- Принесли… - проговорила она, сокрушенно сложив руки, словно здесь разбилось что-то живое. Я стоял понурясь, проклиная в душе ту минуту, когда сам дьявол подбил меня взвалить на спину этот мешок, А Паия показала на землю: - Поищи там завязку… Что ж поделаешь?
А сама расстегнула свою атласную юбку, шагнула из нее, показала, где завязать, и через минуту уже собирала пригоршнями муку и ссыпала ее в эту атласную меру, которую я тем временем придерживал. Вышел узелок, который Паня в сердцах взвалила себе на спину без моей помощи. Остальное белело йа земле.
- Первый аванс… - сказала Паня и пошла на гору. А я стоял в белом круге и не заметил, как заплакал монах. Но Паня, верно, услыхала его, обернулась.
- Приходи лучше на пироги! Слышишь? В воскре сенье приходи.
Какие уж там пироги!
Прощайте, Паня! Завтра я уеду из Зеленых Млынов в свой Вавилон. Так что не ждите меня в воскресенье. И в понедельник не ждите… Разве что монах на пруду будет иногда напоминать вам обо мне, хотя он вроде бы и не причастен ко всему этому.
Как ни таился Лель Лелькович от "старой когорты", а чета Пасовских, да и сам Кирило Лукич (пока не потерял пенсне в полове) не могли не заметить еще в самом начале молотьбы, что барабанщица (так они называли Мальву) не на шутку пленила директора. Когда же та по окончании работ очутилась на раме директорского велосипеда (между прочим, как она сама призналась, это была ее первая в жизни поездка на велосипеде), стражам директоровой нравственности, усмотревшим в этом великий грех перед школой, оставалось только многозначительно переглянуться и развести руками. Особенно обеспокоилась Мария Вильгельмовна. Сама еще женщина в расцвете лет, она никак не могла примириться с мыслью, что их Лель Лелькович купается при луне (а было как раз полнолуние) в одном пруду с чужою женой, которой, в конце концов, терять нечего, в то время как авторитет директора, а стало быть, и школы пошатнется в глазах народа надолго. "Мальчишество!" - сказал Кирило Лукич и поехал домой на своей скрипучей "дамке" (так здесь зовут дамский велосипед) - он жил на хуторах, Пасовский астматически закашлялся (у него застарелая астма), а молодой ботаник Домирель почуял, что в воздухе и в самом деле запахло паленым, и побежал спасать петушков: был уговор втайне от "старой когорты" отпраздновать окончание молотьбы ужином на квартире директора.
Домирель прибыл сюда год назад, сам он родом с Подолья, но, будучи наполовину турком, понимал в турецкой кухне и прекрасно готовил петушков по турецки, приправляя их чесноком и красным перцем, который растил на школьном же огороде. Пока он добежал, петушки сгорели, и ему пришлось идти к Яреме, просить других петушков и начинать все сызнова. "Бедный Лель Лелькович, - жаловался Домирель Яреме, который снял с насеста еще двух петушков, - ему уже и шагу ступить нельзя свободно при этих невольниках чести, которые забыли собственную молодость". Пасовские между тем перенесли беседу со двора в постель, они слышали, как Домирель где то возле директорского крыльца рубил петушкам головы, и, конечно же, не могли заснуть. Па совскому, который всю молотьбу простоял возле весов, тоже хотелось на этот ужин, но как пойти туда без жены? Попытки усыпить ее лишь подливали масла в огонь.
- Ты только представь себе, Пилип Пилипович, что во время их купанья как раз появится там Паня со своими вилами, которыми подает снопы! Ведь она именно об эту пору возвращается домой с ночного скирдования.
По логике Пасовского (математика) Паня должна была из ревности заколоть Леля Лельковича, и только его, а по логике Марии Вильгельмовны (она, кроме языков, преподает литературу, так что может опираться на классические образы) жертвой ревности должна стать Мальва. Кончилось это тем, что Пасовская сама приревновала мужа к Мальве, разумеется, без всяких оснований, разве что за отступление от классических образцов, а он не пожелал защищаться, а просто взял свою подушку и вышел якобы досыпать во дворе на лавочке под вязом, а уж оттуда надеялся перебраться на ужин, едва сядут за стол.
А купальщики разделись на противоположных берегах пруда, так что могли видеть лишь силуэты друг друга, да и то сквозь легкий туман, подымающийся над водой в эти августовские ночи, и только после купанья сошлись на запруде у монаха. Мальва с влажными волосами уселась на раму, и Лель Лелькович (он не мочил волос, потому что забыл расческу) повез ее на ужин.
Петушки по турецки - гордость школы, и Домирель готовит их только в исключительных случаях, для самых уважаемых гостей, таких, к примеру, как Домна Несторовна, инспекторша (на всех же не набрать петушком, Ярема сажает на яйца всего двух трех наседок). Мальва удостоилась такой чести, и Домирель уже, верно, ждет не дождется, в особенности если учесть, что петушков по турецки надо есть прямо с огня, горячими.
