На столе смутно поблескивали неприбранные чашки… Глуховатый голос старика будил какую-то приятную щемящую мечту о чем-то огромном, недоступном. Катя, забравшись с ногами на громоздкий старый диван, гладила задумчивого кота Фомку, лежебоку, упрятанного в густую шубу, с презрительно-недоверчивыми круглыми глазами. Саша, не поворачивая головы, ощущал взгляд Кати. Уютно и покойно чувствовал он себя в этой маленькой семье.
Такие посещения дали повод считать всем Сашу и Катю посватанными. Свою мать Саша нет-нет да и заставал в слезах. "Я так, родненький, так… Только ты не бросай мать-то, легко ль без твоей-то помощи нам будет…" - невнятно объясняла она. Последнее время она усидчиво вязала пуховую шаль - уж не подарок ли будущей невестке?
В колхозе же подарила Сашу своим вниманием одна из развеселых раменских девчат, Настя Баклушина.
Среди своих подруг, отличавшихся дородностью и здоровьем, она, невысокая, худенькая, с бледным, не загорающим на солнце лицом, казалась на первый взгляд неприметной. Но все знали, что Петр Демин, нынче флотский офицер, завидный кавалер (фуражка с белым верхом, китель в обтяжку, морской кортик у пояса), шлет сердитые письма Насте, обещает жениться. Знали, что Настя не особенно-то сохнет по нем, крутит голову и секретарю сельсовета Мите Голикову, и Перхунову Федору, агроному МТС, и шоферу Никите Шуренкову. Из леспромхоза к ней на разговоры ездит за двадцать километров какой-то десятник, уже в годах, кто знает, может, и семейный. За все это дородные, пышнотелые раменские девчата тайно ненавидели Настю.
При всей почти детской нескладности Настиной фигуры бросались в глаза налитые зрелой тяжестью груди и на худощавом лице - сочные, яркие губы с каким-то мягким и жадным выступом на верхней.
Настя с самых первых дней стала дразнить Сашу. Это она кричала ему на сенокосе:
- Иди к нам в копешки! Охотка поиграть со свеженьким!
Потом Саша привык к таким окликам, научился даже отвечать на них. Настя на время оставила его в покое.
И вот теперь какой-то черт снова толкнул ее к Саше. Увидит в конторе - не стесняясь, проталкивается к нему:
- Куда спешишь? Поглядеть на себя не даешь. Поди сюда, миленький, посидим рядком, поговорим ладком.
Какой-нибудь бородатый правленец при этом советовал Саше:
- Мотри, парень… Подальше от нее - укусит. Девка с бесинкой.
5
В области малый прирост скота, в области низкие удои, в пяти районах из-за летних дождей бескормица, зимой пришлось прирезывать скот. В области тяжелое положение с животноводством.
В городском театре по этому вопросу собиралось совещание передовиков.
Нарядное фойе с высокими потолками, с переливающимися люстрами в этот вечер выглядит менее празднично. Будничны лица гардеробщиц, не мелькают распорядители с пачками программ, буднична и публика. Яркий электрический свет с потолка освещает косоворотки, гимнастерки, яловые сапоги рядом с выутюженными костюмами. Много мужчин и мало женщин. Люди большей частью собираются кучками, курят, разговаривают, а не ходят попарно.
На стенах под самым потолком висят портреты великих композиторов: Лист, Бетховен, Моцарт, Глинка, Чайковский… И странно под сенью этих корифеев искусства слышать озабоченные житейские слова: выпасы, надои, молодняк, силос, концентраты…
За последнее время Павел Мансуров полюбил такие совещания в области. В безукоризненном костюме, курчавая голова вскинута, на широком смуглом лице готовность любого встретить открытой, дружеской улыбкой, он мягкой, неспешной походкой ходил по фойе, кивал знакомым, заводил разговор. На него оглядывались, за его спиной шептались:
- Из Коршунова?
- Тот самый.
- На вид молод…
Обкомовские работники, обычно в такие дни все до единого занятые по горло, озабоченно снующие через фойе и зрительный зал на сцену, находили минутку, останавливались, чтобы переброситься парой слов с Мансуровым.
