Люди зашевелились, большинство бросилось к вагонам, часть пошла отводить в сторону коров.
Через два часа у тихой станции Великой шевелилось, мычало тесное стадо - вскидывались рогатые головы; уже деловито, по-хозяйски раздавались женские голоса:
- Марья! Марья! Эту сивую заверни! Ишь домой захотелось…
- Далеко дом, голубушка, далеко! Иди-ко, иди!
Разгружали последние вагоны.
В маленьком станционном буфете были выпиты все запасы воды, на полках остались только коробки дорогих папирос - "Северная Пальмира", "Герцеговина флор" - да шоколадные плитки.
К неудовольствию начальника станции, неподалеку от приземистой водокачки был разложен костер, варилось артельное ведро картошки.
С восторженным визгом носились ребятишки, козы ныряли в гущу коровьего стада…
Мычание коров, гул людских голосов, путающийся в ветвях пристанционных деревьев дым костра, легкий запах гари, резкий - навоза и пота животных… Казалось, на станции Великой задержалось великое становище кочевников, здесь оно собирает свою силу, чтобы двинуться дальше.
Павел Мансуров не мог усидеть на месте. От ветеринаров бежал к вагонам, сам хватал коров за рога, осторожно сводил по шатким доскам, от вагонов срывался и бежал искать Игната, весело спрашивал:
- Ну, как? Прицелился?.. Присматривайся, присматривайся, лучших коров тебе…
Но Игнат Гмызин не мог оторваться от огромного белого быка, похлопывал его по бокам, оглаживал, ногтем отколупывал грязь и навоз, приставший к шерсти. У быка, где вагонная грязь и железнодорожная сажа не тронули тело, под белой шерстью просвечивала розовая кожа, на шее, груди, коротких ногах перекатывались толстые каменные мышцы. Этот бык должен был попасть в колхоз "Труженик", и с Игнатом в эти минуты разговаривать не стоило, он отвечал лишь "да" или "нет". Бык, выворачивая кровавый белок, косил глазом на будущего хозяина, зло рыл копытом землю, гнул неподатливую толстую шею, собирал кожу в мелкие складки. В его розовом, нежнее детской кожицы, носу висело массивное железное кольцо; от кольца, обвивая ствол дерева, тянулась цепь.
Картошку на костре варила молодежь. Верховодила Катя Зеленцова. Мутный кипяток слили, ведро было опрокинуто на траву, картошка рассыпалась дымящейся кучей. Девчата расстелили два платка, разложили крупно нарезанные ломти хлеба, соль на бумажке.
С пыхтением прошагал мимо Федосий Мургин, нажимая тугой шеей на воротник, оглянулся, позавидовал:
- Одначе неплохо…
- Верно, неплохо… Примите в компанию! - Павел Мансуров быстрым шагом подошел, скинул пиджак, запачканный в вагонах известью или мучной пылью, отбросил в сторону.
Фаня Горохова, доярка из колхоза "Первое мая", безбровая, солидная, щеки вздрагивают от каждого движения, подобрав юбку, освободила рядом с собой место:
- Милости просим, не побрезгуйте…
И величаво, с достоинством, как хорошая хозяйка на именинах, поджала губы.
Катя вдруг поймала себя на том, что позавидовала Фане.
Павел Сергеевич перебрасывал с ладони на ладонь горячую картошку, смеялся глазами, рот напряженно приоткрыт, дышит часто, видны ровные блестящие зубы. "Боже мой, на мальчишку похож!" Он, видно, почувствовал на себе взгляд Кати, поднял голову, и по его смуглым скулам разлился неяркий кирпичный румянец. Катя поспешно отвернулась.
В это время со стороны раздался женский пронзительный крик:
- Бабоньки! Родимые!
Послышалась крепкая мужская ругань, легкий перезвон, треск, утробное - короткими, частыми выдохами - мычание.
Огромный белый бык, который недавно был крепко привязан цепью к дереву, своротив стол ветеринаров, круто согнув короткую шею, выставив лоб, слепо шел вперед, волоча по траве цепь.
- За цепь его хватай! За цепь!.. Успокоится!
- Серега! Куда прешь?
- Не с того конца, дуролом! Смерти хочешь?
- Господи! Миленькие! Да сзади, сзади, родные, подходи!
Игнат Гмызин - без фуражки, бритая голова блестит на солнце, - отталкивая в стороны попадавшихся на его пути людей, бросился сзади к быку, с несвойственной резвостью нагнулся к тянущемуся по траве концу цепи… Но бык словно почуял, круто повернулся, плечом сбил Игната на землю.
- А-а-а! Милушки! Затопчет!..
Тяжелый, рослый Игнат по-мальчишески весело, с боку на бок, покатился от копыт в сторону. Он, видно, успел схватить цепь, дернуть ее. Бык с сиплой яростью взревел от боли. Не обращая внимания на Игната, не успевшего вскочить на ноги, он медлительной рысцой, от которой, казалось, вздрагивала земля, ринулся на сбившийся в кучу народ. Сталкиваясь, падая, снова вскакивая, люди кинулись врассыпную перед многопудовой тушей, тараном несущей впереди себя короткую, словно обрубленную голову. Из-под твердых, крутых надлобий бешеной злобой горели налитые кровью глаза.
Платок сорван, волосы растрепаны, в группу девчат и ребят, окруживших потухший костер и разбросанные на земле платки, врезалась женщина.
- Смертынька моя! Спасайте, люди добрые!
Катя видела, как одеревенели крутые скулы на лице Павла Мансурова, он весь вытянулся, словно вырос, на своих чуть выгнутых, туго облитых галифе и мягкими сапогами ногах, упруго шагнул вперед, навстречу крикам и воплям.
Перед мордой быка оказался один человек, зоотехник Дядькин. Широкозадый, неуклюжий, в мятом халатике, он растерянно выплясывал, подаваясь назад, боясь повернуться спиной к быку. В руках у него была какая-то папка, он отмахивался ею, а оборвавший свою рысь и перешедший на скупые шажочки бык напирал головой. Дядькину кричали:
- Не махайся! Зря гневишь!
- В сторону прыгай, в сторону!
- Да беги ты, черт!
- Ой! Пропал человек!
Наконец Дядькин, задев за короткие рога распахнувшимися полами халата, повернулся и заячьими прыжками бросился прочь. Бык качнулся, от тяжести не сразу набрав быстроту, ринулся следом.
Навалившись животом на станционную оградку, Дядькин перевалился и упал… Легонькая оградка, сколоченная из тонких планок, разлетелась в щепки, пропустила быка.
- О-ох! - Общий, как один, вздох пронесся по народу.
Дядькин не успел подняться. Сбитый тупой головой, он снова упал на землю и вяло, мешком, перекатился. Бык с разгону уперся в бревенчатую стену станционного здания, очумело, непонимающе стоял секунду, другую, повернулся, по-прежнему взбешенный; по тяжелому кольцу, выпущенному из розовых ноздрей, текла тягучая слюна. Безумные глаза искали новую жертву.
И тут только все заметили, что около быка близко, очень близко стоит один Павел Мансуров. Его заметил и бык, качнулся к нему, громадный, белый, лоснящийся от пота, бока с натугой раздвигаются и опадают - вот-вот ринется, смешает со щепой…
Павел шагнул навстречу. Бык резко вздернул голову, но промахнулся - рога не задели Павла - и вдруг дико взревел… Но в этом хриплом реве слышались боль и жалоба. Павел держал рукой кольцо, вправленное в розовые ноздри.
Покорно вытянув голову, бык двинулся за Мансуровым. Лишь размашисто ходившие бока выдавали с трудом остывающий гнев.
Около разбитой оградки лежал ничком, в халате, задранном на лопатки, Дядькин. Вокруг него на траве белели листы бумаги, разлетевшиеся из папки. Он с трудом поднял голову, с натугой застонал - то ли невнятно выругался, то ли позвал… О нем вспомнили, к нему бросились…
Игнат Гмызин сконфуженно ощупывал синяки на бритом черепе.
Катя как вскочила на ноги, так и не двинулась с места. Она вытягивала шею, старалась разглядеть в обступившей быка толпе Павла Сергеевича.
Скот увозили и угоняли партиями. Станция быстро пустела. Начальник в красной фуражке ходил взад-вперед, грустно глядел на оставленные коровами лепешки, на разбитую оградку. Будь на то его воля - прогнал бы эшелон с таким грузом подальше, к черту на кулички. Да станция крошечная, разъездные пути только напротив вокзала…
У Кати от райкома комсомола была своя лошадь, тихая и покорная кобылка Погожая. Ездить на ней, держать в руках вожжи, покрикивать ласково: "Н-но! Родненькая! Шевелись!.." - доставляло Кате почти детскую радость.
За складами, где шоссе уходит прямо в лес, она вдруг увидела задумчиво стоящего на самой дороге Павла Сергеевича, пиджак накинут на плечи, под мышкой папка Дядькина. Он быстрым, решительным шагом двинулся ей навстречу.
- Екатерина Николаевна, подберите подкидыша. - Он положил на нередок пролетки руку, глядя ей в лицо, улыбнулся виновато. - Отправил на своей машине помятого Дядькина в леспромхозовскую амбулаторию. Пока возился, все поразъехались…
- Да, да, пожалуйста. - Катя торопливо задвигалась в набитой соломой пролетке, освобождая рядом с собой место.
Дорогой они говорили не о племенном скоте, не о колхозах, вообще ни о чем серьезном. Павел Сергеевич, забрав вожжи в свои руки, выкинув из пролетки одну ногу в хромовом сапоге, рассказывал о том, что встреча с таким взбесившимся быком вторая у него в жизни. В детстве он рубил дрова с отцом. Выскочил такой же бык. Отец бросил топор (чтоб сгоряча не садануть - отвечать придется) и скатился в овраг. Он, Павел, не помня себя, взлетел на дерево, и это дерево, молодую березку, бык стал раскачивать рогами.
- Думал, стряхнет меня или с корнем дерево выворотит. Лес да земля вместе с небом перемешались…
Путь не короток до села Коршунова. Павел Сергеевич успел рассказать о диких зарослях малинника в лесных чащах Северного Урала: "Продираешься, бывало, верхом, а лошадь у нас белая была; приедешь домой - живот и ноги у нее красные, а сапоги от сока промокли". Рассказал о дикой реке Чусовой, о донских степях с прыгающими перекати-поле, где пришлось воевать.
Кате почему-то казалось всегда, что он замкнутый, - нет, оказывается, очень простой, разговорчивый. Как ошибаешься иногда в людях…
11
Поздно вечером большое здание райкома и райисполкома пустеет. В коридорах, где днем постоянно толчется народ, - тишина. В общем отделе на столах - покрытые чехлами машинки. В кабинетах торчат окурки в пепельницах (все, что осталось от делового дня), безмолвствуют телефоны… Как красят люди помещение! Ушли все, и вот уже из углов неуютно пахнет канцелярией - пыльной, залежавшейся бумагой, химическими чернилами и еще чем-то официальным, нежилым.
Из всего здания только в одном месте теплится жизнь. В маленькой прихожей, перед кабинетом первого секретаря, до самой поздней ночи горит свет. Здесь по вечерам сидит дежурный. Дежурят по очереди все работники райкома и даже просто члены партии, проживающие в райцентре.
Дежурить - дело не мудреное. Возьми с собой книгу, хочешь - сиди читай, хочешь - дремли над ней. Позвонят - расспроси, кто, по какому вопросу, и звони на квартиру к первому секретарю. Впрочем, ночные звонки стали редкостью…
В два часа ночи появляется ночная сторожиха Ксения Ивановна. Пока дежурный собирает свои книги, надевает плащ, она чинно сидит на краешке стула. Дежурный уходит. Ксения Ивановна, распустив платок, позевывая, щупает рукой замки на шкафах, затем уходит в кабинет первого секретаря - там мягкий диван. Свет в дежурной комнате не тушит - пусть видят его с улицы, дверь в кабинете оставляет открытой - позвонят, слышно.
Кате приходилось дежурить не в первый раз.
Она раскрыла заложенную конфетной оберткой книгу, принялась читать:
Ты услышишь все то, что не слышно врагу.
Под защитным крылом этой ночи вороньей…
Подняла глаза и засмотрелась, как по матовому абажуру настольной лампы ползает серая, клинышком, ночная бабочка.
Что-то непонятное творилось в ее жизни. Более полу-года она встречалась с Сашей… Старая сосна за селом, размолвка, примирение, наконец слова: "Хочу, чтоб стала женой…" Этих слов она ждала, давно ждала. Отмахивалась про себя: "Пустое… Встречаемся, и только…" Но какая девушка с первой встречи, если парень понравится, хотя бы мельком не подумает об этом. Подумает, а там уж одно из двух - или разочарование, или ожидание от встречи к встрече, от вечера к вечеру. Это ожидание особое, оно не тягостное, не трудное, с ним легко жить, каждую минуту ждешь какую-то великую новость.
И вот свершилось, слово сказано Сашей, ожидание кончилось. После этого должно случиться что-то огромное, после этого Катина жизнь должна измениться совсем, стать новой… Прошло уже около недели, а все по-старому. Саша не показывается… Но слово-то сказано!
Однако самое страшное и удивительное не то, что исчез неожиданно Саша. Пугает другое… Она сама спокойна. А должна бы волноваться, не находить себе места, негодовать, если позволит гордость, искать его… Что с ним? Как теперь думает? Неужели раскаялся в своих словах?..
Не ищет, не волнуется - спокойна. А обрадуется ли она, если Саша появится и снова будет настаивать на том, что сказал? Даже сейчас при одной мысли об этом чувствует какую-то растерянность.
Что-то непонятное творится в жизни. Лучше не думать…
Ты услышишь все то, что не слышно врагу.
Под защитным крылом этой ночи вороньей…
Серая бабочка ползает по абажуру, как будто внимательно, сантиметр за сантиметром, изучает его.
Тихо… И отчего быть шуму, когда на обоих этажах, в длинных коридорах, многочисленных комнатах - ни души. Тихо, а стоит прислушаться и - на лестнице таинственный скрип, над потолком что-то легонько погромыхивает. Дом-то старый, строен еще купцом Ряповым для себя, для семьи, для конторы и разных служб, после этого десятки раз перестраивался, ремонтировался, но все-таки старый. А в старом доме всегда что-нибудь трещит, осыпается…
Катю не оставляет одно навязчивое ощущение: вот-вот должен кто-то прийти, и потому она не может читать, все прислушивается… И кому приходить, когда идет двенадцатый час ночи? Давно уже кончилось кино, переговариваясь, прощаясь на ходу, прошел мимо народ. Ксении Ивановне еще рано… Нет, надо читать.
Ты услышишь все то, что не слышно врагу…
А все-таки который час? Катя тянется к телефону, но рука ее еще не успела коснуться трубки, как телефон сам, громко, казалось на весь опустевший дом, зазвонил. Катя вздрогнула: "Экий голосистый…"
- Дежурный слушает…
Незнакомый усталый басок:
- Мансуров случайно не засиделся?
- Это кто звонит? Откуда?
- Из леспромхоза… Так нет его?.. Ну что ж, на нет и суда нет.
- Если срочное дело, я могу позвонить к нему на дом.
Позвонить? А?.. - Катя едва сдерживает нетерпеливость голоса.
Но усталый басок возражает:
- Звонил уже, нет его дома.
Далеко, за тридцать с лишним километров, в конторе леспромхоза кладут трубку. С неохотой кладет трубку и Катя. Связь ее с миром оборвалась. Телефон снова безмолвный, бесстрастный, мертвая вещь на столе.
"Ты услышишь…" Нет, она совсем не может читать, она волнуется, ждет… Почему так взволновал ее телефонный звонок, что ей такое сказали из леспромхоза?.. Ага! Нет Павла Сергеевича дома… Но где же он тогда? Ведь уже полночь. Смешно подумать, чтобы он в такое позднее время мог подняться сюда… "Вот оно что! Ведь это его ты ждешь, прислушиваешься - не его ли шаги раздадутся по лестнице?"
Серой бабочке стало горячо на абажуре, она сорвалась, принялась выплясывать над лампой. Катя склонилась над книгой.
Дорогие мои, я хочу вам помочь!
Я готова.
Я выдержу все.
Прикажите.
Внизу глухо хлопнула дверь. У Кати упало сердце: послышалось или нет? На лестнице раздавались размеренные, неторопливые шаги. Как хорошо все слышно в этом пустом старом доме. Но кто же это идет? Выскочить? Спросить? А вдруг и на самом деле?..
Катя торопливо склонилась над книгой:
Тишина, тишина нарастает вокруг…
Шаги раздались по коридору. Сейчас откроется дверь. Неужели он?..
Дверь открылась. Вошел он.
Катя, сгорбившись над книгой, растерянным, жалобным взглядом встретила Павла Мансурова.
- Дежурим?.. Никто не звонил?
Голос у него холодновато-сдержанный, вид обычный - верно, просто зашел проверить.
- Звонили… Из леспромхоза… Вас спрашивали…
- Угу.
Павел присел к столу. При свете, упавшем из-под абажура на его лицо, Катя заметила, что под устало опущенными веками глаза у него неспокойные, горячие, он сам это чувствует и прячет их. Она со страхом ждала, когда он поднимет глаза.
- В твои годы, - начал Павел спокойно и негромко, - я от института ездил на практику в тайгу… Красивые места…
"К чему это он?"
- Дикие и красивые… Но все портит одна вещь - мелкая мошка, гнус. Вот и в обычной жизни так. Все вроде бы хорошо, а мелочи, мошки заедают, и становится трудно до нестерпимости…
"К чему это он?.."
- Молчишь?..
Катя молчала - ну, что ей ответить?
- Понятно… Что тебе сказать на это? Ты только начинаешь жить.
Павел Сергеевич говорил, но глаз не поднимал, а только поглядывал осторожно, краешком.
- Не понимаю, - растерянно призналась Катя.
И глаза его взметнулись, горячие, с разлившимися до белков зрачками, его рука властно легла на задрожавшую руку Кати, придавила к столу.
- Я перестал любить свою жену… Мне тяжело. Я в растерянности… Ты теперь понимаешь, для чего я все это говорю?
О-о! Это не Саша… Страшно, жутко сейчас, но самую большую радость на свете ни за что не променяешь на этот страх. Сказать ему что-то надо, возразить, отодвинуться… Да что уж там… Бессильна пошевелиться. Вот она, вся перед тобой. Требуй.