Часть третья
1
Кожаный картуз с головы Мургина лежал в углу кабинета, на сейфе. Мансуров даже забыл о нем - последние дни не сидел за столом: выезжал в Погребное, давал справки следователю, лично присутствовал на похоронах, сам проводил общее собрание колхозников, где выбрали новым председателем молодого агронома Алешина.
Мансуров забыл о картузе, но о самом Мургине переставал думать разве только глубокой ночью.
Вспоминалась сгорбленная, сразу же осевшая фигура, вялая, шаркающая походка. Вспоминались слова его: "Все сломается у меня!.." Сиплый голос, обронивший: "Стыдно…" Вспоминалось, как шатнуло его у дверей, ударился о косяк плечом…
Что и говорить, по-человечески жаль мужика. Жаль! Но даже теперь Мансуров не хотел признавать за собой вину. Он не имел права смягчать той, сглаживать острые углы, удерживаться от упреков, прощать и тем самым давать повод к новой безответственности. Он поступил так, как обязан был поступить!
Но кому эти оправдания нужны? Свершилось недопустимое, будут искать виновника. Непременно заинтересуется обком. Кажется, отольется эта история… Если признают хоть косвенно виновным, на партийной работе держать не будут. Приклеят ярлычки: "Недостаточно гибок… Отсутствует глубокое понимание людей". Эх, мало пней да кочек, еще один камень на дорогу!
Мансурову в эти дни вдруг захотелось поговорить с кем-то не просто, а по душам. И он обрадовался, когда к нему вечером заявился Игнат Гмызин. Если кто и друг Павлу, то это он, Игнат. Хотя в последнее время что-то стала стираться их дружба - реже встречались, а если и встречались, то слово, другое - и врозь. Да еще с Анной натянутые отношения, как-никак Игнат ей родной брат, и это безотчетно, против воли, немного стесняло Павла.
- Вижу, свет у тебя… - проговорил привычное Игнат, протягивая через стол руку.
Загорелый, широкоплечий, добротный, голова недавно выбрита, с плавными выступами и округлостями, она лоснится, словно навощенная, так и хочется ее погладить рукой. Кажется, люди такого вот типа по своей природе не могут ни терзаться сомнениями, ни чувствовать растерянность, они постоянно ровны, уверенны, покойны. Шажок за шажком, не торопясь и не спотыкаясь, тянет вверх Игнат свой колхоз. Неудачи с освоением племенного скота, чрезвычайные происшествия, вроде смерти Мургина, - все это проходит где-то в пространстве, не задевая бритой гмызинской макушки. Павел с тайной завистью разглядывал Игната.
- Рад, что пришел. Очень рад.
- А у меня дело…
- К черту дела! Давай хоть раз посидим да поговорим, как обычные люди, не о кормовой базе, а так, ни о чем, хоть о вчерашнем дождичке. Ты знаешь, Игнат, - тяжело… Тут еще это с Федосием… Вроде и авторитет у меня, уважение, а ведь приглядеться - один как перст.
- Почему бы это? Уж не потому ли, что в начальство вышел?
- Не знаю. Кажется, не заношусь, спесью не надуваюсь.
Оба помолчали. Не о делах, оказывается, они говорить разучились. Бывало, когда-то Игнат приглашал Павла к себе на рыбалку - под деревней Большой Лес на озере неплохо ловились в мережу караси, - сходились за бутылкой, вспоминали каждый на свой лад фронт. Нынче давно уже, по занятости, не ездили за карасями, не распивали бутылочек…
Павел хотел было произнести со вздохом: "Ну, какое там дело, выкладывай", как Игнат поднялся:
- Что это у тебя?
Он шагнул, снял с сейфа картуз Мургина. Мясистое, мягкое лицо отвердело, какая-то непривычная черствость появилась в нем.
