12
Раньше, если в хозяйстве родится теленок, - в доме радость. Соседи поздравляют: "С прибавком вас…"
В Коршуновском районе - "прибавок". В каждый колхоз прибывает племенной скот. И, казалось бы, надо радоваться - впереди богатство! Но вскоре в разных колхозах, разными людьми была замечена одна, на первый взгляд, пустячная вещь: выпущенные на свежую траву (она уже густо поднялась на выпасах и по просекам) племенные коровы уныло стоят, косят по сторонам голодными глазами, мычат жалобно и ни былинки не берут в рот.
Все они пестовались на стойловом кормлении - завозном сене, проращенном зерне, силосе.
Еще задолго до весны во многих колхозах кончилось сено, последние остатки приели в посевную лошади (не держать же их, работающих на полях, на соломе), до травы изворачивались - подкидывали овсяную солому, крошили и запаривали ржаную. Свели концы с концами, дождались травы. Не впервой.
И вот в эти дни, когда уже в колхозах не особенно беспокоятся о корме для скота, скотницы, приставленные ухаживать за племенными коровами, со слезами начали обивать пороги правленческих контор: "Освободите, ради бога. Из рук даем, отворачиваются… Долго ли до греха…"
Из райкома, из райисполкома звонили по разным областным организациям, запрашивали, где купить сена, хоть в кредит, хоть наличными. Но, верно, с наплывом нового поголовья в область такие запросы летели от многих. В МТС и в райисполком пришли лишь бумаги, где во всех подробностях было описано, как ухаживать за прибывшим скотом, приложены во всей точности разработанные рационы: грубых кормов столько-то, сочных столько-то, столько-то красной моркови для введения витаминов в организм. Районные руководители, читая эти разумные наставления, кисло морщились.
Во всем районе не было ни одного председателя колхоза, который не завидовал бы Игнату Гмызину: "Назаквашивал силосу, теперь знай яму за ямой распечатывает - горюшка мало…" Да и как не завидовать… Если обычная коровенка из "навозного племени" падет, за ту таскают, допрашивают с пристрастием, а эти на особом учете, сдохни хоть одна - не миновать суда.
И не дай бог оказаться в беде первым - весь гнев выльется на голову несчастного.
Председатели колхозов изворачивались как могли, выписывали всё - овес так овес, ячмень так ячмень, даже припрятанные на всякий случай остатки яровой пшеницы отпускались из амбаров для племенных коров.
Но миновать беду трудно. Первое известие пришло из колхоза Федосия Мургина. Скотница Прасковья Клику-шина, получив по наряду овес, накормила два дня голодавшую корову Карамель и по глупой доброте своей или по забывчивости напоила. А ночью к спящему Федосию Мургину с грохотом - вот-вот выскочат из рамы стекла - постучали. Карамель умирала от колик. За ветврачом сразу же послали лошадь. Тот приехал рано утром, сказал: "Поздно", составил акт и уехал…
13
Самое страшное - ждать наказания.
За четыре дня перед бюро Федосий Мургин осунулся, лицо пожелтело.
Никакой вины он за собой не чувствовал. Прасковья опростоволосилась. Вот уж воистину куриная голова у бабы - весь век на крестьянской работе, а такой простой вещи не сообразила. Виноват и Куницын, заведующий молочной фермой, - недоглядел; зоотехник Рубашкин не подсказал вовремя…
Он, Федосий Мургин, не собирается отыгрываться на Прасковье или на Куницыне. Подло свалить все огулом на глупую бабу, когда у той куча ребятишек, муж убит на фронте. Но взять да раскрыть грудь - бейте, все приму! - ни к чему это вовсе.
Мансурову же одно интересно - проучить, чтоб другие задумались. А на примере с Прасковьей не проучишь - мелка. Но уж так повелось, что всегда ответчик за беду - председатель колхоза.
Помнится, в колхозе "Большевик" (нынче влился в "Труженик") жулик кладовщик во время сева подсунул вместо отсортированных подопревшие семена. На ста гектарах не взошло. Кто ответил? Председатель Тимофей Ивашко.
