II
Снова грохот колес, водовороты на станциях. Снова мешки и мешки, котелки и штыки, рёв и рык, и несмолкающий скрёб тысяч и тысяч ног, все отыскивающих верную дорогу. Грязные стаканы на липких столах, женщины, с блудливо-обещающими глазами и кровяными губами трепаных кукол. Ночлеги в логовах, с граммофонами там и сям, с гиком молодых лошаков, с визгами баб, потерявших солнце. Гроба и носилки полевых госпиталей; схватки обозных у переправ, казаки, с крадеными коврами на руке, с пузатой розовой вазой, втиснутой в торока с сеном; разрываемые на части станционные коменданты, посылающие всех к чертовой матери… – плеск и хлябь человечьего наводнения.
Запах кровавых полей проникает в меня до недр, и уснувшая было сила начинает шуметь и звать. Я вспоминаю болтливую канарейку и жалею, что ее нет со мной. Подхватывает меня… захлестывает волна кровавого прибоя: здесь скат…
Где-то задерживаюсь, кручусь в веселом саду, в пропыленных акациях, укрывающих голоту и бесстыдство туманной восточной женщины, сбежавшей с помоста из ящиков и бочонков, где она совала в себя змей-шипучек и обвивала жирной рукой в индийских браслетах позевывающую пасть бородатого тигра в клетке. Смеюсь, как на солнце после болезни, на колченогих скрипачей в рыжих фраках, наяривающих зудливое. Пью с подлецом-импресарио, от которого несет одеколоном и чесноком, и которого губы подозрительно сини. Вечером режусь "в железку" с интендантами и жидком, называющим себя почему-то Михель-и-Анджело. Он курит ноздрями, хлестко рассказывает анекдоты и разом выбрасывает четырех тузов пик. Выкручиваюсь в смертельной тоске, – с чего?! – частенько спрашиваю запыленное небо: – "а что-то теперь мои дамы в перьях?" – и мне до слез хочется поговорить с петухом.
Вспыхивает во мне огневая мысль, рвущая все слежавшиеся, вялые мысли, – и я кричу в эти рожи, лакающие пиво и бессарабское:
– Хрюкайте же, скоты! вставайте на четвереньки, ревите, лайте! Довольно в человеков играть! Или сумасшедшая мысль взорвет все! Мысль все порвет и сожжет!
Увы! Никакая мысль не могла бы сжечь их и этот проплеванный садишко. Они благодушно хлопали меня по плечу, чокались пьяно и, потирая пропотевшие лбы, зевали:
– Гроза будет… За девчонками, что ль, послать?..
Я с тоскою гляжу в запыленное, без звезд, небо и призываю сказку.
Я покупаю у оборванца-цыгана укротительнице-тигрице редкостное Распятие, из слоновой кости, в серебре чеканном, столетия благословенно дремавшее в родовом замке, обласканное мольбой голубых очей, обвеянное ароматами светлых волос красавицы польки, изнасилованной войной, – и на моих глазах, бесстыжая человечья машинка, эта мамзель Тюлю, родившаяся растленной, со смехом пьяной сучонки колет моим подарком орехи, как молотком!
Перед фронтом я отыскиваю в себе ошмётки веры. Рвавший людей в куски, я возмущен, взбешён, осыпаю мамзель Тюлю самой солдатской бранью, вырываю у ней Распятие и дарю Его… грязноносой дочке хозяина сада. Потом… – примирение, тигр, вдруг оказавшийся парикмахерским подмастерьем из Черновиц, – вот она, сказка-то! – безумства на мертвом тигре-ковре, среди резиновых змей-шипучек, – бред-обман убиваемой правды жизни…
А чего стоит она, линючая правда жизни!
Все это – подготовка к военному бремени, может быть – к повторению "гроба".
Но пена еще не кончилась.
До фронта еще верст семьдесят. Я вызываю со станции моего мальчугана-шофера Сашку с машиной. Он привозит веселенькие вести: немцы опять зарылись в моем "гробу", опять ведут ходы, пускают из миномётов "лещей", а вчера разорвало моих семерых бомбой с аэроплана…
– Опять выбьем! – говорит Сашка, краснорожий, сытый, шарящий по тылам "за пряниками".
Затылок у него крепкий, несокрушимо-уверенный, всегда успокаивающий меня.
– Не твоими боками только.
– Хочь и моими! Андеференто. Катим…
Перед поворотом на Б. – Сашка начинает ёрзать рулем и играть скулами, – скулы у него еще лучше затылка, с глянцем! Едем тише, на перебоях. Машина начинает покашливать. Сашка ругает масло, бензин, магнетто. Зеркало души его – затылок – как будто начинает потеть, бойко играют скулы…
– Да что такое?..
У поворота машина оседает с ворчаньем, Сашка слезает и начинает нырять под кожух. В промежутках я слышу, что в прошлый заезд забыли у казначея запасные части, и надо бы, вообще говоря, ремонт. Он кряхтит под машиной, лёжа на брюхе, стучит ключом и сопит. Я понимаю, что ему хочется в Б., где у него пряничная девчонка.
До Б. – верст тридцать, в сторону от большого тракта.
Манит и меня в Б., прохладный покой холостяка-приятеля, лет на двадцать старше меня: отоспаться на турецком диване, под "Пашой с кальяном", есть литовскую ветчину, пончики и хрусткий "хворост"; хочется золотистой старки из подвалов "самого Понятовского", ласкать пальцами пузатые потные кувшинчики со столетним медом, с бальзамами, с вытяжками, со знаменитым "детским дыханьем", от которого грезы наваливаются туманом, – и открывается мир нездешний. Старикан – казначей обязательно заколет тельца, а котлеты прикажет Зоське вымочить в сливках и обвалять в грецком орехе.
Я поглядел вокруг… Равнина-даль, с подымающимися синеющими лесами – к фронту. Дубы… Охватила тоска, предчувствие пляски смерти. Одинокий "фарман", как ворона над полем, – далеко, неслышен. И вдруг, на сиротливом кусту, пичужка – как будто спрашивает меня:
– Я-не-та-ка-я?.. я-не-та-ка-я?..
– Нет, ты не такая!
Вот тут до тоски захотелось уюта. С головой бы накрыться беличьим покрывалом – роскошью казначейской! Упиться "детским дыханьем", – и уйти в нирвану…
Я соблазнил себя казначейской ванной, – когда-то ее увидишь! – мягкими туфлями из ангорского кролика, в которых буду бродить целый день, – целых два дня! – выходить в белье на крылечко, кликать цесарок и корольков и швырять золотистый горох моченый…
О, если бы на пустынный остров! Тишины бы только…
– Уж ухлопаем мы машинку! – мрачно говорит Сашка.
Он отлично знает и мои колебания у сворота.
– А не повернуть ли, Сашка?..
Он старательно работает насосом – весь в деле, но скулы его играют.
– Андеференто!
– На Б.!
Машина – ревучий вихрь, рвет и сверлит воздух. Падают за нами столбы, стреляет щебнем… Играют желваки за ушами у Сашки. Поет мотор скоростями, позвякивает срывно… воет железо в вихре…
III
В обители казначейской закрутило меня бучило… Экзотика!
Представьте: Италия, Греция, Аргентина… – тут! в глухом и затхлом городишке литовском! Правда, – то же, что Турция над табачной лавкой, на вывеске какого-нибудь живописца-пропойцы, или Ямайка на ромовой бутылке… Но… старка! но… "детское дыханье"! Дети из лоскутков создают сказочные наряды.
О, хрупкая человечья машинка! Через гашиш она видит арабские сказки в помойной яме.
Какой силой волшебной нанесло их туда, трепаных и потертых, линючих детей экзотики, на старку пермяка-казначея?
Меня крутило… Я слышал чужую речь – певучую речь и гортанный говор. Цирк ли то был заблудший, факир ли из Индии дотащился до городка, чтобы открывать будущее, разорвать заказанную завесу?
Я видел рожи… Они плясали перед глазами, как бывает в кошмарном сне, – вздувались и опадали, расплывались в гримасы и улыбки. О, эти улыбки ряженых обезьян, пощелкивающие пасти!
Нет, не бред это был… Это бы-ло! Я и сейчас еще слышу запах человечьего стойла, едкого пота вочеловечившейся гориллы-пса, сладко томящий запах бананов и ванили… Тут нет ничего смешного. Да, гнусное стойло и… бананы!
