17
Жил и не замечал, что был до отказа счастлив, не ценил этого, считал - так и должно быть, не иначе. И вот сорвалось… но как - нелепо, глупо!.. Последние события, даже смерть Мургина, не взволновали Сашу - все заполнила своя беда, не оставила места другому.
Встречался ли с Лешкой Ляпуновым на улице, вел с ним разговоры о тесе, о том, что неплохо бы на фундамент для свинарника подвезти с реки камни - там на перекатах лежат валуны "с доброго телка" - и все время думал: "А что, если б он все знал?.." Глядел с тайным страхом в красное, словно ошпаренное кипятком, Лешкино лицо, а самого бросало в жар. И живут они дружно, и обижаться Лешке нет причины, а наверняка поднимет на смех, так, без злобы, просто за будь здоров. "Ха-ха! Девка уломала!.. Го-го-го! Да ведь ты женихом считался!.. Ай да хват! Не теряешься… А невеста твоя коршуновская что же?.. Не жалуется, сносит грех?.."
И каждый раз, доходя в мыслях до этого места, Саша готов был кричать от отчаяния. Стыдно не за себя. Если б дело было только в нем одном, смех, сальные словечки, обидные подковырки - все бы перенес, не сморгнув глазом. И поделом: сорвался, запачкал себя - отвечай. Но в том-то и дело - не одного себя запачкал, Катю!
Катю, встречи с которой, бывало, ждал, как самой большой радости в жизни, Катю, по которой столько тосковал, мучился! Катю, которой он должен быть благодарен уж просто за то, что она, такая красивая, такая чистая, живет на свете. Да, чистая! И представить себе нельзя, чтоб она себя чем-нибудь загрязнила.
И вот над ней могут смеяться, о ней говорить сальности, ее пачкать. Из-за кого? Из-за него, Саши Комелева, которого она так любит, которому так верит. Неужели может такое случиться?! Большего ужаса на свете не бывает.
И чтоб никто ничего не узнал, Саша пробовал идти даже на то, о чем прежде бы и не мог подумать. Он стал заискивать перед Настей. Кто знает эту вертихвостку. С обиды или от легкости в голове может при всех раскрыть, сама же первая посмеется - хи-хи да ха-ха, крутанет юбкой, к ней грязь не прилипнет, а Катю засмеют. Рви потом на себе волосы, казнись, да поздно будет.
Саша старался держаться с Настей ласково, на улыбку пытался отвечать улыбкой. Но Настя была не из тех, кого легко купишь одними улыбками. У крыльца ли правления, вечерком ли на улице, возле ли скотных дворов она улучала минутку встретиться с глазу на глаз. Выставив плечо, поглядывая с игривой прищурочкой, спрашивала:
- Примечаю: вдвойне меня сторонишься. Или никак не подхожу? Иль все не по нраву?
Можно было скрепя сердце отшутиться один раз, два, но каждый день да по нескольку встреч выдержать не под силу. Саше была ненавистна ее прищурочка, игривый голос, ее губы с жадной припухлостью на верхней, ее тяжелые, беззастенчиво зовущие груди на худощавом, гибком теле. Она виновница его несчастья, и ей надо отвечать шуткой, ей надо улыбаться, да ну к черту такое наказание.
Однажды, когда Саша шел мимо штабелей бревен, привезенных на строительство свинарника, и Настя загородила ему дорогу, он грубо сказал:
- Слышь, не приставай больше. Что было, то кончено. - И, помолчав, добавил с угрозой: - А коль смешки подленькие подпускать будешь - убью, честное слово!
Приготовленная Настей дежурная улыбочка на лице застыла на минуту, губы дрогнули. Она помолчала растерянно.
- Эх ты, дурак зеленый, - наконец ответила она горько, отвернулась, шагнула раз и остановилась, чуть-чуть повернула голову. Саше была видна ее щека, упавшие из-под платка на лоб волосы. - Боишься, что на посмешище тебя выставлю?.. Не бойсь. Что дорого, того не осмеивают… Живи спокойно.
Подняв плечи, торопливо ушла.
В другой раз Саше было бы стыдно и жалко Настю, но для большого возу лишний узел грузу не прибавит. Без того хватало стыда и боли. Пусть не совсем красиво получилось, зато Настя теперь оставит в покое.
Но и на следующий день Настя снова подошла, поджимая губы, тая в глазах ядовитую насмешку, сообщила:
- Ты что ж коршуновскую цыганочку не навестишь? Иль напрочь от ворот поворот дала?..
Саша не захотел разговаривать, повернулся, пошел от Насти. Но та крикнула ему в спину:
- Зря мучаешься! Ты для нее мелка рыбешка. На матерую щуку крючок точит!
