- Так вот, - переждав, пока стихнут голоса, тем же задушевным родниковым голоском продолжал Саввушка, - есть такая травка, на вид, ну, самая что ни есть неприметная. Ее-то, братцы мои, Демка-то и узнал… А как узнал? Это, братцы, история… Раз как-то он лежит у своей кузни, должно быть, квасу напился, животом переживает. Вдруг видит, едет по дороге хургон, на передке цыганка старая сидит, трубку курит, вожжами правит; за хургоном гусенятами цыганенки бегут. Приостановила лошадь цыганка и просит: "Подкова отпала, подладь, красавец. Заплачу, не обижу". Долго ли Демке при сноровке-то: лошадь выпряг, копыто промеж ног, тюк-тюк - и готово. "Плати, говорит, ведьма". Цыганка-то хвать с земли пук травы и подает: "Вот, мол, держи". Демка за молоток да на нее: "Смеяться надо мной, растуды тебя, карга старая!" А та его за руку придержала да на ухо - шоп, шоп, и смяк Демка. Так-то, братцы мои… Уехала цыганка с цыганятами, Демка взял ведро, травы той нарвал, водой залил и прямо в кузне сварил… И вот, братцы мои, сковал он себе косу… А ковал ее так: накалит, вынет, аж светло в кузне, да в ведро со словами, в навар тот самый… Семь, что ли, раз так-то. Накалит и окунет, накалит и окунет… Пошел он в лес со своей косой. Махнет - будто скрозь воздух, через деревину коса пройдет, куст так куст, береза так береза - все не мешает, не цепляется коса-то, а трава самая маленькая ложится, ну, чисто под бритвой. И не тупилась коса-то. Перед смертью Демка нет чтоб в общество отдать - в реку косу бросил. Сказывают: на том месте три дня вода ключом кипела… Вот дела-то какие…
Саввушка торжествующе оглядывался кругом.
- Ты видел косу-то, что ль?
- Он Демке ковать помогал.
- Демка ковал, он нашептывал…
- Нашептать может не хуже цыганки.
- А с цыганами однова вот какой случай был. Я в ту пору малолетком бегал…
Саша устал от непривычной работы, сейчас в каждой косточке - сладкая ломота, руки свинцовые лежат вдоль тела; великое наслаждение лежать вот так, не двигаясь, вдыхать смешанный с сыростью запах дыма, думать о своем под захлебывающийся от торопливости (чтоб по оборвали) голос Вязунчика.
Катя отодвинулась сейчас далеко-далеко; в прошлом она, в другом мире. Незаметно поднявшаяся за деревьями луна запуталась в черной хвое высокой ели, так и остановилась там. Над лицом ноют невидимые в темноте комары, десяток - молодых, писклявых, один - басовитый, матерый. Он все время прилаживается сесть на висок Саше - то-то бы наслаждение пришибить надоедливого, но тяжела намахавшаяся за день рука, не поднять ее.
Мысли Саши лениво кружатся около кудрявинских покосов. Строго судить, их нет в этой бригаде, наглухо заросли. Мирошин, чудак, беспокоится: станут спрашивать, почему не скосили. А какой тут спрос, когда косить нельзя… Завтра же отпустит всех косцов в деревню, пусть Мирошин использует их куда нужно. Доложит Игнату Егоровичу…
Тянутся мысли, неторопливые, дремотные, мысли отдыхающего человека. Накинуть бы на себя ватник, поверх ватника плащ, подтянуть колени к подбородку и уснуть… И чего это там долго возятся с ужином?
Наконец рассказ Саввушки оборвался. Сашу и уже успевшего задремать Мирошина позвали к костру.
Саше, сонному, растрепанному, отчаянно жмурящемуся после темноты на огонь костра, подали на колени глубокую миску густого, дымящегося супу. Суп чуточку отдавал болотной тиной.
Костер угас. Косцы носили траву охапками, укладывались спать. Саввушка Вязунчик, устроившийся в кустах, ворочался, треща ветвями, шумел:
- Бабоньки! Холодно одному, шли бы ко мне, гуртом спинку погрели.
- Велика ли корысть от тебя, кабы помоложе был.
- А ты иди, Марья, узнаешь, есть ли корысть. Я б тебя погладил, мягонькую.