А в Чапаевском колхозе погнила тысяча центнеров овощей. Виновники посторонние - начальники орсов, которые заключили договоры. Ни одной машины, черти дубовые, не прислали, а Алексей Семенович Попрыгунцев перед судом отвечал…
Нет, Федосий Савельич, ты конь старый, выезженный, знаешь, с какого конца палка бьет. За твой загривок возьмутся. Одно может помочь тебе - седые волосы, двадцать с лишним безупречных лет на председательском месте!
Федосий плохо спал по ночам, вспоминал в подробностях всю свою жизнь. Шестьдесят пять лет за плечами, много пережито, всякое случалось… Кажется бы, можно набраться ума, всякую беду на версту вперед видеть, но правду говорят: век живи - век учись…
Мургин ворочался грузно с боку на бок, припоминал, как учила его жизнь. Ох, велик путь, нелегка дорожка…
Отец его был столяр и печник - "золотые руки, да непутевая головушка". Мог бы жить неплохо, но пил. Раз в два месяца спускал все, что имел и что не имел, - пропивал в долг будущую работу, - потом ходил, взяв гармонь за одно ухо, кичливо кричал: "А ну, кто против Савелки Мургина!" Пьяным и был убит в троицу на гулянье.
Он оставил после себя избу с разобранной крышей - собирался наново перекрыть, да тес-то пропил - и крошечный клинышек земли за Приваженским лугом.
Не в отца пошел Федосий. Летом пропадал на поле, пахал на чужой лошади. Зимой ходил по селам и деревням, перекладывал печи, случалось, и зарабатывал, но обнов не покупал - каждую копеечку хоронил на лошадь. Хотел стать хозяином. "Ужо пообзаведусь, легче будет…" Это под старость разнесло - поперек себя толще, а раньше был жиловат, сух, как перекрученная корявая сосенка на песчанике, уему в работе не знал. Редкую ночь спал больше четырех часов, даже в праздники не давал себе отдыху.
И стал хозяином.
Выходил поутру во двор: лошадь бьет о переборку копытом - хоть мелковата, стара, живот бочкой, но своя! Корова вздыхает - своя корова! Овцы шуршат в подклети - свои овцы! Хозяин! Обзавелся! Но легче не стало: "Мало! Больше надоть!"
Себя не жалел, не жалел и жену. Она родила двух погодков, Пашку да Степку, а еще троих - мертвыми. У нее дети, хозяйство, мужу помощница. "Шевелись, Матрена! Не богатые, чтоб полати пролеживать!" И Матрена шевелилась, так и умерла на ходу - поднимала на шесток полутораведерный чугун с пойлом и упала… На другой женился.
Подросли сыновья, на сыновей навалился Федосий. И уж не одна брюхатка на дворе, а две лошади холками под потолок да к ним еще стригунок, четыре коровы, овец стадо… Но… "Мало! Больше надоть!"
Сперва случилось одно несчастье - сыновья сбежали от отцовской каторги. Ушли зимой в город на сезон рабочими и не вернулись.
Его считали крепким середняком - не терпел чужих рук при дворе, все вывозил на собственном горбу. Каждая стежка на оброти, каждая лоснившаяся шерстинка на лошадиной спине была прошита, выхолена им самим, не придерешься, не эксплуататор.
В деревне его не любили. Он тоже без особого почтения относился к однодеревенцам. На богатых смотрел косо, голь презирал. Помнил одно: "Велика земля, а жить тесно. Чем дальше от других, тем покойней". И нелепым, глупым, страшным показалось ему то, что не кто-нибудь, а его родные сыновья, вернувшись (оба уже отслужили в армии), начали звать мужиков соединиться в одну жизнь, в одну семью, в колхоз!
С давних пор самым большим врагом Федосия был кулак из Шубино-Погоста Лаврушка Жилин. Федосий как-то прицелился купить мельницу - Лаврушка у него перехватил; Федосий приглядывался к лугам по речке Ржавинке - Лаврушка снимал их первым; вздумал было Федосий заняться шорничеством, накупил кож, пригласил из Ново-Раменья старика Данилку Пестуна в помощники, но Лаврушка и тут подставил ногу - свою шорную наладил, сманил и Данилку. Кулаки грыз от злобы Федосий, когда начали гнить кожи. Жидковат он был против Жилина. Друг на друга не смотрели, друг с другом не здоровались, а как подперли колхозы, сошлись они душа в душу. Не таясь, ругал Федосий перед Лаврушкой своих сыновей.