Возвращались с пруда кружным путем, через колхозный двор - огромную площадку, со всех сторон поросшую травой, а посередине черную, вытоптанную людьми и скотиной. Отсюда Аристарх каждое утро отправлял Зеленые Млыны "в бой". Но сейчас тут не было ни души, сторожа либо подались на мельницу с первым авансом, либо раскуривали в конюшне молодой табачок, а здесь спали в кошарах овцы: в одной - черные, в другой - белые; в загоне, огороженном тремя жердями на столбиках, тяжело дышали быки. В коровнике, где у каждого из них стойло, душно, там быки задыхаются, вот Аристарх и приказал выводить их на ночь в загон, на свежий воздух. Двое лежали, жуя жвачку, а третий, Тунгус, голландской породы, насадив на рога месяц, стоял задумчивый и чересчур серьезный для быка. Этот голландец, купленный за большие деньги, бодался, и с ним мог управиться только Эней Мануйлов, зеленомлынский великий немой, которым лемки и гордились и тяготились в одно и то же время. Подумать только, такой славный род, айв нем не обошлось без немого! Он был Ань, Ананий, но когда подрос и выяснилось, что он немой, ему переменили имя на Энея, будто он не здешний, не ихний, а из "Энеиды", - хоть маленькое, да облегчение.
Ужин был готов, Домирель торчал у ворот; заметив их на дороге, побежал разогревать петушков и нести на стол. Но Лелю Лельковичу пришло в голову остановиться и, воспользовавшись пустым двором, поучить Мальву езде на велосипеде. Мальва охотно согласилась, лучшего случая могло и не представиться. Учитель ссадил Мальву посреди двора и, прежде чем начать урок, решил показать, на что сгпособен он сам.
Разогнавшись, он принялся вытворять такое… Па совская ни за что не простила бы директору подобного мальчишества. Но Мальва была в восторге. Вот он поднялся на раме, как на турнике. Потом стал во весь рост и, балансируя, совершил круг. Наконец, стал вниз головой на седло и, балансируя уже ногами, сделал еще круг. Мальва смеялась, вызывая у Леля Лельковича охоту совершать все более виртуозные трюки. Но зритель в загоне, на которого они до сих пор не обращали внимания, не потерпел этой человеческой дерзости, перевернувшей все его представления о людях, сложившиеся еще на родине. Голландец весь напрягся, подал себе короткий боевой клич и одним прыжком очутился по эту сторону ограды загона, сбив с нее верхнюю перекладину. Лель Лелькович еще стоял на голове, когда из опрокинутого мира на него двинулось нечто непостижимо огромное и разъяренное…
- Бегите! - успела только крикнуть Мальва.
Лель Лелькович отделился от седла, секунду стоял растерянный, потом закричал: "Тунгус?!" И во весь дух понесся с площадки. Со страшным ревом Тунгус мчался за беглецом. Из глаз быка сыпались искры, готовые испепелить Леля Лельковича. Через минуту зверь догонит его, пришпилит рогами к земле. Мальва с ужасом подумала о бесславном конце Леля Лельковича, но в руках у нее была рабочая обувка, нечто вроде постолов, кожаных лаптей, поношенных, но еще крепких, и когда белая голова поравнялась снею, Мальва швырнула в нее их. И этого оказалось достаточно, чтобы животное остановилось, грозно повело глазами в ее сторону и, оставив Леля Лельковича, избрало себе новую жертву, которую до этого момента не собиралось трогать. Так Мальва оказалась с глазу на глаз с Тунгусом, одна посреди двора, тогда как Лель Лелькович, потеряв уже всякую надежду спастись на земле, со всех ног мчался к лупе, которая вот вот должна была приземлиться а районе мельницы.
Ему казалось, что бык у него за спиной, директор уже ощущал на затылке адское дыхание его раскрытой ласти, а до луны еще было бежать и бежать. Единственный, кто мог бы спасти своего директора от вне запной гибели, был Ярема, но он спал пол скирдой, подложив себе под голову свернутый ремень от молотилки.
Домирель прокрался с бокового крыльца и побежал к воротам. Петушки уже на столе, а гостей все нет и нет. Домирель выглянул на дорогу. Что за чертовщина?! По колхозному двору стремительно кружит велосипедист, а за ним носится по кругу что-то громадное и неуклюжее, с белой головой и большим хвостом, смахивающим на хвост кометы. Сюда же, к воротам, заторопился и Пасовский от вяза.
- Это не Лель Лелькович? - спросил его Домирель.
- Лель Лелькович только что пробежал туда, - Пасовский показал в сторону мельницы. - А это женщина, товарищ Домирель.