- Уж спи, старый козел, отгладил свое. Небось молоденькие-то голос не подают.
Сладкие зевки, кашель, ворчание, женский затихающий шепоток.
4
После лесных покосов даже деревня Новое Раменье кажется оживленной. Стучат топоры на стенах нового скотного двора. Там же сгружают с машины кирпич. Бригадир строителей Фунтиков, подсмыкивал на тощем животе штаны, сердито кричит на девчат:
- Я те брошу! Я те повольничаю! Как ребеночка, кирпичик клади!
Бродят загорелые, испачканные мазутом трактористы, слышится стук мотора за домами… Шумно. Вот что значит центр колхоза, а не дальняя околица Кудрявино.
Саша всего неделю не был здесь, а его уже встретили новостями.
Когда уходил в Кудрявино, все были озабочены - у племенных коров стали гноиться глаза, да и молоко от них нехорошо попахивало. Ломали головы - что да как?..
Секрет же оказался прост: плохо прибирали кормушки, новые порции силоса валили в объедки. Теперь кормушки три раза на день моют…
Саша знал, что многие коровы, которые прежде отворачивались от травы, стали охотно есть кошеный клевер. Но до сих пор из-под ног на выпасах траву не брали. Крепка, видать, привычка - жить на том, что подносят. Игнат Егорович установил премию той скотнице, что первая приучит своих коров пастись на воле.
Игната Егоровича Саша застал в его "закутке" - так называли бригадиры председательский кабинет, угол в одно окно, отгороженный дощатой переборкой.
- Только вспоминал тебя. Ну-ко, с ходу рассказывай, как там, в Кудрявине, разворачиваются?
Саша рассказал: заросло больше половины покосов, что не заросло - выкосили, людей отпустил на другие работы.
Игнат Егорович озадаченно крякнул.
- Так и знал. - Вынул из стола бумаги. - Отчитываться надо, а как? Из-за Кудрявина мы, выходит, не докосили шестьдесят гектаров.
- Сообщить надо, что заросло.
- Кому? Знают. У многих позаросло.
Игнат Егорович взял ручку, задумчиво обмакнул ее в чернила.
- Хошь не хошь, а придется докосить перышком по бумаге.
Саша видел, как на синем шершавом бланке Игнат Егорович поставил число и вывел твердую цифру - 60.
- Игнат Егорович! Ведь это же обман!
- Обман, Саша, обман. Подписываю и чуть ли не фальшивомонетчиком себя чувствую.
- Не пойму… Зачем же тогда?
Игнат Егорович отодвинул в сторону бумаги, положил на стол тяжелые, с набухшими венами руки и, встретив недоуменный взгляд Саши, заговорил:
- Хотелось бы, чтоб ты таких штучек не знал. Очень хотелось! Но жизнь есть жизнь, и не след от нее прятаться. Те люди, которые меня контролируют, цифрами привыкли питаться. Поднеси им не ту цифру, всполошатся, начнут забрасывать к нам в колхоз бумага, телефонограммы, одну другой грозней. Почему не выполнен план? Подводите район! Подрываете колхоз! Втолковывать, что район мы не подводам, колхоз не подрываем, план в конце концов от этого не страдает, - бесполезное дело. Дай им нужную цифру, иначе не будет видимости, что все благополучно.
- Так лучше обман? Перед собой же стыдно!
- Хорошо, буду совестливым, упрусь. Меня начнут таскать по заседаниям, по совещаниям, указывать пальцем. Ну, это еще полбеды. Перестанут доверять, пришлют уполномоченных, тех, для кого цифра - бог. Они по пятам начнут ходить, указывать, сдерживать, руки свяжут. И все это из-за маленькой цифры. Не напиши ее или напиши, покриви чуточку или выдержи правду - все равно от этого кудрявинские покосы не очистятся от кустов, сена с них не прибавится и не убавится. Если б вредило, мешало жить - кровь из носу, а воевали бы. Ни попреки, ни уполномоченные, поверь, не испугали бы. А сейчас - чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
Саша сидел растерянный и подавленный - всю жизнь приходилось слышать: будь честным, прямым, не криви душой… Как-то не сходится, непонятно…
Игнат Егорович долго вглядывался в Сашу, с виноватым вздохом обронил:
- Что и говорить, неладно… Цифре больше верят, чем человеку.