Секретари райкомов из больших промышленных районов, таких как Сумковский, Ключаевский, Глазновский, люди пожилые, знающие себе цену, еще недавно не ведавшие о существовании Павла Мансурова, встречали его сейчас дружески - равные равного.
Секретари из районов более удаленных, менее заметных отыскивали Павла в толпе, осторожно придерживая за рукав, отводили в уголок, советовались, жаловались. Для них он был уже старшим.
Коршуновцы собрались отдельной кучкой: Игнат Гмызин; Федосий Мургин, недавно вышедший из буфета, где до краев налился пивом, отчего широкое лицо его расцвело влажным свекольным румянцем; Огарышев - зоотехник колхоза "Первая пятилетка"; председатель этого колхоза Пятерский, сухощавый человек с аскетическим лицом, к которому вовсе не подходил нерешительный и мягкий взгляд голубых глаз; доярка Распопова, со старым, еще довоенным орденом Ленина.
Только что выступил с докладом председатель облисполкома Чернышев. Он сообщил: в область прибывают большие партии племенного скота. Раньше такой скот приходил лишь маленькими партиями и распределялся механически. В областном отделе сельского хозяйства раскидывали по районам: столько-то голов туда, столько-то сюда, хотите пли нет принимать, раз назначено - получите, никаких возражений, никаких отговорок на бескормицу! В этом году, брать пли не брать, должны решать районные руководители, они сами обязаны рассчитывать силы своих колхозов.
Федосий Мургин, собрав под подбородком толстую складку, рассматривая на своем обширном животе пуговицы, говорил с привычным ему недовольством:
- Знаем мы этот скот. В позапрошлом году прислали мне трех холмогорок. Коровы - без всяких бумаг видно - породистые из породистых, спины что полати, вымя у каждой мешком висит. Только я наплакался с ними. Подавай им, видишь ли, заливные выпасы. Плохую траву жрать не желают, рыла воротят. А где у меня заливные, когда кругом в суходолах сижу, как свиной ошкварок на сковородке… А ведь скот-то этот даром не дают, денежки за него плати, и немалые.
Зоотехник Огарышев обиженно возражал:
- Рано или поздно, все равно нам придется менять своих дохлых коровенок на продуктивных. Тут такой случай - бери! Отворачиваться прикажешь?
- Дохлые коровенки, это верно, - не смущаясь, соглашался Мургин. - Только почему они дохлые?.. Кормим плохо! С такими кормами наши еще выдюжат, а племенные загнутся, не жди от них ни молока, ни приплоду настоящего. Забываешь, милок, поговорочку: у коровы-то молоко на языке.
Игнат Гмызин молчал, но по тому, как с сосредоточенным видом поглаживал бритую голову, было видно - он уже прикидывает в уме, сколько голов взять, где разместить. Его-то меньше всего трогали сомнения Мургина.
Павел Мансуров понимающе поглядывал на Игната: "Хозяйская башка… Вот как попал в точку! Не зря копил запасы силоса… - Этот, не боясь, отхватит себе племенных коров, этот создаст стадо!"
- Павел Сергеевич! Здравствуйте, голубчик… - Перед Павлом остановился секретарь райкома из соседнего Шумаковского района, невысокий живчик, с квадратной, в ладошку, лысиной на макушке. Он подхватил Павла, потащил в сторону, сразу на ходу выговаривая:
- Слышали, о чем Курганов собирается выступить?
Шумаковский секретарь имел одну удивительную способность: какими-то неизвестными путями на пять минут раньше других узнавать во всех подробностях обкомовские новости. И уж эти новости он не держал при себе.