- Женщина?! - воскликнул тот в изумлении. - Тогда зовите Ярему.
Они, уже втроем, добежали до рва и залегли в бурьяне. Пасовский закашлялся.
- Тихо! - цыкнул на него Ярема. - Это Тунгус… Пасовский закашлялся еще громче.
С каждым кругом Тунгус пробегал все ближе к засаде, вот он, должно быть, ослепленный яростью, пошел уже было ко рву, но в последний момент повернул все же за Мальвой. Беглянка не умела вырваться из заколдованного круга, а Тунгусу там стало слишком тесно, и он помчался прямо на кашель в бурьяне. Ярема не выдержал, прыгнул в ров, Домирель прижался к земле, рискуя быть растоптанным, и только Пасовский, весь в белом, встал.
- Стой!
Тунгус не ожидал такого отпора, он осел на задние ноги, из пасти у него летела пена, глаза пылали, бык попробовал отскочить в сторону, но Пасовский, которому терять уже было нечего, успел схватить животное за кольцо в носу и почти повис на нем. Потом вывернул быку шею с отвисшим подгрудком. Тот не сопротивлялся, он совсем выбился из сил и покорно смотрел на победителя. Математик почувствовал это, дал голландцу босой ногой под брюхо и прогнал прочь. Тунгус, едва переставляя ноги, заковылял к загону.
А Мальва все не могла, не умела остановиться. Она впервые в жизни села на велосипед сама, да и то под страхом смерти. Домирель, поняв это, крикнул ей:
- Падайте! Не бойтесь!
Но она вместо этого зашла па новый круг и, летя прямо на них, раскинула руки.
- Ловите!
Но разве поймаешь на таком лету! Оба расступились, она проскочила между ними и вместе с велосипедом влетела в ров. Вытащили ее оттуда без чувств и на руках понесли в школу. Позади шел Ярема, ведя директорский велосипед.
Тем временем от мельницы двигалось ополчение, вооруженное кто чем - кольями, вальками, занозами от воловьих ярем, кто то взял просто дышло от телеги и теперь нес его высоко, чтобы Тунгус увидел и не совался в ту сторону. Вел ополчение сам Аристид Киндзя. Задержись мы с Паней на мельнице, и нам бы довелось оказаться в ополченцах.
Пасовский, увидав из ворот ратоборцев с дышлом, расхохотался, на что Мария Вильгельмовна крикнула ему с крыльца: "Не смейтесь, вам это вредно!" После семейных ссор она несколько дней обращается к мужу на "вы".
Из Одессы шел почтовый, змейкой проплывали окна, было два часа ночи. Машинист приветствовал Зелены Млыны веселым гудком.
Вслед за одной бедой уже на рассвете на школьный двор прикатила другая "беда" - на двух разных колесах, с дугой и белой лошадью в упряжке. Журба всю ночь скирдовал, в рыжих волосах - остюки, а глаза красные, как у Тунгуса, когда тот летел на Леля Лель ковича. Директор побоялся выходить к агроному и послал Домиреля. Тот еле успокоил Журбу, сказав, что не пройдет и нескольких дней, как Мальва вернется домой, - тут не столько ушибы, сколько нервное потрясение, так что главное сейчас уход п покой. Журба порывался зайти к Мальве, но Домирель так твердо стоял на крыльце и так горячо советовал не будить ее, что Федор отступился. Похоже было, что он еще не знал всех подробностей происшествия, а знал только, что Тунгус напал на Мальву и что потерпевшая очутилась здесь, на квартире у Леля Лельковича, поскольку тот как будто защитил и спас ее от разъяренного зверя. "А как чувствует себя Лель Лелькович?"- поинтересовался Журба. "Ничего", - улыбнулся Домирель. "Молодец, молодец", - сказал Журба и уехал.
А к утру уже и в самом деле ходили легенды о Леле Лельковиче, все говорили про то, какой он рыцарь и как спас женщину от смерти. Поговаривали даже, что он вскочил на Тунгуса и объезжал его, как объезжают диких жеребцов. Лемкам не терпелось увидеть героя, во двор стали являться целые депутации, требуя, чтобы он вышел на крыльцо. К ним всякий раз выходил Домирель, он принимал хвалу Лелю Лельковичу, который в это время, сгорая со стыда, стоял за дверью.
Терапевт, которого в тот же день привезли из Рай городка, пожилой, чуть ли еще не земский врач, не сказал ничего утешительного. Обнаружил перелом руки выше запястья и еще несколько ушибов в области грудной клетки. Руку то положат в гипс, а вот грудная клетка врача сильно обеспокоила. Оставляя больную, он поинтересовался, кто здесь ее муж - должно быть, хотел сообщить ему кое-что конфиденциально, - и вызвал этим замешательство среди присутствующих мужчин. Так как ни Лель Лелькович, ни Пасовский (рядом стоя " ла Мария Вильгельмовна) не отважились взять эту роль на себя, то сделал это Домирель. Мальва попыталась засмеяться, но тут же схватилась за грудь.