Ушел за деревню, в поля. Стынул красный злой закат - к ветру, должно быть. А на другом конце неба поднялась луна. Она, казалось, весь день пряталась от солнца в реке, выползла сейчас бледная, будто вымоченная. Кусты, пышно взбитые, еще не потеряли дымчатой весенней легкости, издали кажется - улеглись отдохнуть на землю нагулявшиеся по небу облака.
Саша, опустив голову, засунув руки в карманы, шел по оставленному под пары полю, начавшему уже неряшливо зарастать хвощом и осотом. Непросохшая местами земля прилипала к сапогам.
Что хотела сказать Настя?.. "Мелка рыбешка… На матерую щуку крючок точит…" Неужели дошло до Кати?.. Тогда конец. Придется за километр обходить ее. Стыдно показать глаза… Катю обходить?! Конец?! Разве это возможно? Жить без радости - жить без надежды. Ведь даже теперь, когда стыдно, когда пакостно на душе, не пропадает надежда - все обойдется, простит… И откуда Катя могла узнать? В деревне никто - ни слухом ни духом, а уж ежели слушок будет, то первые его понесут новораменцы. Врет Настя! Врет!.. Ничего Катя не знает…
Но может догадываться… Разве это трудно? Сколько дней не показывался к ней, отсиживался в Новом Раменье. Катя горда, от одного, что не показывался, что забыл, может такое натворить…
Прячется, как трус? А выход один - надо идти к Кате, надо встретиться с ней. Пойти - значит рассказать, признаться. Признаться?! Но ведь это же плюнуть ей в душу. На вот подарок, изволь любить грязненького. Разве можно потом надеяться на прощение! Тут уж не оправдаешься. Сам себя презираешь, сам себя ненавидишь, а хочешь, чтобы другие были милостивы…
Уныло, непривлекательно выглядит поле, еще не распаханное под пары. Заплывшая при таянье снегов земля сейчас почти всюду подсохла, кое-где ее верхняя корка потрескалась. По всему корявому, неопрятному телу клочками, как шерсть на опаршивевшей собаке, растет сорняк. И кажется, что поле болеет, ему тяжко лежать под заскорузлою коркой и вместо благородных зеленей, как наказание, терпеть на себе рахитично хилые елочки хвоща, мясистый осот, отбросы, которым нет места на лугах среди обычной травы. Поле томится, поле ждет того дня, когда железные лемеха расчешут его, сорвут всю нечисть, принесут свободу и здоровье.
Саша шагал, ничего не видя, ничего не замечая, и все-таки тускло-красный закат, сумрачно разлившийся над землею, широкое, выглядевшее заброшенным поле помимо сознания давило на душу. Мысли, без того мрачные, тревожные, мечущиеся, становились более беспокойными. Новый приступ безысходного отчаянья охватывал Сашу.
Он прячется, он боится показаться Кате. А Кате что ни день, то более непонятно, необъяснимо его поведение. Что ни день, то глубже тонешь, труднее встретиться, страшнее взглянуть в глаза. Чего ждать?.. Дождаться того, что отвыкнет Катя, сам смиришься с потерей? Стыдно! Страшно! Невозможно! Но надо!.. Надо идти к Кате. Надо сказать ей все. Надо просить прощения без гордости… Какая уж гордость, не Саше вспоминать о ней. Просить… А там как она хочет…
Саша выбрался на шоссе, стал ждать машину.
18
После ночной встречи с Мансуровым Катя долго мучилась - хорошо или дурно она поступила.
Хорошо или дурно?..
В ночь, когда она ворочалась на своей кровати, ей казалось, что поступила она дурно, очень дурно. Ее грызло раскаянье.
Дед Кати прожил со своей женой двадцать восемь лет, перешагнул через серебряную свадьбу. Катя помнит, как старики до самой смерти бабушки были влюблены друг в друга. "Кешенька, голубчик, - ворчала ласково Софья Кузьминична, - у меня вовсе не мерзнут ноги". - "Мать! - строгим петушком возвышался над ней Аркадий Максимович, - если хочешь, чтоб я жил покойно, ты должна слушаться. Закутай ноги, сядь к печке".
Катины отец и мать жили вместе всего года четыре. Но до Кати дошли рассказы, как отец чуть ли не носил мать на руках, как он трудно переживал ее неожиданную смерть, следили даже, чтоб он не наложил на себя руки.
Дед постоянно повторял: "Не по пословице наша семья - она без урода. У Зеленцовых перед людьми чиста совесть".