- Он скажет (тут подразумевался первый секретарь обкома Курганов), что работа районных руководителей будет измеряться тем, сколько район возьмет на свои плечи племенного скота. Много возьмешь - хороший работник, значит, у тебя в районе есть корм, есть где скот поставить. Мало возьмешь - так на тебя и будут глядеть. Областным-то хочется как можно больше в свою область упрятать сейчас этого скота. Шутка ли - сразу поднимется поголовье. И не рассчитывай на мясопоставки, особо-то не дадут списывать старых коров. Цифра, цифра нужна! А эти цифры вот кому на шею сядут - нам! - Шумаковский секретарь похлопал себя по короткому загривку. - Я лезть наобум не буду, не-ет. Пусть как хотят, так и смотрят, хоть косо, хоть прямо в лоб смотрите. У меня сейчас в редком колхозе клок сена отыщешь. Ждем не дождемся, когда зеленая травка, спасительница наша, выглянет. А за падеж племенного скота ой как спросят! Ну, извините, бегу к своим. Потолковать надо. В таких вопросах решать одному боязно. А решать надо, торопят…
Шумаковский секретарь отбежал от Павла, по дороге столкнулся с высоким седым мужчиной в полувоенной форме, подхватил его под руку и начал ему горячо рассказывать, должно быть, то же самое. Мужчина с терпеливым снисхождением слушал шумаковца.
Павел знал этого седого человека с простоватым лицом рабочего, с прямыми широкими плечами, со щеголеватой подобранностью офицера запаса. Он секретарь Ключаевского райкома партии, Звонцов. Видя, как шумаковец, суетясь, выкладывает ему, Павел усмехнулся: "Тоже мне, чижик соколу на беду сетует. Звонцову ли беспокоиться?.. Да у него в районе целое созвездие колхозов первой величины - украшение всей области. Не только в кормах, но и в самом племенном скоте особо не нуждаются. Его-то не тронут слова Курганова…"
Высокий Звонцов с мягкой настойчивостью освободился от прилипшего к нему шумаковца, кивнул головой и зашагал прочь. Павел Мансуров с уважением и завистью проводил взглядом прямую, широкую спину, обтянутую зеленым кителем: "Ничего, поживем - увидим: кто над кем поднимется. Не боги горшки обжигают…"
Павел вернулся к своим.
- Хватит споров, - произнес он. - Скоро начнутся ирония. Мне выступать. Надо сейчас обо всем договориться…
Их небольшое совещание оборвал звонок.
Плохо ли отхватить богатый куш, одним разом выправить положение с животноводством, - соблазн велик, но в районе не везде хорошо с кормами, скотные дворы не подготовлены к приему племенных коров, да и кадры животноводческие слабы. Нет, больших обещаний давать нельзя.
Павел уселся на свое место с твердым решением - не зарываться.
Выступал шумаковский секретарь. Он говорил, что прибывающий в таком количестве скот - событие в области, оно, возможно, сделает революцию в экономике, но тем не менее к приему скота надо подходить осторожно, вдумчиво…
Из президиума секретарь обкома Курганов бросил короткую, сухую реплику:
- Не потому ли за вдумчивость ратуете, что в прошлом году сено погноили?
- И это приходится учитывать, Алексей Владимирович, - отозвался шумаковец.
- Учитывать, чтобы впредь сено гноить?
Шумаковский секретарь замялся, а зал зашелестел недоброжелательным к нему смешком. Вместе со всеми осуждающе смеялся и Павел Мансуров. Шишковатый лоб шумаковца под ярким электрическим светом блестит от пота, сам он весь как-то съежился на трибуне, спешит, комкает фразы:
- …Перебросить в нашу область тысячи голов племенного скота! Такие решительные меры говорят о мощи нашего социалистического хозяйства!..
- Конкретно о районе! - подкидывает опять Курганов.
- Наш район, - с готовностью подхватывает шумаковец, - не может не откликнуться… Мы приложим все силы…
- Конкретно!
- Должны признаться, что мы еще в недостаточной степени… - галопом продолжает шумаковский секретарь, обливаясь потом.
Докладчик кончил, суетливо сгреб бумаги, сбежал с трибуны и исчез, растворился…
Председательствующий объявил:
- Слово предоставляется секретарю Коршуновского райкома партии товарищу Мансурову!