Разговор этот Саша скоро забыл. До него ли…
Пастух, по прозвищу "Незадачка", веселый старик, горький пьяница, узнав о премии, каждый вечер приходил из деревни Большой Лес, вваливался в председательский закуток, начинал надоедать Игнату Егоровичу:
- Что там премия! Ты мне косушку поставь да разреши своих породистых пустить в мое стадо, не траву - кур щипать будут. Эко, незадачка!
Приставал до тех пор, пока не решились испробовать - чем черт не шутит. И верно, через несколько дней племенные коровы в стаде Незадачки паслись с таким же усердием, как и местные.
Премию самому Незадачке не отдали, а выписали на имя его старухи. Но Незадачка свое вытянул, два вечера подряд ходил козырем перед правлением, восхищался собой:
- Я слово знаю! Профессоров в коровьем деле забью! Егорыч! Эй, председатель! Ты мне верь! Мы с тобой хозяйство, как балалаечку, настроим. Не жизнь у нас - плясовая будет!
5
Из обкома пришло письмо. Павел Мансуров давно его ждал. Кратко описывались выгоды и достоинства кормоцехов, рассказывалось о том, как у Борщагова в колхозе такой кормоцех повысил доход, говорилось, что почин должен быть подхвачен во всех районах, строительству кормоцехов уделено достойное внимание и т. д. и т. и.
Письмо привычное, но Павел Мансуров, прочитав его, начал ходить по кабинету, раздумывать…
Слов нет, кормоцеха выгодны, кормоцеха полезны. Однако так же были выгодны и полезны торфоперегнойные горшочки. Но они-то, кажется, должны были научить…
Вырастить огурцы, помидоры, капусту не так просто, как рожь или ячмень - бросил в землю семена и следи за всходами. Ранней весной в парники закладывают рассаду. С началом теплых дней эту рассаду высаживают - пикируют. При этом надо не повредить тончайшие, как волоски, корешки. Для рук, привыкших к грубому крестьянскому труду, это почти ювелирная работа. Да к тому же после родной парниковой земли сразу непривычная земля поля - резкая перемена, не всякое-то растение ее выдержит. Как правило, многие хиреют, засыхают. Большие потери, нелегкий, кропотливый труд. Торфоперегнойные горшочки в этом случае - спасение.
Из навоза и торфа лепится или выдавливается продолговатый квадратный столбик, величиной примерно с граненый стакан. В него кладется зернышко. Такой "заряженный" зернышком огурца, помидора или ранней капусты горшочек ставят в парник рядом с другими… Пусть расползаются тончайшей путаной сеткой корни по жирной земле горшочка, пусть тянется вверх росток. Придет время - не будут грубые пальцы, обрывая корни-волоски, выковыривать его из земли.
Полезная вещь торфоперегнойные горшочки! Бесспорно, полезная!
Года три тому назад в Коршуновский район пришло похожее на теперешнее письмо о торфоперегнойных горшочках. Коршуновские руководители, желая показать свое умение быстро подхватывать передовое, начали разворачиваться. В колхозы полетели строгие наказы: "Наладить массовое производство… С такого-то по такое число надлежит сделать…" - шли цифры с раскатистыми нулями. Председатели колхозов или участковые агрономы, почему-либо не сумевшие организовать производство горшочков во всю силу, вызывались в райком, райисполком, прорабатывались с пристрастием. Лепили горшочки руками, штамповали их на специальных станках, горшочками заваливали склады, жилые дома, колхозные конторы. Они, подмороженные, лежали штабелями прямо на улицах. Район охватила "торфоперегнойная горячка".
Часть горшочков погибла от непогоды, превратилась в кучи земли, часть осталась лежать мертвым грузом - не хватало парников и семян овощей. Часть благополучно высадили. Ранней весной влажные, осевшие горшочки с зелеными ростками можно было видеть не только в парниках, но и на подоконниках председательских кабинетов, по лавкам в избах колхозников.
С началом весны выяснилось: планы посева овощей увеличены, но ненамного. Надо сеять лен, надо сеять зерновые, надо сеять картошку - не хватало земли под огурцы, капусту, помидоры. И снова часть горшочков, уже выбросивших веселенькую рассаду, так и не увидела полей.