А Катя отвернулась от всех приличий, на Катю - первую из Зеленцовых - люди за спиной станут показывать пальцем. А Саша?.. Все Зеленцовы отличались честностью, верностью, прямотой. Катя встречалась с Сашей, говорила ему, что любит, наконец, обещала стать его женой. Он верил, она обманула. Дурно, очень дурно поступила, нет ей оправдания.
Так она думала первую ночь и первый день.
Но, думая об этом, Катя невольно все время помнила о Мансурове. Ни на минуту он не выходил из головы. Она вспоминала его потемневшие, приказывающие, умоляющие глаза, вспоминала, как его твердое лицо порой становилось нерешительным, робким, его смуглые руки то властно сжимали ее руки, то становились мягкими, предупредительно чуткими. Вспоминала его страстный шепот, с мужской досадой сказанную жалобу, что ему трудно, ему тяжело…
Эти воспоминания вместе с раскаяньем, с сознанием того, что она сделала что-то дурное, вызывали в Кате страх. А страх в свою очередь рождал возмущение. Как он смел так глядеть, так говорить, по какому праву решился на такое, заставил ее мучиться. Он старше, он мудрее, он понимал, что делал! Хоть немного, да хотелось оправдать себя, снять с души частицу вины, свалить на другого. И Катя упрекала Павла Сергеевича.
Если бы он на следующий вечер подошел к ней, она, возможно - пусть в замешательстве и смятении, - отвернулась бы от него. Но Мансуров не подошел. Катя знала - началось горячее время в районе, Павлу Сергеевичу было некогда, до поздней ночи в райкоме горел свет.
Не подошел, занят… А только ли из-за занятости некогда вспомнить о Кате?.. Нет, нет! Зачем Hie он глядел тогда на нее тем, потемневшим от волнения, взглядом. Не минутное же увлечение вызывало у этого решительного, твердого человека робость на лице, а его руки, его задыхающийся шепот, слова о том, что трудно живется… Разве он не был искренен? Глупо в этом сомневаться. Так играть, так лгать невозможно! Раз искренен, значит, любит… А она его? Неужели она настолько не уважает себя, что пошла бы на сближение, не любя человека? Да нет же! Тысячу раз нет! Она тоже любит! А раз любит, тогда что тут дурного? Зачем мучиться раскаяньем, сгорать от стыда.
Неожиданно окружающая жизнь повернулась для Кати по-новому. Что бы ни случилось, до сих пор Катя принимала без особой тревоги. Ее радовало, что прибыл скот, огорчало, что он плохо приживается, но радовало и огорчало, как всех, как каждого сознательного коршуновца, не больше. А теперь она стала смотреть его глазами, глазами Павла Мансурова, человека, которому поручено руководить районом…
Нет кормов для скота. Что делать? Какие советы дать колхозникам? Ой, нелегко сейчас Павлу!
В колхозе Мургина пала корова. Не начало ли катастрофы? Страшно подумать. А всех страшней, верно, ему…
У того же Мургина пала вторая корова! Да что же за растяпа этот председатель! Павел, миленький, он подведет тебя, образумь старого дурака, покрепче образумь!..
Господи! День ото дня хлеще! Мургин повесился! И все ложится на совесть Павла, все на его голову! Как тяжело этому человеку! Как трудно добывать людям счастье…
Эгоистка! Еще упрекала в душе, что не встречается, забыл… До нее ли теперь. Пусть не встречается, пусть порой забывает, она простит, она понимает… Ей выпало счастье любить человека, который переносит все людские беды. Трудное счастье! Но она от него не откажется.
И глупо, нелепо мучиться…
Дед был прав, когда говорил: "Наша семья без урода".
Катя помнит о своей семье.
Бабка Кати, как и Аркадий Максимович, работала в школе, умерла от приступа грудной жабы, так и не закончив своего последнего в жизни урока.
Мать Кати была врачом. В одно жаркое лето в удаленном Верхнешорском сельсовете вспыхнула эпидемия дизентерии. Мать выехала туда, сама схватила заразу. Сказалась утомительная работа по восемнадцати, по двадцати часов в сутки - не перенесла болезни.
Отец Кати погиб зимой сорок второго года под Сталинградом.
Сам дед проработал в школе около тридцати лет…
Катя всегда гордилась семьей и всегда мечтала, как о величайшем счастье - отдать свою жизнь на что-нибудь необыкновенное, на подвиг!
Но что она могла, девчонка? Ей ли совершать необыкновенные дела? Ждала особого случая… А жизнь была кругом ровна и буднична…
Так вот случай, вот ее подвиг - ее любовь! Она не просто любит мужчину, будущего мужа. Она любит человека, посвятившего жизнь людям. Она не станет требовать особого внимания к себе. Нет! Требовать внимания - значит связывать. Одного хочется - одного, небольшого! - чтоб он знал, что есть она, которая без конца верит ему, любит его, живет для него, только для него! Ведь жить для него - значит, жить для людей!
И она, Катя, не урод в семье Зеленцовых. Чисты ее помыслы, чиста ее совесть! Что б ни случилось, дурного не произойдет.
А Саша?.. Что же, Саша… Разве ему объяснишь? Прежняя их любовь кажется только забавой…
19
Невысокий домик, сквозь кусты - свет из окон, расхлябанная калитка в ограде, к ней ведет выбитая неширокая тропинка; отступив в сторону, стоит старая липа… Знакомое место! И раньше было родным, теперь роднее в тысячу раз.
Вот где-то здесь, за кустами, за окном, - Катя. Она живет, она существует на свете. Не легенда, не вымысел - по этой самой тропинке недавно прошли ее ноги, за шершавую ручку у калитки бралась ее рука…
Саша осторожно открыл калитку, шагнул во двор. От неизвестности на какое-то мгновение застыло сердце: "Как-то встретит? Что-то скажет?.."
Между кустами красной смородины и бревенчатой стеной легко пролезть к окну. Приезжая неожиданно из колхоза в село, Саша всегда стучал в крайнее окно - чуть-чуть, два раза. Рядом с этим окном Катин столик…
Окно было задернуто, но между занавеской и косяком щель… Саша припал к стеклу, увидел знакомый кусочек маленького письменного стола: толстая потрепанная книга, на ней - руки, ее руки! С тонкими запястьями, сухими маленькими кистями, они сейчас выражают покой и задумчивость. О чем же задумалась Катя?.. Только оконное стекло да занавесочка отделяют от нее. Катя, Катя… Саша легонько стукнул. Руки на книге дрогнули, замерли тревожно, но с места не двинулись - прислушивается… А сердце стучит так оглушительно, что, наверное, слышно в комнате. Катя, Катя!.. Руки слабеют, распускаются, всем своим видом говорят - послышалось.
Саша стукнул еще раз. Руки сорвались с книги. Занавеска откинулась, и, глаза в глаза, через стекло Саша увидел лицо Кати.
- Катя, - позвал он беззвучно.
Занавеска упала, в расширившуюся щель стала видна часть комнаты, стена со знакомой репродукцией "Синопский бой". Стариковской походочкой проплыл мимо картины Катин дед.
Спотыкаясь, цепляясь за кусты, Саша бросился к двери.
Долго, долго не открывалась дверь. Бесстрастная, поблескивающая в свете луны кольцом - никакой жизни за ней. "Где же Катя, да услышала ли? Догадалась ли? Может, просто не хочет выйти?.. Ну, скоро ли? Катя! Катя!.."
Осторожный звук послышался за дверью. Кольцо дрогнуло, повернулось, стукнуло, и дверь вкрадчиво проскрипела: "3-зде-есь…"
Катя вышла, закутанная в белую шаль, - не видно лица, не видно рук. У Саши сжалось горло, с трудом вытолкнул хриплое:
- К-катя!.. - и замолчал, разглядывая ее, высокую, с опущенной головой, длинные кисти с концов шали свисают к коленям.
Катя, не поднимая глаз, заговорила:
- Хорошо, что ты пришел. Я должна тебе сказать…
- Катя! Я сам тебе все скажу! Все!
- Сказать должна я! - возвысила голос Катя. - Прости меня, но теперь понимаю - я просто была увлечена… Я не любила… Ой, да не все ли равно!.. Саша, прошу - не ходи больше.
- Катя, выслушай сначала…
- Зачем мучить друг друга… Я теперь по-настоящему люблю… другого человека. - Катя с облегчением закончила: - Вот все.
Уже из полуоткрытых дверей, из темноты, добавила торопливо:
- Хотелось, чтоб ты понял.
Дверь на этот раз скрипнула резко и испуганно, будто выкрикнула: "Ой!"
Долго качалось кольцо. Ничего не понимая, без мысли, без боли, с какой-то пустотой и в голове и в душе, Саша смотрел на это кольцо до тех пор, пока оно не замерло в неподвижности.
У калитки он остановился, привалился спиной к столбу - ослабли ноги. Луна, часа два тому назад бледная, вымоченная, теперь светила вовсю, окрепшая, косорожая, довольная…
Вспомнилось, как в первый раз прощались с Катей у этой калитки. Так же были разбросаны по земле лунные зайчики, так же лениво они шевелились при ветерке… Один зайчик - ласковая голубая ладошка - поглаживал белую кофточку Кати. Только луна была круглей и еще ярче…