Павел поднялся и по узкому проходу, устланному мягкой ковровой дорожкой, пошел своим легким напористым шагом к трибуне. В одном из рядов крайний к проходу человек в овчинной душегрейке, с костистым волевым лицом, то ли колхозный председатель, то ли низовой зоотехник, повернувшись к соседу, произнес:
- А ну-ка, ну-ка, на что этот решится?
Павел слышал эти слова.
Из-за стола президиума встречал Павла подбадривающей улыбкой Курганов. Весь вид его - вскинутая голова, прямой приветливый взгляд - выражал уверенное ожидание: этот скажет, не подведет, еще и удивить может.
И Павел почувствовал, что твердое решение - не зарываться, не обещать ничего - он не сумел донести целиком до трибуны. На секунду он растерялся, молчал, собираясь с мыслями, глядел в зал. А из освещенной глубины зала, мельчась, утопая в ней, уставились сотни лиц, напряженно глядевших в упор.
Тишина своей настороженностью властно требовала: говори, слушаем, чем удивишь? И в этой тишине, в терпении людей чувствуется уважение. Сами того не желая, люди как бы приказывают ему говорить то, против чего минуту назад Павла предостерегал здравый смысл. Нет сил им не подчиниться, вызвать разочарование - невозможно!
Павел со спокойным достоинством бросил привычное:
- Товарищи!
Не спеша заговорил о том же, что и шумаковский секретарь: сегодняшнее совещание обязано разрешить один из самых больных вопросов - племенной скот облагородит местные породы, подымет продуктивность…
Он заговорил и со страхом отмечал про себя: напряжение в зале падает, тишина, вначале чистая, прозрачная, словно замутилась сейчас. Слышалось шевеление в рядах, осторожное покашливание. И казалось, что вот-вот из-за стола президиума, от секретаря обкома, донесется требовательное: "А конкретно!"
Павел вдруг почувствовал отвращение к своему бесцветному, вялому голосу. Нет, он не шумаковский секретарь, он Мансуров!
Резко, как от удара, он распрямился, вскинул голову, облитый светом театральных рефлекторов, юношески подобранный, смуглое, широкоскулое лицо как бы вспыхнуло решительностью, голос стал звучным, упругим, властным:
- Мы сидим в болоте и мечтаем, как бы взобраться на гору! Нам пришли на помощь, нам спустили лестницу, а мы мнемся, раздумываем - ступить на нее или не ступить? Мы боимся, что сорвемся. Из-за этой боязни чуть ли не готовы отказаться от своего спасения!
Зал снова зашумел, но как отличен был этот новый шум от прежнего равнодушного шороха и покашливания. Бесконечные ряды утопающих в полутьме лиц, кажется, приближались, стягивались на горячие слова Павла Мансурова.
А Павел, чем больше говорил, тем отчетливее понимал - произнести незначительные цифры ему нельзя.
Он назвал цифру - пятьсот голов, и зал доброжелательно прошумел аплодисментами.
После заседания около театрального гардероба нет чинного порядка - толкучка, все торопятся. Многих ждут машины, на ночь глядя надо ехать километров пятьдесят - шестьдесят в свои районы. Рослый мужчина в бараньей душегрейке набрал целую охапку пальто и плащей, протискивался в угол:
- Налетай! Могу продать вместе с хозяевами!
В этой толкучке к Павлу, уже надевшему свой плащ, подошел Курганов. Был он невысок, держался прямо, движения живые и резкие. Он крепко пожал Павлу руку, заговорил:
- Хватил - не постеснялся. Смело действуешь. Что ж, на широкие плечи и тяжелый куль. Но будем требовать, чтоб весь скот прижился. Ни одной твоей жалобы, ни единой слезинки не примем во внимание. Помни!
Тон был полушутливый, голос бодрый, но Павел уловил в словах секретаря обкома жестковатое предупреждение и понял, что отступить от своих слов ему не дадут.
Он ответил также полушутливо и бодро:
- Не обещаю, Алексей Владимирович, может, и придется в чем-нибудь поплакать в жилетку.
Федосий Мургин слышал этот разговор и, после того как Курганов отошел, проворчал, пряча недружелюбный взгляд от Павла:
- Кому плакать, так это нашему брату…
Павел оборвал его холодно, едва сдерживая раздражение:
- Только уволь, раньше времени не плачь… Почему Гмызин не собирается плакать, а ведь у тебя стаж колхозного руководителя побольше, чем у него!
Стоявший в стороне, уже одетый, Игнат Егорович промолчал.
6
Выписывая петли по лугам, течет речка Шора. Летом она вся, как в шубный рукав, упрятана в густые кусты ивняка.
На протяжении всего года тиха. Редко-редко ее ленивая темная вода своевольно звенит на каменистых перекатах, больше отдыхает в затянутых кувшиночными листьями сонных омутах. И только весной неожиданно свирепеет скромница. В узких берегах, утыканных лозняком, тесно, ей нужен размах. Луга - вот где раздолье! Дороги, кусты, пни после вырубки - все остается под водой. Дня три несет Шора на своей мутной спине вперемешку с заматерелым, не желающим таять льдом коряжистые выворотни, прокопченные бревна, сорванные с какой-то черной баньки, иной раз часть сруба - два-три намертво сбитых венца.
Дня три, от силы пять, разгула, и… спадает вода. Незаметно уходит Шора в свои прежние берега. Только разбросанные по кустам грязные глыбы льда да какой-нибудь ствол сосны с перекалеченными ветвями, с истерзанной корой, выпирающий из ивняка, напоминают о былой удали.
Снова Шора, как благонравная дочь на выданье, тиха и скромна, снова ленива ее вода.
После разлива остаются на лугах бесчисленные озерца, глубокие и мелкие, широкие и длинные, лишь по цвету одинаковые, синие-синие, словно само небо, разбившись на осколки, раскидано по земле, убого покрытой вымокшими остатками прошлогодней травы.
Солнце быстро прогревает эти озерца, и в них сразу начинается жизнь. Длинноногие водомерки бестолково, лишь бы быстрей, бегают по гладкому зеркалу воды, юркими зигзагами плавают лакированные черные плавунцы.
А у берега уже выставила пучеглазую морду оттаявшая лягушка.
Поражают своей смышленостью большие пауки. Они выпускают в воздух длинную нить паутины, ветер подхватывает ее. И, как под парусом, из одного конца озерца в другой несется паук на растопыренных лапах. Вода, словно от крошечного глиссера, расходится игрушечной волной по сторонам.
С берега паутина совсем не заметна, окоченевший в неподвижности и в то же время скользящий по воде паук кажется чудом.
Катя долго недоумевала, пока Саша не поймал такого паука и не обнаружил паутинку.
Густая синева неба, всасывающая в себя плавающих вровень с солнцем птиц, яростный блеск воды, стеклянный трепет нагретого воздуха, запах прели, запах земли, чего-то тинисто-лягушечьего, живого, мокрого, весеннего - все это опьянило Катю.
Они сидели на выдутом, сухом пригорке. Катя, подобрав ноги, в светлом платье, облитая режущим глаза солнцем, чуточку расслабленная: плечи безвольно опущены, наклон шеи переходит в ленивый изгиб спины, но глаза, глядящие в землю, нетерпеливо бегают, тревожат веки. Вся она в одно время и млеющая и беспокойно ждущая чего-то…
Саша последнее время стал замечать - оставаясь с глазу на глаз с Катей, чувствует неловкость, между ними исчезает простота, появляется натянутость.
Вот и сейчас сидит она перед ним, необычно красивая, взволнованная, ждет от него необыкновенных слов. И он ведь знает эти слова, он собирается их давно сказать, но трудно начать!.. Если б Катя не волновалась, легче решиться…
- С тобой никогда не случалось такого?.. - начинает Саша издалека.
Катя поднимает ресницы, глядит с немым вопросом: "Чего - такого?.."
- …Вот вроде ничего особенного нет, а чувствуешь, что западает на всю жизнь в память минута… Заранее чувствуешь…
Немой вопрос не исчезает с лица Кати: "Не понимаю…"