И как бы повернулось тогда дело - неизвестно, если б в одно утро у крыльца Остановского сельсовета не нашли мертвым старшего сына Федосия Степана. Сзади, в упор, дробью разнесли ему череп.
С топором под полой искал тогда Федосий Лаврушку, но… сбежал, собака.
В тот день Федосий впервые задал себе вопрос: для чего он живет?
Для чего?
Иные любят жизнь просто. Любят росу поутру, тревожные затишья перед грозой, ливень пополам с солнцем, любят цветистую радугу на обмытом небе… Все это они любят бескорыстно, только за то, что красиво, что это жизнь.
Такой жизни Федосий не знал и не хотел знать.
Для него обильная роса на траве - хорошо, значит, будет погожий день, значит, он, Федосий, успеет выкосить свой загон.
Притихло все, жди грозы - плохо, не дай бог, побьет хлеб градом.
Ливень с солнцем - славно! Сохнут хлеба, давно пора обмочить землю.
А радуга - это пустое, она могла быть, могла и не быть. Пусть висит, никому не мешает.
Федосий корыстно любил жизнь, слова: "Мало! Больше надоть!" - не давали ему покоя.
Он жил для хозяйства.
После смерти Степана он задал себе вопрос: для чего ему оно? Чтоб быть сытым? Нет. Миску щей и кусок хлеба он мог иметь и без большого хозяйства, а к разносолам Федосий всегда относился равнодушно.
Для сыновей? Нет. Из-за этого хозяйства и отказались от него сыновья.
Выходит, что ни для чего! Жизнь показалась впереди пустой, ложись и умирай - ничего другого не оставалось.
Но Федосий не умер, жизнь повернулась по-новому…
Он все, что копил десятилетиями, вытягивая жилы из себя и из родных, отдал в колхоз, все - лошадей, коров, овец. Чего уж жалеть, коли жизнь кончена.
Председателем колхоза тогда стал его Пашка. И хоть не хватай его голыми руками - уже партиец, но как был сопливый мальчишка, так и остался. Постоянно бегал к отцу, спрашивал: "А как здесь, батя, поступить? Что ты тут посоветуешь?.." Выручал его Федосий, подсказывал, втихомолку от людей поругивал: "Власть ваша несуразная, молокососов к такому делу допускает…" Сам же работал простым колхозником. После домашней каторги работа в колхозе показалась забавой. Легко работалось, но работал не от шли, а так - просто без работы жить скучно.
Помнит, первый раз на общем собрании вызвали перед всеми к красному столу и вручили премию. Премия пустяковая - ситчик горошком на рубашку. Но Федосий ходил подавленный. Раньше, чем он больше работал, тем чаще слышал: "Мало ему, прорве, подавился бы! Хапуга!" Шипели от зависти. А вот нынче: "Спасибо тебе, Федосий Савельич. Чем богаты, тем и рады - ситчик горошком прими". Эх! Люди!..
Под отцовским доглядом Пашка уже начал разбираться в хозяйстве, но ударило парню в голову ехать учиться. На собрании нежданно-негаданно выбрали председателем его, Федосия. "Человек ты хозяйственный, непорядку не допустишь, помним, какое хозяйство для себя своротил, теперь для народа потрудись…"
Это было двадцать один год тому назад.
Казалось, что его прошлое отпало, как старая короста… Во время войны с одними бабами давал фронту по две тысячи центнеров хлеба, а масла, а мяса сколько!.. Колхоз-то был - две маленькие деревеньки. Подал заявление в партию, приняли без возражений.
Своими деревнями жили семейно, дружно, а на соседей косились - колхозы кругом были незавидные, любили просить взаймы, за них приходилось доплачивать то поставки, то в фонд обороны… Недолюбливали в колхозе Мургина тракторы и комбайны - за них приходилось платить натуроплату. То ли дело лошади: что ни сделал на них - все в своем кармане.
Век живи - век учись. Плохо, оказывается, работал, непутево. Все хозяйство держал на своих плечах, раз председатель, значит, маточная балка всему колхозу. Был твой колхоз - две деревеньки, триста га пахотной земли, - ворочал, ума хватало. Запрягли в колхозище, земли уж не триста га, за день на пролетке не объедешь, - стал спотыкаться на ровном месте.
Не только своим умом жить, людей заставлять надо думать. Есть один агроном Алешин - золото парень, остальные ждут, что скажет председатель. Оттого и кормов нехватка, оттого и несчастья…
Дай бог эту беду миновать - животноводов на курсы пошлет, трактористов толковых из своих ребят подберет, заставлять будет: думайте своей головой, не ждите указки. Лишь бы беда с места не столкнула. Столкнет - конец Федосию Мургину, годы не те, чтоб снова подниматься, ложись тогда и помирай. Не столкнет - покажет еще, на что старики способны. Уж покажет!..
14
Две небольшие комнатки. Окна одной выходят прямо на дощатый тротуар, в них время от времени показываются фуражки и картузы коршуновских прохожих. Единственное окно спальни упирается в высокий куст рябины на огороде. От этого в спальне с ее старомодным комодом, флаконами и флакончиками перед зеркалом, с двухспальной кроватью - подушки под кружевной накидкой - днем всегда уютный полусумрак, даже теперь, когда лист на рябиновом кусту еще не вошел в силу. Вечерами и ночами за стеклом слышен успокаивающий шорох…
В столовой два стола, один под голубым абажуром, обеденный, всегда накрыт свежей скатертью, другой крошечный письменный со стопками книг. На нем проверяла Анна школьные тетради. Павел же любил читать лежа на диване, поставив рядом на стул пепельницу.
Без малого четыре года прожили в этих степах, среди этих привычных вещей Анна и Павел. Жили скромно, не вызывая ни любопытства, ни попреков соседей. Жили, как живут учителя, районные работники, вся неприхотливая коршуновская интеллигенция.
Все эти годы Анна была довольна жизнью: чистота, уют - дело своих рук в свободное время, - книги по вечерам, никакой особой нужды, что еще нужно? Жаль, конечно, что нет детей, зато можно больше внимания отдать работе, ученикам… Без учеников бы жизнь в четырех стенах опостылела, а с ними и радости, и мучения, и ежедневная усталость, значит, и ежедневный счастливый отдых дома в чистенькой квартире. Трудись, уставай в меру, отдыхай в покое, чувствуй себя полезной - нет, ничего другого не надо, как только прожить так до глубокой старости. В этом, наверное, и есть незамысловатая, но истинная мудрость жизни.
А Павел лишен этой мудрости. Чем удачнее у него судьба, чем больше он добивался в жизни, тем сильнее в нем чувствовалась какая-то непонятная тревога, неуживчивое беспокойство.
Прежде это беспокойство проходило мимо Анны, мимо стен их дома, - спорил с заглядывавшим в гости Игнатом, временами был угрюм после работы, но едва скидывал пиджак, влезал в старые галифе и тапочки - оттаивал. В нижней рубахе, с размякшим лицом пил не спеша чай под голубым абажуром, потом ложился на диван, шуршал газетами и журналами, порой прислушивался к ветру за окном, жестоко хлещущему по стеклам дождю, замечал:
- А погодка-то… того и гляди закрутит…
И в этой брошенной мимоходом фразе чувствовалось душевное равновесие, счастливое безразличие. Закрутит ли погода, нет ли, как случится, так и ладно, все равно вокруг него будет тепло, чисто, сухо, все равно на побеленном потолке останется голубой сумрак от абажура, а в тени под столом котенок будет играть бахромой скатерти. Незыблем покой, незыблем дом, незыблема - пусть небольшая, в два человека - семья!
Но вот Павел стал уходить из дому рано, возвращаться поздно, пил чай в чем приходил с работы - в костюме так в костюме, а то и в ватных брюках после командировки, по-чужому, словно на часок заскочивший гость. Старые домашние галифе валялись без дела в нижнем ящике шкафа, тапочки пылились под диваном. Прежде аккуратный, он теперь часто забывал вытереть сапоги, оставляя следы по лоснящемуся крашеному полу, шагал в спальню. Некогда уже прислушиваться к непогоде, некогда оценить уют…
Анна понимала - работа! Шутка ли, секретарь райкома, весь район теперь на его плечах. Понимала и даже в мыслях не допускала упреков. И все-таки в пренебрежении к дому чувствовалось отдаленное пренебрежение и к ней, Анне. Ведь это она навела лоск на пол, ее заботами всегда тепло и уютно в комнатах, хотелось, чтоб голубой полусумрак, со вкусом уставленный стол так же доставляли удовольствие, так же радовали его, как и ее. В том, что он равнодушно пользуется маленьким счастьем, которое создано ее силами, была едва приметная отчужденность. Нерушимость семьи чуть-чуть расстроилась, в чем-то начали жить по отдельности.
Пройдет горячка, войдет в норму работа Павла - все уляжется, все станет по-старому. Мало ли в жизни случается временных неувязок. Анна верила в это и оставалась спокойной.
Однако дни шли, а Павел все больше и больше отходил от дому, вместе с этим незаметно отходил и от Анны. Сначала у него не хватало времени скинуть костюм, натянуть галифе, с порога просил: "Аннушка, я голоден, чего бы перекусить…" Потом эта фраза стала короче: "Аннушка, перекусить…" Наконец, входя, бросал краткое: "Поесть бы!" Рывком вешал шапку на гвоздь, садился за стол. "Поесть бы!" - не жена, не Аннушка, кто бы ни был, хоть по щучьему веленью, лишь бы поесть.
И опять Анна оправдывала: скрутила работа, все забыл, беда, да и только… Вот пройдет время, все уляжется - станет по-прежнему.
Так она обманывала себя, до одного апрельского воскресного дня.
Обычно Павел не пользовался воскресеньями, - то уезжал в колхозы, то, как в будни, отсиживался в райкоме. Но в это апрельское воскресенье он остался дома.
Весна уж взяла свое. Развезло дороги, дощатый тротуар под окном плавал среди зеленой лужи, приветливо грело солнышко. И встал вроде Павел в хорошем настроении: умывался - радостно фыркал, вышел чистить на крыльцо сапоги - насвистывал. Умылся, одел начищенные сапоги, попил чаю, прочитал газету, сел у окна и долго глядел на прохожих. И вдруг Анна со страхом почувствовала, что им не о чем говорить. Она сказала первое, что пришло в голову - надо бы к весне прикупить картошки на семена, неплохо бы для него, Павла, пошить пальто, так как старое уже истаскалось по командировкам, а в кожанке просто неприлично выезжать в область… Павел отвечал односложно, соглашался, глядел в окно, наконец поднялся:
- Пойду подышу свежим воздухом.
Он ушел, и Анна на минуту почувствовала облегчение - не торчит над душой, но тут же спохватилась: что же это, чужие?.. До сих пор надеялась - со временем все обернется по-старому. Но идет день за днем, а они дальше и дальше друг от друга. Время, единственная надежда, единственный спаситель, предавало - не сближало, а отдаляло их.
Должно быть, на самом деле Павлу было нечего делать, иначе он не вернулся бы так рано домой. И уж лучше бы не возвращался… Он, как прежде, лег на диван, как прежде, подставил поближе стул с пепельницей, взял в руки книгу… Все было, как прежде, - он лежал и читал, Анна за своим столом проверяла тетради, а уюта и покоя не было. Павел молча шелестел страницами, на столике перед Анной с суетливой поспешностью будильник вязал бесконечную ниточку, секунда к секунде. Анна вслушивалась в мягкое потикивание, и ей казалось, что будильник, эта немудреная машина, отсчитывая скрытым колесиком время, зубчик за зубчиком, миллиметр за миллиметром, с неумолимой настойчивостью отодвигает от нее Павла. С каждой секундой труднее заговорить по-простому. А надо что-то сделать, как-то объяснить, пока не поздно… Но как?..