Для самого Павла появление картуза сейчас было неожиданностью. Оба молча минуту-две разглядывали: кожа порыжела, потерлась - видать, много лет служил картуз своему неприхотливому хозяину, - козырек дряблый, темный, захватанный, - его руками захватан! - внутри околыш засалился от пота, въевшийся запах пота еще сохранился. В этой старенькой вещи Мургин продолжал жить. И обоим, Павлу и Игнату, позавчера только похоронившим его, эти памятки жизни казались странными…
- Оставил… Я прибрал. Отдать потом хотел… И не вышло, - вполголоса пояснил Павел.
- Так, так… Без картуза выскочил, - хмуро обронил Игнат.
- Игнат… ты винишь меня?
- В чем? В этом? Ведь отчитывал ты не с намерением, чтоб он бежал искать веревку.
- Некоторые, должно быть, так и подумают…
- Вряд ли…
Снова неловкое молчание. Игнат продолжал вертеть в руках картуз, разглядывал со всех сторон, а Павлу хотелось остановить с досадой: "Да брось ты! Нашел забаву…"
- Признайся, - Игнат наконец отложил картуз, - Федосия-то хотел пугалом выставить?
- При чем тут пугало? Я одного хотел - чтоб другие серьезнее к своим делам относились.
- Телега не смазана, воз туго идет - не конь виноват…
- Ты без загадок…
- Какие загадки. Перегнул ты, Павел, со скотом.
- Слышал. Обычная перестраховка.
- Мне, брат, страховаться нечего. Свой скот я накормлю, в тепло поставлю, падежа не допущу, весь приплод сохраню.
- Чего тогда и беспокоишься?
- Не за себя. За Никиту Бочкова из "Искры", за Лущильникова из "Красной зари", за все колхозы беспокоюсь. Врасплох их скот застал.
- Уволь. Как-нибудь мы сами об этом побеспокоимся.
- Кто это "мы"?
- Райком.
- Я член бюро райкома. Почему я должен меньше тебя болеть за район?
Мансуров криво усмехнулся:
- Выходит, не меньше, а больше болеешь. Ничего не скажешь, похвально, очень похвально.
- Смотри - молодой осот легче выдернуть, свежую ошибку проще исправить.
…Нет, что-то треснуло в прежней дружбе. Перебросились о сенокосе, об МТС, которые до сих пор не перегнали тракторных косилок (Игнат и заглянул, чтоб сообщить это), простились сдержанно.
Мансуров думал с раздражением: "Идешь на риск, а кругом жмутся, оглядываются… Игнат-то, Игнат! Как он не понимает: скот прибыл, распределен, поверни на попятную - подымется страшный шум в области…"
Картуз Мургина лежал на столе. Что с ним делать? Не держать же его у себя. Выбросить? Почему-то не поднимается рука. Отослать старухе Федосия?.. Что тогда подумают в деревне Погребное? От секретаря райкома пришел картуз покойного председателя - чего доброго, насочиняют еще историй. Да и картуз-то гроша ломаного не стоит.
Павел сунул его в самый нижний ящик стола, запер на ключ - с глаз подальше.
2
Как и ожидал Павел Мансуров, его вызвали в обком.
Кем он станет, если его отстранят от работы, куда пойдет? За всю свою беспокойную жизнь он так и не успел получить профессии. Не инженер, не агроном, не учитель, даже офицер такой, что сдан в запас. Где смог бы он устроиться?.. Скорей всего сунут на заведование промтоварной артелью или в сонную контору какого-нибудь пищепрома…
Но в кабинет к Курганову Павел вошел внешне спокойный, голову нес прямо, с достоинством, от дверей к столу четко отстучали по паркетному полу каблуки его ботинок.
Через огромные окна ломилось во всю силу пыльное юродское солнце. Курганов сидел без пиджака, ворот свежей сорочки расстегнут на потной шее. Обычно живые, колющие мелкими зрачками глаза секретаря обкома сейчас глядели из-под приспущенных век устало. И утомленное жарой лицо Курганова, его веки, коричневые, тяжелые, прячущие под собой зрачки, и то, что без пиджака он, по-простецки в рубашке, - все это, как ни странно, успокаивало Павла Мансурова. Не верилось, что этот пожилой (только теперь Павел почувствовал возраст Курганова), будничный на вид человек может перетряхнуть его жизнь. Для этого, казалось почему-то, непременно нужна необычная обстановка и не обычный, а официальный вид обкомовского секретаря.
На красном сукне стола для заседаний, как раз напротив того места, где уселся Павел, стоял большой макет какой-то постройки: стены сложены из игрушечных бревнышек, крошечный шифер на крыше не отличишь от настоящего, из распахнутых дверок выбегают рельсы, на них - вагонетка, столбы с электрическими лампочками, само строение - два корпуса, приставленные один к другому в виде буквы "Т". Разглядывая макет, время от времени косясь на Курганова, Павел Мансуров стал рассказывать, просто, не волнуясь, не оправдываясь, словно докладывал не чрезвычайное происшествие, а вводил в курс дела по сеноуборке.
…Кормов мало. Да, это так. Но когда кризис с кормами почти миновал, у Мургина на скотном дворе случился надеж, два раза подряд - несчастье дуплетом. Он, как секретарь райкома, разумеется, не мог смотреть на это сквозь пальцы. Было бюро, он, Павел Мансуров, не скрывает, выступал резко, а как же иначе?.. Словом, та или иная причина, но, как снег на голову, нежданно-негаданно трагическая развязка. Оправдываться он не будет. Если обком и районные коммунисты найдут нужным поставить все это ему в вину - что ж, он примет…
Курганов, слушая, смотрел вниз, и только время от времени веки его медленно поднимались и крошечные зрачки пытливо, ищуще упирались в лицо Павла. У Павла в эти моменты липко потели ладони, но взгляд он выносил, не сбиваясь с ровного тона.
- А что ж ты тогда пугаешься? - неожиданно спросил Курганов. - Иль все-таки вину в чем-то чувствуешь?
Павел пожал плечами.
- Человек покончил с собой - испугаешься… А вина, черт его знает, может, и есть.
Веки Курганова снова поднялись. У Павла появилось неприятное ощущение, словно к его переносице крепко прижали холодный пятак.
- Вина есть. Ее не может не быть. - Голос Курганова был так же тверд и суров, как и взгляд. - За смерть человека нет оправданий. Что говорит твоя партийная совесть? Подскажи сам: какого ты достоин наказания?
Павел молчал.
- Ну!
- Готов на любое.
- Событие позорнейшее! Случай чрезвычайный! Но насколько ты виноват - неясно. Выговор за такие дела не записывают. Исключать - нет оснований. Важно, чтоб ты почувствовал тяжесть на своей совести, как человек и как коммунист…
Павел слушал, глядел на макет непонятной постройки и чувствовал, как мало-помалу сваливается с души тяжелый груз. "Пронесло. Признал невиновным. Да и с какой стати… Пусть отчитает, его обязанность…"
- Тяжелый урок, помни! - Курганов поднялся, вышел из-за стола.
Павел хотел уже попрощаться, но секретарь обкома ласково провел рукой по крыше игрушечной постройки, словно погладил, и сказал совершенно другим голосом:
- Вот ведь не любопытный. Глазами мозолит, а не спросит, что такое.
- Не пойму. - Павел с виноватым смущением вглядывался в макет. - Коровник? Нет. И на свиноферму не похоже…
- То-то! Плохо мы знаем, что кругом делается. Второй год такое сооружение в колхозе у Борщагова действует. Мне эту игрушку прислал - то ли просто в подарок, то ли в назидание: учись, мол, да других учи уму-разуму…
Павел насторожился: колхоз Борщагова был знаменит. Сам Борщагов - признанный талант-самородок. Его, человека с трехклассным образованием, не кончившего и церковноприходскую школу, не раз приглашали читать лекции профессорам в Тимирязевскую академию. Должно быть, опять какое-то нововведение, опять подымут шум газеты. Интересно узнать.