Кто они были? какого племени? Не то поляки, не то… Итальянец, как будто, был… Да, сеньор Казилини… Еще бы без итальянца! Вечный город, сады Ватиканские, Капитолий и Колизей, форум Трояна и термы Каракаллы… пинии, арки и акведуки, холмы в колоннах, башня-замок св. Ангела… – выплыли для меня из красного галстуха в сальных пятнах, с зеленым жучком-булавкой, из тугого кривого носа и усов – черных щеточек-ёршиков, с этого шершаво-угристого лица коричневого шагреня. Лазурные волны заплескали в меня из горячих, но сонных, в истоме, глаз, с голубоватыми переливами от белков. Неаполитанской остерией полыхнуло от обшарпанного малинового жилета в бархатных шашечках, от гнусно болтающейся цепочки, с кучкой брелков-гремучек, с неизменной похабной панорамкой, – прокислым вином и прогорклым маслом и… сладким духом перезрелого апельсина…
Опять фантазия?.. А знакомы ли вам тонкие струйки вагонных купе в экспрессах, где теряют свой эпидермис человечьи сливки? только – сливки? Дыхание элегантных женщин, смешанное с симфониями духов Парижа и Лондона, неуловимая эманация бриллиантов и глаз, мелодия слов изящных, слабый запах увядших роз, ананаса и шоколада? Ароматы шампанского и шабли, шамбертена и сигарет самых тонких… – этот непередаваемый эсс-буке человечьего превосходства? И в этом "буке" стоит, все пропитывает собою, тоже неуловимый "буке"… человечьей гнили!
Грек еще был – топтался на мягких лапах, с повислым усом, невыспавшийся от века, чревовещатель и "рахат-лукумщик" для фронта. Подавал с потолка голос:
– Кали-мера!
Приближал ко мне выпуклые глаза-маслины и надувал вялые щеки, поплевывая фисташкой:
– Вазьмытэ напрымэрь… циво это?..
Пискляво-тонкий был его голосок, и полон был его дряблый рот фисташками, зеленоватой кашицей.
– Вазьмытэ напрымэрь…
И еще… Аргентинка! Чудесная человечья самка.
Высокая, роскошная в бюсте, тонкая в талии, в бедрах широкая, суживающаяся книзу в иглу, стройная, черноглазая, медноволосая, с носом-пуговкой и обжигающим взглядом вороньих глаз хищных, с усиками и родинками, где нужно. А носик – пуговкой! Кто бы мог подумать, что в этой пуговке был конец запутанного клубка! Потом поймете… Знайте одно, что забавница-жизнь неизмеримо богаче самого буйного фантазера, знайте. И не говорите: не может быть. Все может быть! Я знаю.
Да… Аргентинка. Белая шея-столб, в золотисто-розовой пудре, в бархатно-нежных складках, в кораллах, обвитых жемчужным золотом, с крестиком в изумрудах – в вырезе черного шелка.
Она ходила – играла, откидывая и свивая у ног черного шелка трен, в колесе-шляпе из султанского страуса, с ресницами и бровями, которые могут присниться только.
Она говорила – пела:
– О, кабаллеро!.. о, кабайеро!
Не могу передать игру этих слов щекотных, искрой пронизывающих нервы. Она умела! Даже старикан-казначей захлебывался в истоме и хрипел мне в ухо:
– Она меня… не могу… щекотно! О, кабайльерро!
Только это, одно это слово, – и сыпучий, и звонкий-звонкий, как мелкое серебро, смешок сиплый… Такой… не сиплый, нет… Нет такого в языке слова, чтобы передать звук этого смеха женщины, намекающего интимно. Не кольца ли это ее смеются, сверкающая броня на пальцах? Пахло бананами от нее, – бананами и душной ванилью. Было от нее знойно и влажно, как от нагретой палящим солнцем морской лагуны.
В дымке туманной сновали передо мной лица. Не призраки. Смотрите сюда… Видите на руке царапину, этот шрам беловатый? Это она, играя моей рукой, шутливо провела перстнем… запятую!
Схватила мою руку и сказала:
– О, кабаллеро! о, кабайеро!
И… черкнула. Черкнула, плотоядно стиснув мелкие зубки. А ее накрашенные губы, изогнутые негой! А переливающиеся, играющие складки шеи! Змея, питающаяся кровью… Романтика? Погодите – узнаете. Откуда, зачем они?
А не все ли равно – откуда! Война вытряхивает человечьи укладки, метет человечью пыль.
Когда раньше слыхали вы столько прозваний гнусных, человечьих меток?! Подлых и страшных меток! Я знаю теперь, что есть человек, который подписывался – Убей! И подписывался с чудесным росчерком! Я видел людей с отметками: Змий-Змиевич, Гнус, Гнида, Плевок-Божий!
Я не выдумываю. Я знаю.
– Откуда, зачем они, эти?!
Сияет казначейская лысина:
– Эх, дружище! Люблю диковинки!
Заявились вчера, сняли у меня антресоли на недельку. Представления будут делать, ка-ба-ли-сти-ку! Да где-то багаж застрял. Народец занятный, со всего света. О, кабайль… еро! Ффу-ты – ну-ты!
А она кто же, медноволосая Аргентинка? У ней вороньи глаза, и зубки, как мелкий жемчуг… Аргентинка, а носик… пуговкой!
– Что? Гадалка!
Да, она – гадалка. Она знает конец войны.
– Она, понимаешь, знает… зна-ет! – чмокает казначей загадочно. – Голова мутится… Прилипла и прилипла, навязалась: "я так уста-ла… – а у вас тут так ти-хо!" По-русски не понимает, а так, на пальцах… Наволокла ликеров… Говорит, шельма: "о, кабайеро! Ффу-ты – ну-ты!"
Петухом ходит казначей, даже розовым маслом пахнет. Показывает гостям пермские меха, про сибирское золото, про уральские камни плетет нескладно. Хватает Аргентинку за золотые пальцы:
– Поедем, мадам Кабайльеро, за золотом! Накупим в Ирбите соболей-горностаев, ффу-ты, ну-ты!
– О, кабайеро! О, кабаллеро!
Все крутилось… День, и еще день – в чаду. Они не уходили, эта экзотика. Или и уходили? Не знаю. Была старка, озорная старка "высокого букета". От нее яснеют глаза и видят дали. Она приводит с собой глушь и сырь дубовых лесов и пущ, старые замки, охоты-пиры панов, девичьи руки-ленты, турьи чаши, зовы рогов далеких, костры в черных ночах, золотом шитые кунтуши, береты в самоцветных камнях и перьях… и музыку!
И ее, конечно. Слышен хрипучий голос казначея:
– Играй-играй, Яшка… играй веселее!
Вон уж и музыканты сидят в углу… Представьте – те же, что в веселом саду, в пропыленных акациях! Колченогие, в рыжих фраках, с оттопыренными ушами, красными от натуги. Что же тут странного! Музыканты веселых домов и баров всегда, те же, под всеми широтами, как затертый трактирный пиджак, как похоронные молодцы в цилиндрах… – кабацкая терпкая подливка!
– Играй-играй, Мошка… играй веселее!..
Играют до визга весело. Черный страус летает под потолком, фалда казначейская хвостом вьется. Звякает Итальянец брелоками, кажет грязную рубаху из-под малинового жилета. Только Грек усом в стакане ловит.
– Гей-га! – визг цыганский голосом Аргентинки.
Валится казначей – не казначей, – хрипучая перина на диване:
– ффу-ты – ну-ты!.. 3-зу-ди! Маису!
Опять зудят-томят скрипки – несут душу в простор нездешний. Все плывет, все колышется в томных звуках "Молодого Маиса"…
Вы знаете этот танец… в страсти которого пахнет тленом? Танец похоти истонченной, не желающей достижений. Танец все испытавшей плоти, которая жаждет смерти, как наслажденья! Танец совокупившихся змей на трупе! Да, это гнусный танец бессилия и… неутолимой страсти, истомный вопль оголтевшего человечьего стада самцов и самок…
Они плясали, умирали от наслаждения, эти змеи… Теперь я до яркости сознаю, что томило-мутило меня тогда, шептало моей душе: "готовься, скоро". Но это томление покрывалось явью. Уже тогда я – знал! Знал – и орал вместе с лысиной казначейской:
– Зу-ди! брраво!