А осенью оказалось, что покупать огурцы и капусту некому. Население в Коршунове не велико, каждая семья имеет свой огород. Промышленные предприятия - всего один лесокомбинат, да и тот в соседнем районе, возле него не развернешься. Кроме того, председатели ни за что не хотели снижать цены: надо же оправдать те горшочки, что погибли от непогоды, были выброшены за ненадобностью - труд-то на них затрачен.
Многие колхозы бросились на станцию Великую, к леспромхозовским рабочим, скрепя сердце назначили убыточную цену - полтора рубля за килограмм огурцов. Но по железной дороге привезли такие же огурцы из южных районов, запрашивали всего восемьдесят пять копеек…
Заготовительные организации обходили коршуновцев стороной - на ценах поступиться не могут и доставка не легкая, в стороне от железной дороги. Овощи гнили. Один из председателей, Алексей Попрыгунцев, попал под суд. В большинстве колхозов дорогими овощами стали кормить свиней и коров…
Полезная вещь торфоперегнойные горшочки, но недешево они обошлись коршуновским колхозам.
Кормоцехи - тоже полезная вещь. Можно верить - немалые доходы получает с кормоцеха Борщагов.
Но в колхозе Борщагова ворочают миллионами. Скотные дворы у них давным-давно механизированы, давным-давно построены водонапорные башни, проведены водопроводы, все было в хозяйстве, не хватало только кормоцеха, и его построили. В коршуновских же колхозах часто проблема, как перекрыть крышу на телятнике.
Труд невелик - выбрать место, подвезти лес, закупить материалы, сообщить - кормоцех заложен. А дальше?.. Наверняка эти кормоцехи будут стоять недостроенными, наверняка в старых, дырявых фермах будут болеть зимой племенные коровы. Все б силы на ремонт этих ферм бросить да на постройку новых. Планы, расчеты, всю жизнь коршуновских колхозов могут запутать эти кормоцехи.
Возражать надо, драться за самостоятельность!
Драться?..
Если б покойный Комелев возразил в свое время: "Я против торфоперегнойных горшочков!" - наверняка попал бы в рутинеры. А кому не лестно бросить камень в рутинера, показать себя сторонником передового.
Но вот торфоперегнойная горячка провалилась, и Ко-мелеву никто не поставил это в упрек. За что упрекать? Он все сделал, что требовали. Кому упрекать? Тем, кто хвалил его раньше за решительность и широкий разворот? Они, как и сам Комелев, просто решили: ничего не поделаешь, жизнь - сложная штука.
Возрази он, Павел Мансуров, против кормоцехов… Даже не возрази, а отнесись к ним равнодушно, при первой же неудаче ткнут пальцем: "Ты виноват! Благодаря бездеятельности, благодаря твоей косности! Несмотря на наши напоминания…" И уж никакими силами не убедишь в обратном.
Разверни строительство скотных дворов, силосных ям и башен, сделай все возможное, чтобы спасти зимой племенной скот - это не поставят в заслугу. Скотные дворы - вещь обычная, ими никого не удивишь. Кормоцехи же - новое, подхвати, и сразу станешь на виду, все заметят, какой ты деятельный. И уж если впереди начнутся неудачи (а они таки начнутся!), в области будут только удивляться: ах, как не везет Коршуновскому району… Району, не Мансурову! В области будут считать - секретарь райкома Мансуров сделал все, что мог, он даже проявил себя при этом инициативным, решительным, энергичным. Покажи себя - и ты, как жена Цезаря, останешься вне подозрений.
Павел ходил из угла в угол нервно, порывисто и в то же время бесшумно, лишь чуть-чуть поскрипывали хромовые сапоги.
"Какой дурак, - думал он, - будет подставлять голову?.. Кормоцеха так кормоцеха. Но уж если наживать на них капитал, так большой, не щепотками - горстями хватать. Все районы переплюнуть, чтоб у самого Борщагова, когда услышит, глаза от удивления и зависти на лоб полезли… Так приходится действовать, не иначе".
Павел Мансуров ходил, а тень от него беспокойно бросалась с одной стены на другую.