- Я серьезно спрашиваю, кто ее муж! - возмутился доктор и показал больной на Домиреля, который заметно спасовал. - Он?
Мальве" ничего не оставалось, как подтвердить. Доктор увел Домиреля в соседнюю комнату, и там произошел такой разговор:
- У нее в роду были чахоточные?
- Нет, не было… Кажется, не было…
- А точнее?
- Дальние родственники умирали, обычно…
- У нее все признаки туберкулеза. Так горят глаза у чахоточных. Боюсь, что от ушибов процесс может обостриться. К тому же мы не знаем, каковы эти ушибы. Непременно покажите мне больную через некоторое время. А сейчас уход, режим, мед, парное молоко. И - не отчаивайтесь. Сколько ей? Тридцать? - Тридцать.
- Плохой возраст. Переломный. Дети есть?
- Один сын…
- Жаль… сына. Но бывают отклонения. Вам тоже советую поостеречься. Вы как себя чувствуете?
- Я? Грех жаловаться…
- Вижу. Но это еще ни о чем не говорит. Идите к ней, пусть не думает, что у нас от нее какие то секреты. Гипс наложат завтра, я не знал, что здесь перелом. Хорошо бы, чтоб я в другом ошибся. Но вы муж и должны знать… Вы учитель?
- Да. Ботаник.
- Молодой еще. Переживешь… Домирель растрогался почти что до слез.
- Мы мужчины или кто мы такие? - возмутился старичок.
- Мужчины…
- То то же!
Так развивались эти события, начавшись, в сущности, с пустяка, с желания двоих искупаться в пруду после молотьбы, чтобы затем сообща поужинать петушками по турецки и послушать несколько новых граммофонных пластинок, которые Лель Лелькович, увлекающийся музыкой, регулярно получал из центрального музфонда. Недавно он как раз получил записи джаза Утесова… Но постепенно все уладилось, Зеленые Млыны, занятые уборкой, позабыли о случившемся, только у Пасовских хватало забот - ухаживать за Мальвой, купать ее в зельях и кореньях, которые будто бы лечат ушибленные места и разгоняют кровь, - эти травы и коренья собирал Домирель в старых рвах и зарослях. Через какую нибудь неделю Мальва была уже на ногах, выходила в сад, качалась в гамаке. Она ждала, что "приедет Журба и заберет ее в хату Парнасенок, домой, но он объезжал школу, не мог простить Мальве купанья с Лелем Лель ковичем, о чем узнал не сразу. Лель Лелькович, вероятно, тоже ждал от Журбы великодушного жеста. Услышав от Домиреля о туберкулезе, директор школы все эти дни жил в страхе, он перебрался в учительскую, чтобы даже ходить через другое крыльцо, а с больной общался только на расстоянии, чаще всего через окно, которое Мальва не закрывала ни днем, ни ночью. Справлялся о здоровье и бежал по своим делам - у него начался ремонт школы. И только Домирель не забывал о больной, навещал ее по нескольку раз в день, а вечерами заводил для нее граммофон, у которого иголки так истерлись, что их приходилось затачивать на бруске.
В один из таких вечеров заехал Журба, привез для Мальвы что переодеть и переобуть, если она захочет остаться здесь в дальнейшем. Он выбрал вечер, когда и Лель Лелькович был в клубе и Пасовские пошли туда - из Тыврова как раз привезли пиво, сваренное из нового ячменя, и оно взбудоражило лемковские души. Окно было открыто, граммофон молчал, в саду падали яблоки, знаменитые медвинские цыганки, завезенные сюда из Медвина Кирилом Лукичом тридцать лет назад. Журба подошел с узелком к окну, взобрался на завалинку, заглянул в комнату.
Мальва лежала на кровати с загипсованной рукой, волосы рассыпались по подушке, взгляд блуждал где то по стене, а у постели стоял на коленях Домирель, белокурый, красивый, в красной рубашке, и что-то пылко пылко шептал… Журба положил узелок на подоконник, спрыгнул с завалинки и ушел…
Нетрудно догадаться, о чем мог молиться Домирель, коленопреклоненный, с бруском и граммофонной иглой в руках. Это могла быть молитва неофита, до сих пор не познавшего высокой, испепеляющей любви, выражение растерянности почти юношеской добродетели перед встреченной впервые Женщиной с большой буквы, вопль благоговейный и страждущий, а мог быть и монолог мужчины, наслышанного о пагубности первого шага навстречу такой женщине, как Мальва. И тогда монолог Домиреля, если записать его дословно, получил бы такое завершение: