- Я вот сижу сейчас и точно знаю - этот день запомню: и пауков этих, и вон ту березку… Гляди - воздух поднимается от земли, сквозь него березка видна, поеживается словно… Ничего особенного, не событие, а, пока буду жив, не забуду этой березки. Что-то сейчас есть кругом. Ты не чувствуешь?
Саша видит: Катя начала понимать, но хитра, делает вид - ничего не ждет, обычный разговор, глядит в сторону, глаза скучноватые, только на щеках под прозрачной кожей легкий, мягкий румянец.
- И сейчас, в эту минуту, нравишься ты мне по-особому… Нравится, как ты оперлась рукой о землю, как плечо твое поднялось, лицо твое, руки твои, колени… (Катя поспешно прикрыла высунувшееся из-под платья крепкое колено.) Как глядишь на меня, как слушаешь - все нравится. Захлестнет вот такое - солнце темнеет… Фу! Кажется, глупостей наговорил…
Саша отвернулся, насупился. Катя легко поднялась, подсела ближе, взяла его руку и, стараясь заглянуть в опущенное лицо, сказала тихо и удивленно:
- Какой ты, однако… То о силосе толкуешь… И вдруг черт проснется.
- Катя!.. Я давно хочу сказать, и ты знаешь о чем…
- О чем?
- Знаешь! Хочу, чтоб была моей женой! Пора говорить об этом!
Он сказал резко, сердито, почти грубо. Катя не вздрогнула, не удивилась, а снова задумалась, глядя остановившимся взглядом на воду озерца. Гладь воды пересекла наискось крутой хребтиной щука. Она пленница, сотни метров нагретого солнцем луга отделяют ее теперь от родной реки. День ото дня, час от часу будет сохнуть озерцо, пока не превратится в тесную лужу. Прибегут из села ребятишки, взмутят и без того застойную воду… Долго будет бороться щука, ловкая, быстрая, сильная, станет метаться между ребячьих голых ног, между жадно протянутых рук, а выхода нет, конец один… С торжеством внесут ее в село на ивовом пруту, продетом сквозь жабры, и выпученные тусклые глаза со слепым равнодушием будут глядеть на солнце.
От долгого молчания в душе у Саши родилась подозрительность: Катя не отвечает, не хочет, почему?.. Так ли уж он нравится ей, как думал до сих пор?.. Полез с предложением, нужно ей оно…
Саша, бледный, стараясь все же не выдать волнения, глядел на Катю, ждал, слышал, как стучит в груди сердце.
Катя наконец подняла глаза и внимательно, долго разглядывала Сашу - выгоревшие волосы, чистый лоб, упрямые губы, тонкую шею, торчащую из помятого воротника рубашки…
- Муж… - произнесла она удивленно. - Неужели ты - судьба моя?.. Каждая девчонка много думает о муже. Что скрывать, и я думала… И как глупо… Представлялся - высокий, красивый, плечистый, сильный, печальный, непонятный и главное - таинственный. Сказка перед сном! Где он живет, какие подвиги совершает, где пересекутся наши пути?.. И вот не Иван-царевич, а просто Саша Комелев… Муж… Александр Степанович…
- Что разглядываешь?.. Иль раньше не нагляделась?
- Раньше Сашку видела, теперь - другое.
Саша вскочил:
- Да ну тебя!
Он потоптался, пряча лицо. Катя, чувствуя свою силу и свое превосходство, следила теплыми, улыбающимися глазами, уверенная, что не обидится, никуда не уйдет от нее.
- Пошли!
Не дожидаясь, когда она поднимется, Саша повернулся, неровной походкой, словно кто толкал в спину, зашагал. Катя, не сводя улыбающихся глаз с его спины, гибко поднялась, распрямилась во весь рост, с разгоревшимся лицом, солнечная, светлая, постояла и сорвалась, легкими, летящими шажочками нагнала Сашу, обняла за шею…
Как дети, взявшись за руки, они шли по рыжему весеннему лугу, застенчиво прятали друг от друга лица…
Разнеженная теплом, пахнущая влагой, украшенная синими озерами, тяжелыми темными ельниками, обкуренными зеленой дымкой воздушными березовыми лесами, отдыхала земля под нарядным, ярким небом.
Разбросав на солнцепеке темные домишки, сушилось после благодатной весенней сырости село Коршуново. Оно на этой земле, под этим небом занимает неприметное место, но и в нем, как и всюду, бывает простое и необычное, негромкое и великое человеческое счастье!
Саша поздно вернулся из Коршунова в колхоз.
Весной улицы деревни Новое Раменье долго не просыхают от грязи. Пройти от дома к дому можно только по узкой обочине, цепляясь руками за плетень. И вот на такой обочине, когда обе руки заняты, а ноги не могут найти устойчивую опору, Саша столкнулся со встречным.
- Кто тут? Кому из нас давать задний ход? - весело окликнул Саша и узнал Настю Баклушину.
Она, плотно прижимаясь узким гибким телом к плетню, сделала шаг-другой вперед, выдвинулась из тени, наискось покрывавшей улицу с круто размешанной грязью; ее продолговатое, с нежным овалом маленького подбородка лицо оказалось рядом. Саше был ясно виден пухлый, жадный выступ на верхней губе.
- Вот и встретился, миленочек, на темной дорожке. Давно такой встречи ждала, - вполшепота произнесла Настя, приваливаясь грудью к плетню, не собираясь ни отступать, ни идти дальше. - Что же смотришь по сторонам? Все еще меня пугаешься?.. Беги, не держу, беги! Не бойсь, собачкой догонять не стану.
Сегодня у Саши был счастливый день, мир казался красивым, люди добрыми, к каждому, кто попадался на глаза, хотелось подойти, сказать приятное, поблагодарить за то, что он, такой славный, живет на свете… Невольную, необъяснимую вину почувствовал он сейчас перед Настей.
- Обижаешься за что-то. Зря, Настя, - сказал он мягко. - Я о тебе плохо не думаю и худого тебе не хочу…
- Худого не хочешь?.. Мало мне этого, Сашенька. Ты мне хорошего пожелай… Ты вглядись в меня - не урод, не порченая… - Она придвинулась еще ближе, уперлась в него плечом. - Чего отворачиваешься? Иль я зарок возьму, иль свяжу тебя?..
От обжигающего дыхания, от близости ее губ начали путаться мысли.
- Настя, - произнес он хрипловато, - не приставай… Зря это…
- Знаю, коршуновская цыганочка тебя привязала. Да и то… Я девка колхозная, она образованная, с докладами выступает, ручки только чернилами пачкает…
- Пусти-ка лучше.
- Нет, ты пусти. Сдай, сдай! Не бойся ножки промочить.
И Саша отступил, пропустил Настю.
Она, уже скрывшись в темноте, крикнула в спину:
- Все одно покою не дам! Я упрямая! Дождусь своего!
Саша только сердито передернул плечами.
7
Катя изредка навещала жену Павла Мансурова, свою бывшую учительницу, Анну Егоровну, теперь просто подругу.
Разбросав по коленям сиреневый шелк, Анна орудовала иглой, подняв на вошедшую Катю глаза, перекусила нитку, поздоровалась, сообщила:
- Вот вчера платье купила - подгоняю.
Катя подсела, стала разбираться.
- Плечи японкой… Юбка трехклинка - простовата…
- По мне и это хорошо. Отошло мое время модничать… Живем, а зеркала хорошего приобрести не можем. Не знаю, как и сидит… Катя, надень ты, посмотрю со стороны.
- Да оно мне будет узковато…
Однако Катя взяла платье, стала расправлять. Анна разглядывала ее с внимательной грустью - от подернутых загаром ног в босоножках до густых волос, выбившихся темным мягким пухом у маленьких ушей.
- Узковато будет… Сейчас, Аннушка, я в другую комнату выскочу.
Но Анна остановила:
- Не надо.
- Почему?
- Не хочу… Платье разонравится.
- Да почему же?
Анна с улыбкой вздохнула.
- Недогадлива ты… Ведь мы все завистливы на красоту. Ты красавица, а я и в молодости-то не была такой, а теперь и подавно.
Катя разрумянилась от удовольствия.
- Ничего ты так не увидишь. На мне все же видней…
Анна с неохотой выпустила платье из рук.
Катя, несмотря на свой возраст, в плечах и в спине была шире Анны. Платье действительно казалось узковатым, только в талии не морщилось, гладко облегало, подчеркивая упругость бедер.
Анна с горечью опустила руки.
- Так и знала… Хоть не снимай. Мне теперь на себя в этом платье взглянуть тошно.
Она, угловатая, с тонкими руками, излишне длинной шеей, узкоплечая и узкогрудая, с печальной завистью смотрела, как поворачивается перед ней, косясь одним глазом на зеркало, Катя: высокая, стройная, сиреневый шелк оттеняет нежную смуглоту тонкой кожи на руках, с лица не сходит счастливый румянец - кому не лестно чувствовать себя красивой.
- Аннушка… - Катя ласково обняла Анну, усадила ее на диван, осторожно, чтоб не смять юбку, опустилась сама. - Замуж я выхожу…
- За Комелева?.. За Сашу?
Катя смущенно кивнула головой.
- Он моложе тебя?
- Всего на год. Разве это - препятствие?
- Он мальчик. Ты не по годам взрослой выглядишь.
- Аннушка, не надо, молчи. Ничего слышать не хочу.
- Нет, что ты! Не отговариваю тебя… Только помни об одном: в таком деле самая мелкая, самая незаметная ошибка вырастает в бесконечные мучения… Впрочем, всех нас предупреждали опытные люди, и никто их не слушал. Бесполезное я говорю, забудь все. Полюбился - выходи.
Катя, слушая Анну, притихла, наблюдала за ней; когда та замолчала, спросила осторожно:
- Что случилось, Аннушка?
Анна опустила голову, пожала плечами:
- Кто знает… Приходит с работы, если слово скажет, то по крайней нужде: "Поесть дай. Готов ли чай?.." Что случилось? Неизвестно. То и страшно, Катя…
Катя слушала и испытывала обычную неловкость, когда счастливому человеку приходится сочувствовать горю. Надо что-то сказать, как-то подбодрить, а слов нет.
В это самое время во дворе хлопнула калитка, на крыльце раздались шаги.
- Павел… Легок на помине. - Анна со вздохом поднялась с дивана.
Он вошел со своей обычной напористостью - волосы спутаны, ворот на красивой шее распахнут, глаза сухо блестят. Узнал Катю, и суровое лицо подобрело.
- Эге! У нас гости… Здравствуйте.
Катю пугал этот непонятный для нее стремительный человек. Она сразу же вспомнила, что на ней чужое платье, в плечах и груди стянутое нелепыми складками, засмущалась. Скрываясь за перегородку в соседнюю комнату, чувствовала всей спиной пристальный взгляд Павла Сергеевича.
Вернулась она в своем скромненьком светлом платьице, с выбившимися около ушей волосами, смущенно-румяная, с нерешительно вздрагивающими ресницами.
- Катя, не уходи, останься… - попросила Анна.
- Похоже - меня испугалась? - улыбнулся Павел.
Он собирался умываться, был без пиджака, в сорочке с засученными рукавами, плечистый, улыбающийся, вовсе не похожий на того замкнутого, сурового мужа, о котором только что рассказывала Анна.
Катя ушла. Что-то мешало ей остаться. С приходом Павла Сергеевича без причины чувствовала себя связанной.
Шла к дому медленно. Вспомнила: широкоскулое, крепко вычеканенное лицо, перепутанные жесткие волосы, обнаженные до локтей руки поигрывают мускулами, мнут толстое полотенце, взгляд прямой, дружеский, открыто веселый, но где-то в глубине за веселостью тлеет тревожная искорка.
Не в первый раз Катя замечает эту искорку. При случайных разговорах в кабинете, при встречах на собраниях всегда кажется, что Павел Сергеевич смотрит на нее не так, как на всех, по-особенному… Нелепая фантазия. Кому не лестно вообразить, что такой человек, как Мансуров, отличает тебя от других. А в том, что он человек необычный, на голову выше всех, Катя не сомневалась. Тем больше перед ним робости.
8
Павел веровал, что только беспокойные люди двигают жизнью.
Тот первобытный человек, который привязал к длинной палке острый камень, наверняка имел тревожную, ищущую душу. Его угнетала слабость своих рук, он хотел быть сильнее других охотников, и это не давало ему покоя, заставило думать и додуматься - он сделал копье! Он быстрее всех на охоте сваливал пещерного медведя, он стал сильным. Беспокойство - признак силы!
Тревожные натуры изобрели машины, опутали материки железными дорогами, заставили по морям плавать корабли-города, а по воздуху - летать корабли-птицы. Люди спокойные, уравновешенные лишь подчинялись неистовой силе беспокойных. Они, обливаясь потом, по указанию выплавляли из руды металл, по указанию вытачивали детали машин, по указанию укладывали шпалы, рыли туннели, вбивали сваи, перекрывали реки плотинами… Сила спокойных натур целиком принадлежала беспокойным, была в их власти…
Так думал Павел Мансуров.
Всю жизнь ему не давало покоя одно смутное беспокойство. Это беспокойство можно выразить двумя словами: "Не то!"
Он вырос в глухой уральской деревне. Учителя в школе, книги из сельской библиотеки, изредка наезжавшие кинопередвижки с забытыми ныне картинами "Абрек Заур" и "Красные дьяволята" открыли перед Павлом заманчивый мир. Вместе с этим открытием пришло желание вырваться из деревни. Кругом него все не то; настоящее, красивое, загадочное то - в будущем.
После школы он работал делопроизводителем в конторе леспромхозовского орса, томился и тревожился - не то, не настоящее.
Уехал в город, перепробовал специальности слесаря, монтера, был даже с неделю администратором кинотеатра, но все это - не то, рвался к другому, пока неясному.
Удалось поступить в институт. Лекции, зачетные сессии, поездки на практику в Красноярский край… То или не то? Нашел бы он свое место в жизни или нет? Неизвестно. Началась война…
Фронт и покой несовместимы. Нечего бояться, что жизнь застоится, начнет надоедать однообразие. Что ни день, то новое, пока жив - оглянуться некогда. Даже смерть там приходила на ходу, ее не ждали, ее не готовились встретить. Два дня на передовой Павел был командиром взвода. На третий убили лейтенанта Яценко. Павел принял командование ротой, а через четыре месяца стал командиром батальона, через год был взят в штаб полка… Но вот демобилизация, от армии остались только погоны майора, спрятанные за ненадобностью на дно чемодана, да офицерский китель со щегольскими бриджами, которые приходилось донашивать в будни. И снова тревожное беспокойство: куда идти, к чему приложить руки? Опять не то.
Теперь - хватит гоняться за загадочной синей птицей: руководи, действуй, покажи свои силы, есть где развернуться. Не подопечный Комелева или Баева, сам себе хозяин и другим голова.
После областного совещания Павел сначала почувствовал себя растерянным. Дал слово обеспечить полтыщи голов племенного скота. Одуматься - не маленькая ответственность, не лучше ли вовремя спохватиться, пойти к секретарю обкома, признаться начистоту - насую!
Этого хочет Федосий Мургин, хотят многие председатели. Даже Игнат Гмызин (уж как ждал в свой колхоз племенной скот) и тот настороженно отмалчивается, по всему видно - ошарашен словом Павла.
Но беспокойство тогда становится силой, когда оно смело. Если бы тот первобытный человек был трусом, он не изобрел бы копье. Трусу копье не в помощь. Беспокойство без смелости становится беспомощной суетливостью.
Федосий Мургин давным-давно утратил способность беспокоиться, и винить его за это нельзя: ему за шестой десяток, в такие годы тревоги и беспокойства - тяжкое бремя.
Игнат - мужик умный, сильный и в решительности ему не откажешь, но, как матерый медведь, он тяжел на раскачку. Порой, прежде чем ногу поднять, постоит, подумает, куда поставить.
Так кого слушать: Федосия, Игната? Или самого себя?
Риск есть, но когда большое дело удавалось без риска? А здесь дело великое! Пятьсот голов племенного скота, разбросанных по колхозам района, через год дадут потомство. Увеличится животноводство, окрепнут колхозы. Это ли не показательно! Заговорят в области, зашумят газеты, до самой Москвы дойдет слава о Коршуновском районе. Стоит идти на риск.
Нет, он, Павел Мансуров, дал слово и не пойдет на попятную. Он будет бороться: "Или грудь в крестах, или голова в кустах".
То ли виновато его неуемное беспокойство, то ли еще какая причина, но Павел чувствовал - ему день ото дня труднее становится жить с женой.
С Анной он познакомился, когда служил последние дни в армии. Полк стоял в маленьком городке Владимирской области. Многие офицеры, кто с нетерпением, кто скрывая растерянность перед будущим, ждали со дня на день отчисления в запас, занятия проводили лениво, скучали. Женатые ходили друг к другу играть в преферанс, "холостяжник" по вечерам, наведя блеск на пуговицы и сапоги, отправлялся в жиденький городской сквер. Его посещали студентки лесотехникума и учительницы двух имеющихся в городе десятилеток.
В этом скверике и встретились они. Чистенькая, сдержанная, любящая стихи, сухие воздушные волосы лежат на белом строгом воротничке глухого темного платья, с нежным и прозрачным лицом, Anna показалась Павлу, только что вырвавшемуся из окопной грязи, фронтовых землянок, олицетворением семейного уюта. Опрятность, подчеркнутая безупречность девичьих воротничков сразу вызывала в воображении гардины на окнах, коврики у постели, ряды книг на полках, настольный покойный свет - все, о чем стосковалась душа в фронтовой бивачной жизни.
Все это было. Было даже и большее, чем семейный уют. После командировок, где приходилось расстраиваться из-за каких-то телег, задерживающих вывозку семенного материала, после совещаний, где приходилось слышать обидные упреки, что пропагандист Коробков плохо провел семинары агитаторов, Павел знал, что дома его ждет предупредительная жена, что она сможет посочувствовать не просто для виду, а умно, от души, что у нее наверняка подготовлена интересная книга, которая заставит забыть и телеги без колес, и пропагандиста Коробкова.
Все это было хорошо, пока деятельность не захватывала всей его жизни. В своей аккуратной, чистой, со вкусом, насколько можно это в Коршунове, обставленной квартирке Анна всегда умела спрятать Павла от неприятностей.
Но вот вся жизнь его изменилась, а Анна осталась прежней. Как и раньше, он первое время ей жаловался:
- Черт его знает что такое! Проехал от Сорокина до Верхних Дворков - ни одного хорошего моста. Уборочная на носу, по этим мостам комбайны пропускать. Сутолоков, пока в шею не толкнешь, не пошевелится.
Анна отвечала ему, как отвечала в те дни, когда он жаловался на разбитые телеги:
- Стоит ли портить кровь?
Прежде она была права: неудачи обрушивались на его голову неожиданно, вина в том, что телеги не подготовлены, была не его, а отвечать приходилось ему. Теперь он всюду хозяин, даже мосты, даже телеги касаются его. Стоит волноваться, стоит портить себе кровь! А она этого не понимала, не хотела понять, успокаивала по-прежнему. Павел вдруг увидел, что они жили и живут разной жизнью. Ей не интересно, как он работает, ему не приходило в голову поинтересоваться, что делает Анна в школе. Жалобы ее, вроде тех: "Никита Петрович, завуч наш, составил нелепое расписание. У меня четыре окна в неделю", или: "Наталья Ивановна требует с учеников в ответах книжной точности, прививает систему зубрежки…" - Павел всегда пропускал мимо ушей.
Их, оказывается, объединяло немногое: комната с ковриками, общий стол… Одна крыша - и только.
Встречаются разложившиеся семьи, где муж и жена живут каждый по отдельности; у мужа на стороне свои любовницы, у жены - любовники. Это вызывает у людей чувство брезгливости. Но бывает иначе: муж и жена внешне живут порядочной жизнью, но взгляды у них разные, интересы разные, друг друга не понимают, чужды, а в то же время нужно встречаться день изо дня за столом, исполнять супружеские обязанности, дни, месяцы, долгие годы быть привязанными один к другому. И это никого не удивляет, не возмущает, это считают нормальным.