- Это, дорогой мой, не коровник и не свинарник, а фабрика-кухня… Да, да, фабрика! Вот смотри… - Курганов снял шиферную крышу и начал рассказывать о кормозапарниках, о трубах с горячим паром, о машинном отделении. - Словом, в эти ворота въезжает воз, скажем, с соломой, а через час вагонетки развезут корм, на солому не похожий. Борщагов смеется: гвозди железные можно приготовить, коровы будут есть да облизываться. Удои поднялись. Прокорм одной головы обходится вдвое дешевле. Электричество качает воду, электричество мельчит корма, развозит их. Человеку нужно только остановить вагонетку возле кормозапарной ямы да опрокинуть ее.
Курганов, цепко взяв за локоть Павла, усадил рядом с собой и, глядя твердыми, радостными глазами в лицо, продолжал:
- Вот на что надо держать курс! Племенной скот есть, есть старая кормовая база - сено, силос и прочее, нам остается увеличить ее. В этом деле помогут вот такие кормоцеха. Эшелоны мяса, масла пойдут тогда из нашей области, и дешевого! Твой район идет в числе первых по освоению племенного скота, он должен первый подхватить и почин Борщагова.
- Кормоцеха… Да-а, вещь завидная, - без особого восторга согласился Павел, - только дорогая, нашим колхозам, пожалуй, не по карману.
- Электричество у вас есть. Это основа. Никто не будет требовать - вынь да поставь завтра готовые кормоцеха. Постепенно обстраивайтесь, но обстоятельно, навек. Только не старайтесь ограничиться обещаниями. Если начинать, то сейчас, не сегодня-завтра закладывать…
Поезд, отстукивая на стыках рельсов, уходил от города. Среди пассажиров, ехавших в Сибирь, шла своя налаженная жизнь. Она начиналась до того, как Павел появился в вагоне, и будет продолжаться, когда он сойдет на своей станции Великой. В купе стучали костяшками домино, смеялись над анекдотами, клевали сонно над книгами…
Павел стоял у окна. История с Мургиным могла кончиться иначе. Он, Павел, должен бы чувствовать теперь облегчение, но нет, легче не стало… У многих колхозов развалились скотные дворы, зимой будет мерзнуть племенной скот. Куда там кормоцеха! Не по Сеньке шапка. А Курганову не возразишь… Сразу поставит вопрос ребром: "Сил мало?.. Почему тогда хапнули столько скота, почему не рассчитали свои силы?.." Что ответить?..
Тут еще Игнат… Он, если заговорил, будет теперь настаивать - признайся, что перегнул. Попробуй-ка признаться - грянет гром из обкома, пыль пойдет от секретаря Мансурова. Скот, бескормицу, даже смерть Мургина припомнят. Тугой узел завязывается, как распутать его?
За окном проплывали знакомые картины: лениво кружились широкие луга с тихими, пригревшимися на солнце деревеньками, с рыжими заплатами паров, с пыльными дорогами и неизменным страдальцем грузовичком на mix. Иногда виднелись косилки, цветные платья женщин, загребавших сено, копны, полусметанные стога.
Покойная, мирная жизнь кругом. Жить бы вместе со всеми и радоваться. Нет, не получается.
3
Молча, ревниво пряча от всех, носил Саша первую в жизни тяжелую обиду. Пусть эта обида не свела со щек румянца, пусть не сушила его по ночам бессонница и загибистому словечку, брошенному каким-нибудь бригадиром в правлении, он весело смеялся вместе со всеми, но от этого не меньше было горе.
Настя Баклушина торжествовала. Как-то вечерком она подошла к Саше, и тот сам повел ее на берег…
Игнат Гмызин послал Сашу в новую бригаду "Труженика" - в Кудрявино.