Аргентинка слилась с Итальянцем… свились, как змеи, в истомном, погружающем в негу танго… безоглядно несущем к смерти. О, этот сладостный гной касаний! Порою мне становилось жутко – до тошноты, я закрывал искушающие глаза, пытался забыть настоящее, порывался пропасть куда-то… И… пропадал. И тогда – тогда плыла на меня в этих томящих звуках панорама…
…Душно. Пахнет теплой лагуной, илом, апельсинной коркой. Подымаются небывающие пальмы в лианах, бананы-столбы с листьями в добрую лодку. Парная, душная от гниющих растений ночь. Душная Аргентина… Вереницы, вереницы людей нездешних. Это все хозяева стад тысячеголовых… От них навозом несет, степями. На пальцах – слепящие корунды, бриллианты, как чечевица. В красных галстухах – изумруды – змеиный глаз. Красной искрой вспыхивают сигары Гаваны. Висят туманные шары-жемчуга в деревьях… Похаживают в цилиндрах, важно, губастые широкобедрые негры в белофланелевых костюмах, с пунцовыми розами в петлицах, с золотыми набалдашинами на палках, водят – ищут сметанными белками, пахнут конюшнями и сигарой, – думают туго свое, ночное. И тысячи, тысячи Аргентинок выкручиваются под молочными шарами, змеями обвивают губастых негров, прижимаются к брюхам скотохозяев, заглядываясь мутнеющими, истомными глазами на бриллианты, захлестывая шелковыми хвостами, заливая удушьем бананов и ванили…..Вот оно, обезьянье семя, плевок Божий!
– О, кабаллеро, о, кабайеро!
Бред… Озорная старка! Она, или это вино в кувшине с печатью сургучной, это "детское дыханье", – вдвинули в комнату с красным, привычным полом приокеанскую Аргентину, с летающими огненными жуками, вспыхивающими от страсти – пфф-пфф?
Больше, больше цветных стекляшек, лоскутьев пестрых, цветистой фальши пьянеющего мозга! Заткните глазеющие дырья трезвеннице святой, проклятой жизни! Смотрит она в меня кровавыми глазами!
– Играй-играй, Йоська… играй веселее!
– Заткните дырья! – слышал я резкий, звенящий крик чей-то.
И вот, душистые пальцы в кольцах закрывают мне рот, с журчаньем:
– О, кабаллеро… о, кабайеро…
На меня смотрит, топит в себе – Аргентинка… Нет, – акула. По-собачьи смотрит, зубками-гвоздиками. Акульей пастью в крови – смотрит, – мелкой костяной пилкой. О, какие чарующие глаза – зеленоватых морских глубин! какое атласно-белое брюхо – шея! Сожри, распили костяною пилкой!
Она тянется, тянется вся ко мне, глазами пьянит меня, протягивает к губам бокальчик…
– Сами настояци… барлиант! – падает с потолка голос.
С неба – голос! Ах, это сонный чревовещатель… Что за милюга-парень! Прямо – дядюшка водевильный. Я вижу горящие глаза Итальянца, крутящиеся волосатые пальцы… Ого, ревнует? Это очень занятно… Отелло в пестром жилете, с похабной панорамкой! А кто же она, из какой пьесы, какого репертуара? Кармен… Юлия… Дездемона… или, как это… еще мировая склока?.. Прекрасная Елена! Маргарита!.. Все вместе же, черт возьми! все вместе! Бабий мираж тысячелетнего человечества, упершийся в… Аргентинку!
О, ты напоминаешь Клеопатру, Юнону, Беатриче… даже Минерву! Она ничего не знает! О, скромница! Она, артистка, – и не знает Беатриче! И лучше! Оставим наивность прошлого пустельгам-поэтам. Это они навязывали Пенелоп многоверных, ожидавших мужей годами… Это они болтали, что бывает любовь до смертного часу! Не понимали они толка в изумрудах и корундах, в ароматах бананов и ванили… Не знали они, младенцы, как чудесно воняет человечьим стойлом!
Она смеялась, прекрасная Жанна д'Арк… Я, конечно, тогда ошибся… Конечно же, Аргентинка! Говорил, что красота ее всемогуща, что она могла бы совершить величайший подвиг… например – Юдифи! или хоть Монны Ванны… Она могла бы сделать гораздо больше, чем все пушки мира… Если бы она была русской крови! Если бы я был поэтом – написал бы о ней величайшую поэму!
Как чудесно она смеялась! Мой язык казался мне мужичьим, а она так прекрасна!
Я пью – чокаюсь с нею, с Греком, с сеньором Казилини. Ведь мы все братья, бьемся общей рукой за правду…
Кричит-скрипит казначей:
– Брось, капитан, антимонию с маслом… Время – деньги!