", или "Не одна в поле дороженька", или – "На последнюю да на пятерку наймем с милой лошадей…" Словом, – "Эй, вы, други дорогие, мчитесь сокола быстрей!" И мчались…
Эту я песню в Монте-Карло всю ночь провыл, и гарсон даже извинялся: "извините, – говорит, – месье…" и так далее. Ну, выпьем для заряду. Вспрыскиваю один патентик, в вагоне изобрел из Монте-Карло, назвал "Purgatoire universel". J'ai fait mon purgatoire en ce monde! Уже запродал. У меня патентов этих!.. Но главного-то нет, – на место в мире. Прохожу – и только. Но, с начала.