С весны до сенокосов - время недолгое. Жизнь в Кудрявине изменилась, но немного. Бригадиром вместо Вязунчика стал Петр Мирошин, длинный, сухой, с тонкими жердистыми ногами, с острым, словно проглотил сколотый камень, кадыком на тонкой шее (за эту шею и за густой, крякающий голос прозвали его за глаза кудрявинцы "Гусаком"). В колхоз он пришел в прошлом году из армии, был сверхсрочником, но дослужился только до старшины. Носил жиденькие ржавые усики, постоянно подкручивал их, сердиться по-настоящему не сердился, а кудрявинцы побаивались его. Даже в лес бегали реже, может быть потому, что лесная страда - пора грибов и ягод - еще не настала. Засеяли в эту весну кудрявинцы землю не по-старому: ячменем да пшеницей самую малость, больше подсолнухом, кормовым турнепсом да горохом под зеленую массу. Мирошин каждый день собирал народ рыть силосные ямы. Кудрявинцы ворчали: "Песок ворошим, то-то от этого хлебом разбогатеем…" Но когда в конце каждого месяца из Нового Раменья стали приходить подводы с мукой (смолотой не на ручных "притирушках", а на пищепромовской вальцовке) и Мирошин по списку выдавал на трудодни, замолчали, стали напрашиваться на рытье ям… Игнат не на шутку решил сделать Кудрявино животноводческой бригадой.
Когда-то, в давние времена, средь леса лежали глубокие озера, связанные друг с другом затянутыми осокой ручейками. С годами эти озера повысохли, съежились, превратились в болотистые "ляжины". В одних летом вода цвела вонючей зеленью, в других даже в самый светлый день она стояла черная, дегтярная.
Берега, обсохшие от воды, превратились в небольшие луговинки, по весне заливаемые водой. При единоличном житье каждый хозяин оберегал свой участок, нет-нет да срежет не в меру разогнавшийся куст. При колхозе кудрявинцы запустили эти и без того стесненные лесами луговинки. Косить почти нечего. Так, кой-где трогали одичавшую, соперничающую в росте с кустами траву, плохую, одеревенелую.
Весь день Саша вместе с колхозниками махал косой, выбирал прогалинки. В деревню решили не идти, переночевать тут же, в лесу, завтра добрать, что можно, и уходить совсем. Те жалкие охапки травы, которые удавалось выцарапать из-под кустов, не стоили труда.
На сухом месте разожгли большой костер, над ним повесили ведра - в одном варился суп из солонины, в другом - на всю ораву чай. Огонь костра то разгорался, закрывая рвущимся пламенем ведра, то спадал. Ночь то теснилась в стороны, выдвигая вперед розовые при свете костра стволы березок, то сдвигалась, ревниво прятала их. Тени женщин, хлопотавших около ведер, при разгоравшемся огне были могучими, срывались в темноту с верхушек деревьев. Они, шевелясь, казалось, перемешивали тускло-красный лес.
Саша лежал в стороне на охапке свежей травы вместе с бригадиром Мирошиным. Мирошин, откинувшись на спину, уставив в неясно мерцающее звездами небо острые колени, говорил сипловато:
- Просмотрел я все их бумаги… Лугов сто десять га числится. Сто десять! Да! А скашивают их здесь - ей-ей, не соврать - от силы гектар пятьдесят. Те, что лежат под самой деревней. Да! Планы-то им спускают из какого расчета? Само собой, из расчета ста десяти.
- Сколько сумеем скосить, столько и скажем…
- Скажем?.. Эх ты, молодой да горячий. Вот возьмут тебя за загривок и начнут трясти: почему планы не выполняешь, почему не все скосил? Сто десять гектар по плану, а у тебя сколько?.. Что скажешь?
- Что есть, то и скажу.
- Ну, ну, говори. Ты ведь правлением поставлен руководить здесь покосами. Да! Мое дело - ямы силосные, уход за полями.
А у костра, угнездившись среди женщин, бывший кудрявинский бригадир, теперь просто рядовой колхозник, Саввушка Вязунчик детским голоском задушевно (верный признак - небывальщинку хочет рассказать) рассыпался:
- Нашу травку, братцы мои, надо умеючи брать, сноровки одной мало… Вот слыхали, как кузнец Демка Крюков косил? - Вязунчик победно поворачивал вправо-влево сморщенное, плачущее от дыма лицо. - Ты-то, Дарья, должна помнить Демку-то… Так вот этот Демка одну траву знал. А называется она "тумка"…
- Ну, держи, бабы, подолы, пойдет Саввушка сыпать.
- Как жеребец хороший, только вожжи опусти…
- Да пусть треплется. Все одно ждать.
- Валяй, Савватий, слушаем.